Лунькин отпустил Хренова, но диктофон не вернул. Нечего.
Хренов дернулся было удрать, ан нет, не получается. Ноги не идут.
— Отпусти, батюшка, — пробубнил он.
— Ах, да, — сказал отец Михаил и сделал движение рукой — иди, мол.
Хренов ломанул в чащу, а отец Михаил, подождав, пока уймется треск, продолжил проповедь.
И была она так пронзительна, будто была последней.
Стоявшая в отдалении Фрося слушала и не могла наслушаться, смотрела перед собой и не замечала ни многочисленных затылков, ни изумрудных деревьев, ни белесого неба в просвете, а видела вознесшегося над толпой печального, опустившего голову великана с огромным мечом, на рукоятку которого он опирался, окруженного золотым сиянием прекрасного великана, и, потрясенная, говорила себе: вот он, настоящий. Никакой не батюшка, не пилигрим, а воин.
Никто этого не видит, только она. Значит, ей одной открыта эта тайна.
— Эй, — сказала она одними губами, зная, что он услышит. — Кто ты на самом деле?
И великан поднял голову и, улыбнувшись, ответил?
— Я один из тех, что пришли вам помочь. Но, увы, чувствую — прощание близко.
— Нам помочь? Кому — нам? Зачем?
— Вам — это заблудшим овцам. Но слушай, слушай проповедь, моя девочка.
— Это, наверное, большая тайна? — догадалась Фрося. — Тебе нельзя об этом говорить?
— Нельзя.
Великан вздохнул. Он был совсем-совсем настоящий, объемный, рельефный, со смуглой гладкой кожей, черными блестящими глазами. Будь Фрося поближе, она наверняка почувствовала бы его дыхание. Удивительно, что великана никто не видел.
Она мигнула, и он пропал, но перед глазами по-прежнему стояло золотое сияние.
И так всё время, пока шла проповедь, перед глазами было удивительно светло, а слова врезались в память, точно высеченные резцом.
Слова эти переворачивали душу, выстраивали чудесную дорогу в какое-то неизъяснимо великое, прямо-таки сказочное будущее. Иди, не ленись, и тебе воздастся.
Потом отец Михаил замолчал, и все задвигались, закопошились. Но — молча. Чувствовалось — проняло.
Минут десять к батюшке невозможно было пробиться — все норовили поцеловать руку, краешек одежды, а то и, пав на колени, пыльный башмак, но вот людей вокруг него поубавилось, затем, истово крестясь, разбрелись последние.
Фрося подошла, и он, пряча улыбку, спросил:
— Всё поняла, голубушка?
— Всё, — ответила Фрося и совсем по-детски заявила: — А я что-то видела.
— Вот и молодец, — сказал отец Михаил. — Надеюсь, что хорошее?
А глаза у самого были с лукавинкой, озорные…
Итак, Хренов прискакал жаловаться Серопузо, что, мол, отняли диктофон с ценной записью, где козел Миша излагает свои подрывные идеи, а Серопузо как даст ему в поддых. Потом, когда тот согнулся, как даст по шее. Он был мельче Хренова, этот Серопузо, но кулачок имел костлявый, остренький, и бил он по хрящику, то бишь по шейному позвонку. Больно, зараза, обидно, а не ответишь. Начальник всё же, работодатель.
— За что? За что? — заныл скрюченный Хренов.
— Подвел ты меня, сволочь, — надсадно дыша, сказал Серопузо и как заедет коленкой в нос.
Бедный Хренов аж ослеп от боли. Повалился на пол, начал кататься, подвывать.
— Что я шефу скажу? — вопросил Серопузо, пиная шестерку.
— Не днаю, — прогундосил Хренов, хлюпая расквашенным пятаком. — Кончайте драться, дайте хоть досказать-то…
Калачев Серопузо бить не стал, хотя имел к этому позывы. Решил сохранить интеллигентность, поскольку отдавал себе отчет: озвереешь — сообразиловка начнет работать туго. А сейчас извилина должна функционировать нормально, ведь Миша, поросенок этакий, обо всём в курсе. Как он там сказал Хренову? «Передай Калачеву, чтобы свою глупую затею выбросил из головы». А? Каково?
Диктофон — черт с ним, не жалко. Он, этот странник, и без диктофона всё знал. Знал даже, что Серопузо выпорет Хренова. Так оно и получилось: Серопузо сразу дал Хренову по соплям, а потом уже выслушал всё до конца. И подивился: откуда это страннику заранее стало известно, что он, Серопузо, накостыляет Хренову по шее? Опять мистика, сказал Серопузо. Там, где этот отец Михаил, всегда мистика. А мистика — штука страшная. Возьмет, да и закинет в какое-нибудь параллельное пространство. И нипочем не поймешь, кто тебя туда закинул и как оттуда выбраться, сказал Серопузо.
— Да, дела, — Калачев с хрустом почесал макушку. — С каким-то вонючим компроматом — и то не получается.
Потом, подумав, добавил:
— От Миши пока отстанем, будто до него и дела нет. Пусть тина осядет. А там подальше, глядишь, может что и прояснится. Может, какой-нибудь чеченский след появится.
— Вот именно, — воодушевленно подхватил Серопузо. — Взорвать к едрене фене. Чтоб рожки да ножки остались.
— Ну кто тебя за язык тянет? — раздосадованно сказал Каланчев. — Он же, козел, всё слышит. Во каналы у чувака, позавидовать можно.
Глава 30. По следам Еллешта
Первым проснулся Зига. Он всегда просыпался рано. Рано-то рано, но никогда голова не бывала такой чугунной. Прямо ужас какой-то, от подушки не оторвешь. Тяжеленная, вспухшая, налитая горячей кровью. Зига отодрал её от подушки, приподнял. Тотчас в глазах всё завертелось, закружилось, однако он успел увидеть, что это не его спальня.
Точно не его. Какая-то маленькая, гнусная комнатерка. Рядом на кровати с панцирной сеткой дрыхнет бородатый мужичок, пузатенький уродец с косматыми бровями. Постойте, постойте, да это же Уцуйка.
«Что такое, где я?» — подумал Зига и сел на диване, свесив короткие ножки. Волевым усилием остановил всю эту круговерть вокруг, теперь комната лишь плавно покачивалась.
Вчера случилось что-то ужасное. Это было зафиксировано подсознанием. Но что? Зига начал вспоминать. Экая досада — ничего не вспоминалось. Такого еще не случалось, Зига на память не жаловался, скорее наоборот — из-за цепкой памяти донимали ненужные мелочи.
Например, всплывало вдруг, что под стулом секретарши валяется скрепка. То есть, когда Зига проходил мимо секретарши, его глаз непроизвольно зафиксировал эту бесхозную скрепку. Факт фиксации сознанием не отмечался, но информация о скрепке прямиком уходила в хранилище, то бишь в мозг, и там лежала себе спокойненько на полочке. Потом в хранилище происходил какой-то химический процесс, некий нейрон образовывал связь с другим нейроном, и информация о скрепке возникала в оперативной памяти.
Какой-нибудь гвоздик на ступеньке, голубиная отметка на памятнике, прыщ на носу у менеджера Пумчика, торчащие, как у цвиркшнауцера, брови Уцуйки — всякая мелочь стекалась в хранилище, чтобы потом не к месту всплыть.
О крупном, важном и говорить нечего. Это вколачивалось в память намертво, на века.
И вдруг: случилось что-то страшное — и забылось. О, ужас! Допился. Кстати, а что вчера пили? Тоже из памяти вон.
Тоскуя, Зига посмотрел на Уцуйку. Боже, какой урод. Рожа красная, нос синий, борода пегая в седину. До сих пор пьян, дышит смрадом. К тому же пузат.
Уцуйка открыл глаз и мигнул. Другой глаз не открылся, не дернулся, и это было совершенно противоестественно.
Противоестественно-то противоестественно, но почему-то сразу после этого в организме Зиги пошел благотворный процесс, а именно — стало рассасываться. Полегчало в голове, в груди, исчезли похмельная дрожь и ломота, в глазах прояснилось. А затем сделалось хорошо и весело. Захотелось петь.
Уцуйка уже сидел на своей скрипучей кровати, и вновь он был мил и уморительно смешон.
— Привет, дружбан, — сказал Уцуйка. — Хорошо выдрыхся?
Когда Дустер и Клайн, стрескав на завтрак по ромштексу, уходили на работу, из гостевой донесся нестройный дуэт коротышек, затянувших старинную балладу динозавров рока Animals «House of the rising sun». Уцуйка заступил на многотрудную вахту…
Баснословная сумма с девятью нулями была распределена следующим образом: психодиспансеру номер пять, как альма-матер — 500 миллионов; на личные нужды — 33,3 миллиона; остаток 2 миллиарда 466,7 миллионов евро — в фонд прогрессоров.
Как только братья-прогрессоры об этом узнали, они вынесли Еллешту-Фройту устную благодарность, но при этом за использование 33,3 миллионов евро в личных целях они же вынесли Еллешту общественное порицание, сдобренное устным выговором, а поскольку порицание, сдобренное выговором, уравновешивало благодарность, получалось, что Еллешт зря выпендривался.
Но к делу, ибо развязка близка.
Около трех часов пополудни, когда только кондиционер спасал от несусветной жары и сонной одури, находящиеся в кабинете Фройта чудики заметили, что начальник вдруг встревожился, углубился в себя, начал отвечать невпопад, затем и вовсе оцепенел, застыл. Этого за ним не водилось, и они, не сговариваясь, вышли в привычный для них призрачный мир, где всё тайное становится явным.
Гидом, не ведая об этом, служил ушедший в астрал Еллешт, связанный с Фройтом крепкой ментальной нитью. Прошествовав по этому следу, чудики обнаружили у одного из контрольных экранов группу призраков, среди которых находился как две капли воды похожий на Фройта Еллешт. По экрану метались искаженные до неузнаваемости фигуры. Чтобы увидеть их истинный облик, нужно было особое зрение. Неподготовленному здесь делать было нечего, но призраки, похоже, были подготовлены.
Опытные чудики, замаскировавшись под окружающие фантомы, ввели необходимую оптическую коррекцию, позволяющую видеть то, что на самом деле происходило на земле, и воззрились на экран.
Дело происходило в каком-то маленьком, ухоженном городишке, залитым ослепительно белым солнцем.
Улица была полна вооруженных людей в штатском. Это было стихийное войско — у кого дробовик, у кого охотничий карабин, кто в ковбойке, кто по пояс голый, кто в шляпе, кто в бейсболке, кто с непокрытой головой. Люди эти, отчаянно потея, кого-то ждали, прохаживались, держа оружие наизготовку, перебрасывались короткими репликами. Их было много, человек двадцать.