Приезжал в отпуск, помогал в хозяйственных делах. Увёз сестру в Москву. Не просто увёз – устроил на работу. Галине нравилось работать на почте, она сортировала письма. Была аккуратна, внимательна. В течение всей жизни вспоминала, как ласково называли её Галей, хвалили.
Год пролетел незаметно. Стали упаковывать багаж, чтобы ехать в деревню. Жена Николая, красавица Тася, выкинула все коробочки, которые девочка собирала. А ей так хотелось привезти сёстрам игрушки, особенно нравились коробочки из-под папирос «Казбек».
В Москву Галя больше не поехала.
– Жалеешь? – спрашивали её.
Отвечала всегда одинаково:
– Жалею. Но в деревне мамка, сёстры, братья. Им трудно, надо помогать.
14 августа 1946 года, Спасов день. Праздник в деревне Алфёровской, где жили мы с мамой и бабушкой Ираидой.
– Дай, Господи, хозяину
Многие лета,
Многие лета —
Долгие годы!
А и долго
Ему жить —
Спаса не гневить,
– услышали мы с утра. В дверях стоял Николай. Улыбался.
Обнял бабушку Ираиду, закружил меня, потом взял на руки маму, закружил, поставил бережно, поцеловал.
– Не грузнее дочки. Исхудала, сестрёнка.
Подал гостинец.
Сели за стол.
– Чем богаты, тем и рады, – Ираида поставила кринку с топлёным молоком, вернулась к русской печи, достала ладку.
– Подорожники. Крапивы нет давно.
Пахло вкусно, сверху красивая корочка. Хотя мы с мамой знали: если не добавить другой травы – невкусно. Но ели. И Николай ел. И пили. Но пили как-то по-особенному. Символически. Мама чуть-чуть отпивала, потом отодвигала рюмку и начинала петь:
А мне не всё же время плакать
И не всё время тужить.
Хоть одну бы половиночку
На радость положить.
Николай благодарил маму и начинал петь:
Начинаются дни золотые
Молодой безоглядной любви.
Ой, вы, кони мои вороные,
Чёрны вороны – кони мои.
В нашу маленькую избу, казалось, ворвалась другая жизнь, с тревогами, радостью, безграничным счастьем. И ей тесно было здесь, она рвалась вдаль, на волю.
Николай распахнул окно.
Устелю свои сани коврами,
В гривы алые ленты вплету,
Пролечу, прозвеню бубенцами
И тебя на лету подхвачу.
Мне казалось, слышу звук весёлого колокольчика, который был на шее у нашей коровы. Такой родной, такой знакомый звук. У лошадки, на которой мама ездила за дровами, никакого колокольчика не было. И бежать быстро она не могла. Николай пел о конях резвых и сильных. Значит, есть другая жизнь, полная тревог, надежд.
Ой, вы, кони мои вороные,
Ну-ка, братцы, летите стрелой!
Я осыплю тебя жемчугами
И помчу на край света с тобой.
Полетит снег искристый навстречу,
Ветер резкий подует в лицо.
Всем, кто будет нам против, – отвечу,
Что люблю я тебя горячо.
Мама хорошо знала слова песни, но пела только тогда, когда повторялись последние две строчки. Это передавало тревогу, напряжение, заставляло глубже понять настроение скачущих по снежным просторам, их переживания.
………………………………………
Нас не выдали чёрные кони,
Вороных уж теперь не догнать.
Будут гривы по спинам стелиться!
Будут годы друг друга сменять!
Будет счастье навстречу стремиться!
Будут чёрные кони скакать!
Песня закончилась. Ираида плакала. Николай крепко обнял сестру:
– Выстоим, дорогая Галинка! Выстоим!
Говорить не могли. О пустяках – не хотелось. О серьёзном – не настроились. Пили чай молча.
К чёрным кусочкам пирога, испечённого из муки, выданной к сенокосу на трудодни, не притронулись.
О жизни Николая в Москве (в начале века) я узнаю позднее, от мамы.
Николай вернулся в родные места в шестидесятые годы. Удочерил двух девочек, воспитал, дал образование. Построил дом в Харовской.
Глава 3И нет больше недомолвок
1953 год. Поздняя осень.
Запоздалый путник остановился в начале Попчихи. Вгляделся.
«Да, не ошибся, посредине деревни дом, окна смотрят вдоль деревни».
Пошёл потихоньку, обходил лужи.
Крылечко. Света нет… Ему показалось, что его заметили. Остановился на четвёртой ступеньке.
– Напугал, полуночник, – женщина протягивала милостыню.
– Я хочу к сестре Михаила Красильникова…
Женщина схватилась за сердце. Немного успокоилась и повела доходягу по коридору. Открылась дверь в избу.
Она перекрестилась, прошептала молитву.
– Садись к столу. Живём небогато. Стакан молока налью.
Она заметила, что пришелец рассматривает фотографии в рамочке.
– Так вот же Миша! Форму на нас тогда напялили, чтобы снялись на карточку и отправили домой. Я с ним служил. А потом война. Плен в Германии.
В тот последний день нас погнали строить дорогу на болоте. Миша не мог подняться с нар. Он кашлял кровью… А когда мы вернулись, на нарах никого не было. Немцы отправляли умирать в другой лагерь – в Алексисдорф (Alexisdorf). Они боялись эпидемий, хоронили пленные. Это было глубокой осенью, застывало, шёл снег.
Нас освободили 2 апреля 1945 года. Потом была тюрьма. Мы – враги народа. Я бреду в Сямжу, в Филинскую.
Лидия Африкановна встала на колени перед иконой, стала читать молитву. Нашла свечку, зажгла. Снова читала молитву. Поклонилась гостю. Перекрестила. Подошла к шестку, положила два кирпича, поставила чугунок, открыла трубу. Зажгла лучинки. Всё это она запомнила с детства, как варили похлёбку в форме, в которой пекли хлеб.
– Вымой руки. Перекрестись. Я разогрела тебе немного супу. Не торопись. Больше ничего нет.
Мужчина ел медленно: видимо, зубов у него не было. Она ушла в сени, нашла какие-то сапоги, пиджак. Принесла постель, которую недавно напихала соломой.
– Ложись. Рано утром встанешь, и пойдём вместе. Я – к сёстрам, ты – в Сямжу.
С печи поглядывал младший сынишка-школьник:
– Мам, кто это?
– Сынок, нельзя об этом говорить. Не бойся. Воровать у нас нечего. Убить он нас не убьёт, сил не хватит. Да и крови он видел немало. А идти ему больше пятидесяти вёрст. Вшей, конечно, оставит, постелю выкину утром на мороз, всё остальное выжарим в печи. Бывалое дело.
Красильников Михаил Африканович, 1922 года рождения, рядовой, 7 июля 1942 года участвовал в страшных кровопролитных боях в районе Миллерова (Миллеровский котёл). 73 450 бойцов (по донесениям немцев) были окружены и взяты в плен «Шталаг-326-VI-K» (Stalag-326-VI-K). Умер 22 ноября 1944 года.
Сёстры Лидия, Фаина, Галина, Екатерина остались вдовами.
Фамилии Красильниковых не стало.
2022–2023,
деревня Чертунъя Харовского района —
город Череповец Вологодской области