– И вот наша ближайшая задача, – сказал Руге, вполне удовлетворенный тем, что взгляды Карла на программу журнала не изменились. – Мы должны будем в ближайшие дни познакомиться и побеседовать с целым рядом наших французских коллег.
– Я готов, – ответил Карл. – С некоторыми из них я уже познакомился заочно, по их книгам.
– И каково твое впечатление? – спросил Руге.
– Думаю, что галло-романский принцип будет стоить нам многих разочарований, дорогой Арнольд.
– Например?
– Например, аббат Ламенне, которого ты включил в список наших возможных сотрудников. Он критикует, но что он предлагает взамен? Он полагает, что новое общество может быть построено на принципах христианства. Как совместить христианские принципы с принципами гуманизма?
– Трудно, конечно, – ответил Руге. – Но при известном старании можно.
– При известном старании, как известно, можно превратить муху в слона. Фейербах позеленел бы от твоих слов, Арнольд.
– Не думаю, – возразил Руге. – Ведь что говорит Фейербах? Он говорит, что христианские принципы есть извращенные принципы действительных человеческих отношений.
– «Извращенные… Извращенные»! И тут ничего нельзя сделать, ничего нельзя совместить, как нельзя совместить ложь и правду, Арнольд. Ведь даже полправды – всего лишь ложь. Правда может быть только полной. Всякое совмещение ей смертельно противопоказано.
– Допустим, – сказал Руге. – Но остается другой Ламенне – критик современного общества, и таковой он для нас вполне приемлем.
– Пожалуй, – согласился Карл. – Но приемлемы ли мы для него?
Ламенне от сотрудничества отказался. Он был крайне удивлен, услышав о гуманизме, который якобы разбивает все прежние заблуждения и освобождает людей от религиозности.
– Вы полагаете, что вера вредна? – спросил он. – Вы думаете, что будущее общество выбросит религию на свалку? И что только это принесет людям свободу?
– Мы не утверждаем, – сказал Карл, – что люди должны будут покончить со своей религиозной ограниченностью, чтобы уничтожить свои мирские путы. Мы утверждаем лишь то, что они с неизбежностью покончат со своей религиозной ограниченностью, как только уничтожат свои мирские путы. И потому мы, господин Ламенне, не станем превращать мирские вопросы в теологические. Мы хотим превратить теологические вопросы в мирские. После того как историю достаточно долго объясняли суевериями, мы суеверия объясняем историей.
– Я вас понял, – сказал, мрачнея, Ламенне. – В вашем лексиконе нет даже места для слова «вера». Вы заменили его словами «религиозная ограниченность» и «суеверие». Что ж, вы далеко пойдете. – Ламенне поклонился, давая понять, что разговор окончен. – Но когда вам, молодой человек, захочется вернуться, боюсь, вы не найдете обратной дороги: она зарастет чертополохом неверия и цинизма.
– Проклятый аббатишка! – ругался Арнольд Руге, возвращаясь вместе с Марксом домой. – Мы обойдемся без него, Карл. Уцепился за своего Христа, как горный путешественник за хвост коня: и зрелище неприятное, и отцепиться страшно. Найдем других, Карл. Ты не огорчайся.
Огорчался сам Руге. Карл же предвидел, чем кончится встреча с Ламенне. Он даже желал, чтобы она окончилась именно так. Редакторский опыт, который он приобрел в Кёльне, в «Рейнской газете», подсказывал ему, что расхождения на религиозной почве кончаются в конце концов скандальным разрывом. Так не лучше ли, думалось ему, не вступать в отношения с людьми, разрыв с которыми заведомо неизбежен.
– Но как ты ему хорошо сказал! – похвалил Карла Руге. – Мы хотим превратить теологические вопросы в мирские… Как это верно, Карл! Я верю: у нас будет журнал, от которого все эти аббатишки запляшут, как каштаны на раскаленной сковородке.
– Хорошо бы, – сказал Карл. – Я очень хочу в это верить.
– У нас будут французские сотрудники, будут! – продолжал Руге, не слушая Карла. – Еще есть Луи Блан, Ламартин, Прудон, Лерю, Кабе, Консидеран. Поверь мне, эти люди на голову выше, чем Ламенне. Ты увидишь!
– О Луи Блане я бы этого не сказал, – заметил Карл. – Я видел его в библиотеке. Он на все три головы меньше Ламенне, уверяю тебя.
– Да?! – Руге остановился и удивленно уставился на Карла. – На три головы?..
– Ах, Арнольд, – рассмеялся Карл, – ты не понял, что я шучу. Я говорю не об уме Луи Блана, а об его росте. Он вот такой маленький, словно мальчишка, если не видеть лицо. Да и лицо у него совсем мальчишечье, хотя ему тридцать два или тридцать три года…
– Все бы тебе шутить, – упрекнул Карла Руге. – А ведь речь идет о самом, быть может, главном деле нашей жизни, Карл. Журнал, как мы его задумали, станет историческим событием. Да, да, не улыбайся! Мы сблизим два народа, две культуры, две философии, если можно так выразиться, и тем самым создадим нечто значительное, Карл. Веришь ли ты в это?
В этом был весь Руге: он воодушевлял себя патетическими речами, перед тем как впасть в уныние. В уныние же он впадал теперь чаще, чем следовало бы. Причина этого была для Карла ясна: свои личные поражения Руге воспринимал как исторические поражения всего освободительного движения.
А между тем его личные поражения становились все более неизбежными: время требовало суровых истин, а не благих мечтаний. Руге был просто более или менее простодушным, хотя и не лишенным хитрости человеком. А время нуждалось в глубоких теоретиках и борцах.
Ему мечталось о том дне, когда все умные, все добрые люди возьмутся за руки и торжественно пойдут навстречу счастью, просвещению и прогрессу.
Но этот день не только не приближался, а становился все более отдаленным, все более невозможным. В недрах общества вызревала новая сила – рабочий класс. И ему предстояло изменить мир. Он был грозен, суров, груб в своей простоте и непреклонности. Он готовился к штурму, а не к торжественной процессии с песнопениями. И он, рабочий, пролетарий, отвергал проповеди, благие пожелания прекраснодушных мечтателей… И потому не удивительно, что уделом последних стало уныние, разочарование.
Но зато какое высокое уныние, какое божественное разочарование! Бруно Бауэр, например, договорился до того, что призывает ненавидеть народ, считает его причиной всех прошлых и будущих поражений, отказывает ему в праве творить историю.
Карл думал об этом, пока они обедали в кафе перед тем, как им отправиться к Луи Блану, Маленькому Луи, которого называли так в противоположность Большому Луи – Луи-Филиппу, королю Франции.
– Ну а как встретит нас Луи Блан? – спросил Руге, расплачиваясь за обед. – У тебя есть, Карл, какое-нибудь предчувствие на этот счет?
– Арнольд, – сказал Карл, – я, конечно, мог бы отшутиться. И ты, видимо, именно этого ждешь от меня. Да и мне совсем не хочется тебя огорчать. Но по-моему, Луи Блан поведет себя точно так же, как Ламенне. Его рабочие ассоциации, о которых он говорит, совсем не предполагают, что нынешний строй должен быть отменен или как-то серьезно преобразован. Общественные мастерские или рабочие ассоциации спасут рабочих от нищеты – так думает Луи Блан, а общее избирательное право, за которое он ратует, даст им равные с другими сословиями права. И все это в рамках нынешнего общества, в рамках нынешних политических, религиозных, научных и прочих представлений. Вот и все. В одной из его статей я даже прочел о том, что религия поможет рабочим забыть об их старой вражде с другими сословиями…
– Опять религия? – вздохнул Руге. – Опять эта гадина!
– Опять, дорогой Арнольд. Атеистическая пропаганда, по мнению Маленького Луи, опасна. Как тебе это нравится?
– Ты советуешь не встречаться с Луи?
– Нет, Арнольд, давай встретимся. Любопытно все-таки узнать, насколько я прав в своих предположениях.
– А его критический задор? Может быть, он возьмет верх в его намерениях? Мы откроем ему в журнале широкую дорогу для критики.
– У Луи есть одна существенная особенность, Арнольд. Он критикует нынешний государственный строй за то, что он может вынудить народ к новой революции своей глупостью и жестокостями. Он предлагает реформы, которые сделают этот строй разумным и добрым и, таким образом, избавят общество от будущей революции.
– Ты все это точно знаешь? Не выдумываешь, Карл?
– Увы, – ответил Карл.
– О чем же мы станем в таком случае с ним толковать?
– О высоких каблуках, – засмеялся Карл. – Маленький Луи носит башмаки на высоких каблуках.
Опасения Карла оказались обоснованными. Луи Блан похвалил Руге за важное начинание, каковым, по его мнению, может стать «Немецко-французский ежегодник» («Для распространения великих идей братства», – сказал он), и, сославшись на свою большую занятость («На моем рабочем столе – серьезное, очень серьезное сочинение»), от сотрудничества в журнале в данный момент отказался.
Руге и Маркс уже уходили, когда он сказал:
– Хочу дать дружеский совет: не злоупотребляйте атеистической пропагандой. В области высокой теории атеизм допустим, поскольку возможен как логическая альтернатива христианству. В практических же делах он вряд ли полезен.
– И этот туда же! – раздраженно проговорил Руге, когда они вышли на улицу. – Кто следующий?
Следующим был Пьер Леру, старик Леру, как сказал о нем Мозес Гесс, который присоединился к Руге и Марксу на следующий день. Леру не был стариком – ему к тому времени исполнилось только сорок восемь, – но Мозесу Гессу, который был на пятнадцать лет моложе его, он, несомненно, представлялся уже стариком.
Руге обиделся на Гесса:
– В таком случае я для тебя тоже старик? – спросил он. – А для Карла я и вовсе дряхлый старец?
– Арнольд… – Мозес Гесс попытался обнять Руге. – Честное слово, я не хотел…
Руге отвел его руку и долго молчал, стараясь идти так, чтобы не оказаться рядом с Гессом, чтобы между ним и Гессом все время находился Карл. Карл вскоре заметил это и несколько раз отставал, задерживаясь у витрин магазинов, а потом, догнав Мозеса и Арнольда, пристраивался либо со стороны Мозеса, либо со стороны Арнольда – так, чтобы Мозес и Арнольд вновь оказались плечом к плечу. Обнаруживая это, Руге менял место, а потом сказал Карлу: