День был хоть и морозный, но тихий. Солнце светило сквозь легкую дымку, тени казались совсем синими. Фонтан молчал. Из его бассейна мальчишки доставали лед и смотрели сквозь его прозрачные кристаллы на солнце. Молодые люди, должно быть русские, бросали друг в друга снежками и громко смеялись. Чопорные англичане ходили только по расчищенным дорожкам. Старые немки сидели на скамейках, подставляя лицо солнечным лучам.
Мороз, снег и солнце радовали Женни. Она разрумянилась и несколько раз упрашивала Карла погулять еще, не торопиться домой. И они гуляли долго, целый час или полтора, болтали о всяких милых пустяках. Карл и Гейне соревновались в остроумии, Женни смеялась и хвалила их обоих, а они, ободренные ее похвалами, еще больше старались развеселить ее.
– Как хорошо, что вы вытащили нас из дома! – сказала Женни Генриху, когда вместе с Карлом уже садилась в фиакр. – До свидания, милый Гейне, и приходите к нам еще, приходите почаще. Мне уже не так много осталось гулять и резвиться.
– Когда же вы ждете наследника или наследницу? – спросил Гейне.
– В апреле, – ответил Карл, улыбаясь.
– Вот и прекрасно. Половина января, февраль и март, стало быть, мы еще можем побегать-попрыгать…
– Но не очень, – предупредил Карл.
– Разумеется, не очень. И вот что я предлагаю: посвятить как можно больше времени музыке. Нынешний музыкальный сезон обещает быть неплохим. Он начнется с Берлиоза, с его новых вещей. Потом мы услышим в консерватории нашего прославленного земляка Феликса Мендельсона, симфонию покойного Моцарта, сочинения Генделя. Приедет наш любезный соотечественник Фердинанд Геллер. Будем очень надеяться, что покажется чарующий Шопен, который сейчас болен. И наконец, в Итальянской опере будет блистать наш угловатый фокусник музыки Франц Лист! В Большой опере будут показывать Доницетти и Мейербера. Говорят, что уже на пути в Париж Полина Виардо…
– Постойте, Генрих, – остановил Гейне Карл. – Вы совсем заговорили нас. И там, в Лувре, и здесь… А ведь мы не увидели в Лувре главного. И я подозреваю, что вы умышленно нас водили по другим лестницам и залам. Не пойму только, что вами руководило.
Слушая Карла, Гейне хитро улыбнулся.
– Ты о чем, Карл? – спросила Женин.
– Мы не увидели Венеру Милосскую, Женни, – сказал Карл. – Как это могло произойти, Генрих? Объясните!
– Да, – сказал Гейне. – Я умышленно провел вас по другим залам. Дело в том, что Венера – моя богиня. Моя. Я подхожу к ней только один. И плачу, стоя перед ней… Я не хотел, чтобы вы видели мои слезы. Хочу, чтобы судьба подарила мне возможность перед смертью побыть с Венерой наедине. Только с ней. И за это я был бы благодарен судьбе.
– Извините, Генрих, – сказал Карл. – Если так…
– К тому же, – не дал договорить Карлу Гейне, – к тому же это обстоятельство, что вы не увидели Венеру, заставит вас еще хотя бы раз побывать в Лувре. И посмотреть все без меня. Простите мне эту маленькую хитрость.
– Прощаем, – сказала Женни. – Все было прекрасно.
В тот вечер Женни втайне от Карла немного всплакнула, понимая, что театры, выставки, музыка, балы, роскошные наряды, чем так увлекаются богатые женщины Парижа, что все это не для нее. Но это была лишь минутная слабость.
Глава шестая
Гейне бывал у Марксов чуть ли не ежедневно. Однако Карл, занятый редактированием и выпуском «Ежегодника», все меньше уделял ему внимания, все чаще отсылал его к Женни, с которой у Генриха вскоре обнаружилось много общих тем для разговоров: литература, театр, мода и даже революция, как ее понимали в парижских салонах, – во всем этом Генрих был хорошо осведомлен и мог подолгу об этом говорить. И жаловаться на неурядицы, которые ежедневно преследовали его: то в одной, то в другой, то в третьей газетах появлялись статьи с нападками на стихи Генриха, печатались всякого рода сплетни и просто клевета. Разговоры с Женни помогали ему восстановить душевный покой. Он называл эти разговоры «бальзамом на мои раны». Жаловался он Женни и на Карла. Разумеется, втайне от него. На то, как Карл порою резко судит о его стихах, которые Генрих ему стал часто показывать. Слушая его жалобы, Женни улыбалась. А однажды сказала ему:
– Карл сам когда-то писал стихи. И теперь у этих его стихов нет более жестокого критика, чем сам Карл. Это должно утешить вас, Генрих.
В тот вечер Женни была дома одна: Карл еще утром отправился в типографию, сказав Женни, что, возможно, вернется поздно, так как намерен во что бы то ни стало именно сегодня довести печатание журнала до конца.
Настойчивость Карла была понятна: уже были подготовлены каналы для пересылки журнала в Германию; люди, взявшиеся осуществить эту операцию, ждали, а печатание журнала затягивалось. К тому же Арнольд Руге, прочитавший оттиски листов журнала, начинал проявлять беспокойство. Содержание статей журнала показалось ему слишком смелым, слишком радикальным, и это вызвало в нем всякого рода опасения о будущем затеянного им предприятия, в которое он вложил столько денег. Карлу он об этом открыто не говорил. Но от других людей, с которыми он общался, Карл уже слышал, что Руге намеревается выступить со статьей в одной из газет, где попытается либо отмежеваться от радикальных мыслей, которые высказаны в «Ежегоднике» Марксом и Энгельсом, либо истолковать их таким образом, чтобы они утратили свою остроту, свою революционность.
От сотрудников издателя Фребеля Карл знал, что Руге предпринял запоздалую попытку вмешаться в редактирование журнала – к счастью, это была именно запоздалая попытка. С Фребелем Руге вел всякого рода переговоры, в которых стремился оградить себя от финансовых потерь, в случае если с журналом произойдет непредвиденное, то есть если журнал не удастся продать в Германии. Словом, Карл понимал, что, пока не отпечатан весь тираж «Ежегодника», Руге и Фребель в любую минуту могут поставить ему подножку, и поэтому торопил печатников, целыми днями пропадал в типографии.
Женни же в результате вынуждена была проводить все эти дни одна. И очень радовалась, когда приходил Гейне – с жалобами ли, с веселыми или злыми рассказами о «проклятых газетчиках», с парижскими новостями и новыми стихами.
В тот вечер Гейне много рассказывал ей о Жорж Санд, которую называл своей кузиной, прекрасной амазонкой, величайшей писательницей, исключительно красивой женщиной, Венерой Милосской. Он старался нарисовать словами ее портрет и так говорил о ней Женни:
– Она гречанка по красоте своей, и поэтому я называю ее Венерой Милосской. Вот ее портрет, как вижу его сейчас: у нее невысокий лоб и чудные вьющиеся темно-каштановые волосы, разделенные пробором. Волосы падают на плечи. – Генрих показал руками, как они лежат на плечах. – Глаза у нее немного тусклы, во всяком случае, не блестящи. И быть может, огонь их… – Генрих сделал паузу и вздохнул: – Быть может, он померк от слез или же перешел в ее произведения, которые по всему миру распространили пламя пожара и озарили не одну безотрадную темницу. И разумеется, – улыбнулся он, – зажгли гибельным огнем не один мирный храм добродетели…
У нее тихие, кроткие глаза, – продолжал он после паузы. – Вполне обыкновенный прямой нос. На губах ее обычно играет добродушная улыбка. Подбородок полный, но пропорциональный и красивый. Плечи тоже прекрасны, даже великолепны. Но только голова, голова ее носит печать идеала, напоминая благороднейшие памятники греческого искусства. И в этом смысле я сравниваю ее с мраморной статуей Венеры Милосской. Впрочем, у нее есть одно несомненное преимущество перед Венерой Милосской, – засмеялся Генрих. – Она значительно моложе Венеры…
– Она остроумна? – спросила Женни и улыбнулась.
– В ней нет и следа остроумия. Она, в отличие от многих своих соотечественниц, очень немногословна. И думаю, что это из эгоизма; она много слушает и мало говорит, чтобы впитать из речи собеседника все лучшее для своих книг. Она также охотно внимает советам друзей. При нецерковном направлении ума у нее, разумеется, нет духовного отца. Но так как женщины, даже столь эмансипированные, все же нуждаются в мужском руководстве – да, да, Женни, не возражайте! – то у Жорж Санд есть нечто вроде литературного духовного отца в лице философского капуцина Пьера Леру. На мой взгляд, он очень пагубно влияет на ее талант, заставляет ее пускаться в какие-то смутные рассуждения, вместо того чтобы отдаваться ясной радости созидания ярких и четких образов, служить только искусству.
– Вы осуждаете в ней пристрастие к политике, к философии, Генрих?
– Осуждаю? Нет. Эти ее пристрастия вызывают во мне не осуждение, Женни, а печаль. Мастер растрачивает себя на чепуху – вот в чем источник моей печали. Женщина растрачивает себя на мужскую работу, в которой она слаба и неумела.
– Что вы называете мужской работой, Генрих? И есть ли такая работа, которую способны выполнять только мужчины?
– Есть, Женни, есть. В бой должны бросаться только мужчины.
– Почему, Генрих? А Жанна д’Арк?
– Конечно, конечно. Жизнь вынуждает женщин порой становиться мужчинами, но это проклятая жизнь. Хранительницы жизни, нежности, домашнего очага, человеческого рода – вот что такое женщины. Искусство целиком посвящено им. Мужчинам посвящена политика… Кстати, я давно намереваюсь спросить вас, Женни, но не решаюсь. А сегодня такой разговор, что, пожалуй, решусь и спрошу. Вы позволите?
Женни молча кивнула головой.
– Как вы мыслите себя при Карле? Соратником? Другом? Женой? Что вас более всего привлекает в вашей роли? Я не застал вас своим вопросом врасплох?
– Вы не застали меня врасплох, Генрих, – ответила Женни не сразу. – Но и ответа четкого у меня пока нет. Хотя я смогла уже кое-что оценить, кое-что сравнить, взвесить. Чтобы стать соратником Карла, например, надо иметь его ум, его талант, его образование, его неистовство, работоспособность, его призвание… Увы, Генрих, этого нет не только у меня, но и у всех других, кого я знаю!
– Господи! – всплеснул руками Генрих. – Если бы меня так любили!