а взрыв религиозного фанатизма». Речь идет о собраниях, – пояснил Карл Женни, – которые Энгельс, Мозес, Гесс и еще тамошний художник Кетген, которого я не знаю, устраивают в Эльберфельде. Кстати, замечу, собрания эти Энгельсу очень нравятся. На них обсуждаются коммунистические идеи.
«Мое заявление, – писал далее Энгельс, – что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило моего отца, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь теперь представить себе мое положение. Так как недели через две я уезжаю, то не хочу начинать скандала и все покорно сношу. Они к этому не привыкли и потому становятся храбрее.
Когда я получаю письмо, то его обнюхивают со всех сторон, прежде чем передать мне. А так как они знают, что все эти письма от коммунистов, то строят при этом такую горестную благочестивую мину, что хоть с ума сходи.
Выхожу я – все та же мина. Сижу я у себя в комнате и работаю – конечно, над коммунизмом, это известно, – все та же мина. Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука сделать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши.
Что бы я ни делал – ухожу ли я или остаюсь дома, молчу или разговариваю, читаю или пишу, смеюсь или нет, – мой старик строит все ту же отвратительную гримасу…
А тут еще у нас в доме сезон благочестия. Неделю назад конформировались мой брат и сестра. Сегодня вся родня собирается причащаться – тело господне оказало свое действие, и сегодня утром меня окружают еще более горестные лица, чем всегда…
Просто с ума можно сойти. Ты не представляешь, сколько коварства в этой христианской охоте на мою „душу“. А если мой старик еще обнаружит, что существует „Святое семейство“, он выгонит меня из дому. Кроме того, постоянно раздражает сознание того, что с этими людьми ничего не поделаешь. Ведь им просто-напросто хочется терзать и мучить себя всякими фантазиями об аде, и в то же время им нельзя втолковать даже самые примитивные понятия о справедливости.
Если бы не мать, которую я очень люблю, – она прекрасный человек и только по отношению к отцу совершенно несамостоятельна, – то я бы никогда не сделал моему фанатическому и деспотическому старику ни малейшей уступки. А теперь моя мать постоянно расстраивается и всякий раз, когда она сердится на меня, потом целыми неделями страдает головными болями. Я не могу больше этого переносить, я должен уехать и с трудом представляю себе, как я выдержу пару недель, остающихся до отъезда. Но так или иначе, придется выдержать».
– Одни рвутся в Германию, – сказал Маркс, окончив читать письмо, – для них Германия слаще меда, она видится им во сне. Другие рвутся из Германии, как грешники из кипящего котла. В Германии можно есть и спать, но нельзя мыслить и действовать. Все соседние с Германией государства полны немцев, для которых их родина стала мачехой. Опасных немцев. Думаю, что скоро опасными станут все немцы. И тогда мы вернемся в Германию. – Карл обнял Женни.
– Ты – моя Германия, – сказала Женни. – Мне хорошо там, где ты.
Глава вторая
«Величайшее счастье в жизни – это обретение дружбы» – так учил Эпикур. И еще он говорил, что дружба – надежнее всего. Сила, богатство, красота, власть не могут нас защитить от превратностей судьбы так, как защищает дружба. Друзей надо беречь более чем собственную жизнь. И кто этому следует, тот может умереть за друга без страданий.
Прекрасная мысль! Впрочем, как же должна была потрепать Эпикура жизнь, чтобы из всех благ, даруемых человеку судьбой, наивысшим благом он называл дружбу. Бедность, скитания, безвестность, сильные враги – да, все это у него было, через все это он прошел. И потому сказал: дружба – надежнее всего.
Карл не может пожаловаться на свою юность. Она была счастливой. Истины, высокие истины – вот что увлекало в то время его сердце и ум. Гегель был совершенно прав: при слове «истина» у него выше поднималась грудь и сильнее билось сердце. Очарование истиной – самое божественное из очарований.
А теперь все чаще думается об истинах простых, земных, менее высоких, но еще более великих. О том, например, как построить свою жизнь, сообразуясь с разумом и долгом перед обездоленным народом, как лучше исполнить этот долг. И где та опора, которую не выбьют из-под тебя никакие превратности судьбы?
И вот Карл вспомнил об Эпикуре, который сказал, что такой опорой может быть только дружба. Прекрасно то, что об этом сказано так давно, две с лишним тысячи лет назад. Об этом мудрые люди говорили и позже, говорят и теперь. И значит, это свойственно людям – дружить. А самоотверженность в дружбе – древнейшее и лучшее качество человека.
Двух людей он может назвать своими самыми близкими друзьями – Женни и Энгельса. Он потому и размышляет о дружбе, что думает о Женни и Энгельсе. И еще о том, сможет ли он когда-либо отблагодарить их с полнотой, какую они заслуживают. Милая, терпеливая, нежная Женни и благородный Фред…
Деньги были очень нужны. Надо было платить адвокату и искать другое жилье. Жизнь в отеле стремительно увеличивала долг. И вот тогда пришли деньги от Энгельса, а днем позже – его письмо, которое Карл перечитал несколько раз, все более и более наполняясь чувством огромной благодарности к своему «благородному Фреду». Карл носил его письмо с собой, показывал его Майнцу, Филиппу Жиго, Фрейлиграту.
«Как только пришло известие о твоей высылке, – писал Карлу Энгельс, – я счел необходимым тотчас же открыть подписку, чтобы по-коммунистически распределить между всеми твои непредвиденные расходы в связи с высылкой. Дело прошло хорошо, и недели три назад я послал свыше 50 талеров Юнгу. Я написал также дюссельдорфцам, которые собрали столько же, а в Вестфалии поручил агитировать в этом направлении Гессу. Подписка здесь, однако, еще не закончена, так как художник Кетген затянул дело, и поэтому у меня еще нет всех денег, на которые я рассчитываю. Я надеюсь, однако, через несколько дней получить все деньги, и тогда я тебе вышлю вексель в Брюссель.
Так как я не знаю, хватит ли этих денег, чтобы ты мог устроиться в Брюсселе, то, само собой разумеется, я с величайшим удовольствием предоставлю в твое распоряжение мой гонорар за первую английскую работу, который я скоро получу хотя бы частично и без которого я в данный момент могу обойтись, так как займу у своего старика. Эти собаки не должны, по крайней мере, радоваться, что причинили тебе своей подлостью денежные затруднения».
– Пусть теперь скулят эти собаки, – каждому, кто читал письмо Энгельса, говорил Карл. – Недолгой была собачья радость.
«Я приеду в Брюссель, – писал Энгельс. – К тебе».
Получив деньги, Карл тотчас же снял квартиру на Рю-де-Пашеко – две комнаты и кухню с кое-какой мебелью.
– Обойдемся? – спросил Карл, когда Женни осмотрела квартиру.
– Обойдемся, – ответила Женни. – Но при одном условии: надо устроить новоселье. Я теперь точно знаю, что без новоселья в квартире долго не проживешь. Так было, во всяком случае, в Париже… Я приготовлю ужин, роскошный ужин, куплю все, что надо, а ты пригласишь гостей, твоих новых знакомых, Карл, – проговорила она умоляющим голосом. – Так хочется немного повеселиться!
– Очень хорошо, – согласился Карл. – Я тоже не прочь повеселиться.
Новоселье совпало еще с одним событием: Фердинанд Фрейлиграт собрался покинуть Брюссель, чтобы направиться в Швейцарию, в Цюрих, и ему надо было устроить проводы.
– Совместим веселое и грустное, – сказал Фрейлиграту Карл и пригласил его к себе на Рю-де-Пашеко. Приглашены были также Генрих Бюргерс, Карл Майнц, Филипп Жиго и Карл Гейнцен.
Ужин был божественный, как сказал Фрейлиграт. Жизнь в отелях и меблированных номерах обострила в нем чувствительность к семейному уюту, к домашней пище. К тому же он просто проголодался за день, чего он ни от кого не скрывал, и ел, как говорится, за семерых, чем доставил большую радость хозяйке.
– Какого дьявола вы едете в Цюрих? – спросил за ужином Фрейлиграта Бюргерс. – Чем Цюрих лучше Брюсселя?
– Объяснение очень простое, – охотно ответил Фрейлиграт. – Пусть не обижается на меня месье Жиго, но мне осточертела французская речь. Ведь я немец, более того, немецкий поэт. Мне хочется говорить по-немецки!
– И читать в газетах и журналах свои стихи, – подсказал Карл. – Тоже на немецком языке.
– Вы правы! – обрадовался поддержке Фрейлиграт. – Вы правы! В Швейцарии есть немецкие газеты и журналы. А что есть здесь? – Он обвел всех вопросительным взглядом. – Что есть здесь?
В ответ все понимающе закивали головами.
– Мне понравилось ваше объяснение, – сказал Фрейлиграту Гейнцен. – И я решил, в эту самую минуту, сейчас решил, что тоже уеду в Швейцарию.
– Браво! – воскликнул Фрейлиграт. – Кто следующий? Давайте все вместе уедем отсюда ко всем чертям! А? И возьмем с собой месье Жиго. Вы поедете с нами, месье Жиго?
– У меня есть долг перед моим народом, – серьезно ответил Жиго. – И мне думается, что наилучшим образом я смогу выполнить этот долг здесь, в Брюсселе.
Никто не посмел ему возразить на это. А Карл сказал:
– Грустная часть нашего вечера окончена. Давайте веселиться, радовать хозяйку. Совершим возлияние богам нашего очага по древнему и всеми забытому обычаю, – при этом Карл плеснул немного вина на горящие в камине поленья, – и провозгласим здравицу в честь…
– Хозяйки! – крикнул Фрейлиграт так громко, что напугал адвоката Майнца.
Зазвенели бокалы. Серебряные бокалы, которые Карл успел выкупить из ломбарда. Карл поцеловал жену в щеку и сказал:
– Чтобы нам здесь счастливо жилось.
– Спасибо, друзья, – ответила Женни. – Я так рада этому шуму, смеху, веселью – всему. Спасибо.
В другой комнате заплакала, проснувшись, Женнихен. Женни вынесла ее к гостям: никто из них ее раньше не видел.
– Она будет красавицей, – сказал Фрейлиграт. – Красавицей в испанском духе.
– Она уже прелестна, – вставил свое слово Жиго. – Совершенно прелестна во французском духе.