– Я тоже скоро стану рабочим, – заявил Франсуа. – Когда вы вернетесь, я уже буду учеником наборщика. Отец нашел мне место в типографии.
– Поздравляю, – сказал Энгельс. – Лучше быть рабочим, чем посыльным в отеле.
Франсуа счастливо улыбнулся.
Решили ехать сначала в Остенде. А уж из Остенде на корабле в Англию, в Дувр.
Погода стояла теплая, тихая.
Была середина июня.
Путешествие обещало быть спокойным.
– Если на море ясно, мы увидим английский берег из Остенде, – сказал Энгельс.
– Вот и хорошо, – ответил Карл. – Но более всего мне хочется увидеть в Англии то, что видел ты и о чем ты так хорошо рассказал в своей книге «Положение рабочего класса в Англии».
Глава третья
В Лондоне были недолго, два дня, да и то неполных. Отдыхали с дороги, обедали, бродили по улицам. Побывали в Вестминстерском аббатстве, усыпальнице английских королей. Поклонились могиле великого Исаака Ньютона, создателя небесной механики. Прогулялись вдоль фасада парламента. Денек был серый, тусклый. И всегда неприветливое здание парламента выглядело мрачнее обычного.
– Думаю, что у господ, заседающих здесь, и мысли должны быть мрачные, – сказал Карл.
– Уж как повелось, – ответил Энгельс. – Здесь был принят, например, закон о создании работных домов, куда теперь загоняют обнищавших людей. Жизнь в этих домах устроена столь бесчеловечно, что здравый рассудок не может понять, как до такого могли додуматься цивилизованные люди. Я покажу тебе один такой дом в Манчестере. Здесь же, – продолжал Энгельс, – десять лет тому назад отменили налог на богатых в пользу бедных: буржуазии стало жаль расставаться ежегодно с семью миллионами фунтов стерлингов для поддержания жизни тысяч несчастных людей.
– Да, великие филантропы здесь заседают, цвет английской нации…
От парламента Карл и Энгельс направились к Трафальгар-скверу, к «вороньему гнезду» Лондона, как называли сами лондонцы Сент-Джайльз, жилые кварталы рабочих. Тесные улочки, грязь, кучи золы, зловонные мясные и овощные лавки, выбитые окна в домах, перекошенные двери. И люди – босые, плохо одетые, с изможденными лицами, угрюмые, безмолвно возникающие вдруг из темных переулков, из подъездов облупленных домов, равнодушно взирающие на прохожих и так же молча исчезающие. Детский плач, доносящийся то из подвалов, то с чердаков. Тряпье на веревках. И опять кучи золы, гниющего мусора.
– Но то ли ты еще увидишь в Манчестере, – грустно сказал Энгельс. – Там все доведено до крайностей.
Деловые визиты в редакцию «Северной звезды», к руководителям чартистов и «Союза справедливых» Карл и Энгельс отложили на последние дни своего пребывания в Англии. Теперь же они торопились в Манчестер. В сердце промышленной Англии.
Манчестер встретил их дождливой погодой. Тучи ползли над городом так низко, что дым заводских труб набивал их копотью, которая потом выпадала вместе с дождем.
Лишь на третий день пребывания в Манчестере Карл смог увидеть шпиль, венчающий башню городской ратуши.
Энгельс поселился в той же квартире, в какой жил раньше, до августа прошлого года. Карлу досталась комната с окном, выходящим в сад с зеленой лужайкой.
Из окна этой комнаты он и увидел впервые башню ратуши. Обрадовался тому, что небо наконец очистилось от облаков. Взгрустнул, вспомнив о Кёльне, где он около года проработал в «Рейнской газете». Ратуша Манчестера построена в готическом стиле. Она-то и напомнила ему Кёльн.
Энгельс сам привез Карла в библиотеку Чатамской коллегии. Сам выбрал для него место – в башенном выступе, у широкого окна с разноцветными стеклами.
– Здесь тебе будет спокойно, – сказал он Карлу. – И светло. Из-за разноцветных стекол даже в пасмурную погоду кажется, что за окном светит солнце. Это прибавляет бодрости. Поверь мне.
Когда Энгельс уходил, Карл заметил, что у него виноватый вид. И понял почему: он оставлял его, Карла, одного. Оставлял ради своей невесты Мэри Бернс, которая жила здесь же, в Манчестере, и была работницей на фабрике.
– Клянусь, что дня через два приступлю к занятиям в библиотеке, – пообещал Энгельс. – Некоторые обстоятельства, связанные с фабрикой… Я обещал отцу и обязан…
– Ладно, Фред, – сказал Карл, легонько толкнув друга ладонью в грудь. – Не извиняйся.
Энгельс ушел. Карл сел к столу, перебрал все книги. Остановился на «Рассуждениях о политической справедливости» Уильяма Годвина. Того самого Годвина, который был одним из учителей Роберта Оуэна, беспокойного и деятельного человека, мечтавшего перестроить весь мир на принципах добра и гармонии. Оружием своей борьбы за новый мир он избрал слово и полагал, что люди, усвоив истины добра и гармонии, станут братьями. Он, кажется, и теперь верит этому, наивно верит в силу слова. Он пишет письма русскому царю и королям, убеждая их в том, что только социализм – совершенное общество. Впрочем, и немного пугает их. Пугает возможной революцией, которая принесет всем много бед. А потому, учит он сильных мира сего, следует не доводить дело до революции и решить все добром, пока не поздно. Славен же старик тем, что бичует нынешний строй как противоестественный и порочный.
Уильям Годвин – учитель Оуэна. Своими же учителями Годвин считал Гольбаха и Локка. Гольбаха, который называл религию священной заразой. Локка, который сравнивал душу ребенка с чистой доской, на которой жизнь и природа записывают свои истины.
Нет в человеке ни врожденных истин, ни истин, внушенных богом. Уильям Годвин это хорошо усвоил. И сказал сам: «Бытие определяет сознание и формирует человеческий характер».
Только среда, жизненные условия делают человека добрым или злым. Чтобы создать хороших людей, надо создать хорошую среду, общество, управляемое принципами разума и морали. Но для этого люди, говорит Годвин, должны открыть законы социальной среды. Чтобы изменить среду, надо научиться управлять ею.
Какая прекрасная мысль! И какая верная мысль! Да и сказано хорошо. Путь к истине, которая гласит, что бытие определяет сознание, а общественное бытие – общественное сознание, мог бы оказаться гораздо короче. Впрочем, самый лучший путь к истине тот, который человек проложил сам.
К тому же Годвин во многом ошибался, развивая свои взгляды на будущее устройство общества, на способы его преобразования, – отвергал необходимость государства, семьи, брака, общественного воспитания, ратовал за общество мелких, независимых друг от друга производителей, считал, что доводы разума – вот способ борьбы с несправедливостью…
На ужин Энгельс пригласил часовщика Иосифа Молля. Молль опоздал к назначенному часу. Тысячу раз извинился. Сказал, что разнимал на улице дерущихся.
– Дрались пьяные. Совсем молодые. Один ирландец, другой англичанин, – рассказал он за угощением. – А стоящие рядом англичане и ирландцы не только не старались их растащить в разные стороны, но, напротив, науськивали друг на друга, как собак. Слышали бы вы, что они кричали, подливая, как говорится, масла в огонь! «А ну-ка, поддай этому вонючему ирландцу!» – кричали англичане. «Посчитай зубы зажравшемуся англичанину!» – кричали ирландцы. А между тем оба дерущихся были одинаково худыми, оборванными, грязными. Кстати, как и те, которые натравливали их друг на друга. Все это были рабочие люди, – вздохнул Молль. – Если бы дрались сынки богачей, я бы из толпы лишь поглазел на них. А то ведь дерутся те, кому самой судьбой определено быть братьями. Пьяные, жестокие, безумные…
– Буржуазия предоставила рабочим только два наслаждения: пьянство и разврат, – сказал Энгельс. – Рабочие становятся людьми лишь тогда, когда они исполнены гнева против буржуазии. Они остаются скотами, когда безропотно подставляют шею под ярмо.
– Я вижу, что и вам в этой драке досталось, – заметил Моллю Карл. – Не побоялись?
– Я сказал им, что я немец, чужестранец, что мне наплевать в равной мере и на англичан и на ирландцев, но что мне стыдно и обидно видеть, когда один рабочий человек избивает другого такого же рабочего. И знаете, я даже готов был от обиды заплакать, – сказал Молль, пряча глаза. – Но не это произвело на них впечатление. Не это.
– А что же? – спросил Маркс.
– Мои кулаки и пинки, – ответил Молль. – К сожалению. Разумеется, и мне досталось. – При этих словах Молль потер ладонью левое плечо. – Кирпичом. Бросали уже из-за угла. И кажется, не те, кого я разнимал. А те, кого я лишил удовольствия наблюдать драку.
Молль был человеком среднего роста, но очень крепкого, атлетического сложения. И хотя работал часовщиком, имел дело с мелкими и хрупкими деталями, руки у него были большие, сильные. Верилось, что он разбросал дерущихся без труда.
Карл уже знал от Энгельса, что Иосиф Молль является одним из руководителей «Союза справедливых» в Лондоне и что теперь в Лондоне находится Вильгельм Вейтлинг.
Первая книга портного Вильгельма Вейтлинга, которому было в ту пору тридцать лет, вышла в тридцать восьмом году. Называлась она «Человечество как оно есть и каким оно должно быть». В этой книге он утверждал, что трудовой народ сам освободит себя, упразднит частную собственность и построит коммунистическое общество. Еще через четыре года Вейтлинг выпустил вторую книгу, которую назвал «Гарантии гармонии и свободы», в которой обосновал принцип равенства между людьми в свободном обществе будущего.
Карл похвалил тогда эту его вторую книгу, напечатав в «Форвертс» статью, в которой назвал книгу Вейтлинга беспримерным литературным дебютом немецких рабочих. Статья в «Форвертс» была напечатана без подписи. Но Вейтлинг узнал в авторе этой статьи Карла и прислал ему письмо, в котором назвал его своим другом.
Карл не принимал вейтлинговский коммунизм до конца, так как считал, что не следует выдумывать коммунизм, выводить его из некоего абстрактного идеала добра и справедливости, тем более уповать на «нового мессию». Вейтлинг писал, что придет «новый мессия», после чего, утверждал он, «земля превратится в рай».
Карл не мог принять этих мыслей Вейтлинга.