– Фрау Маркс скоро родит, – сказала она, потребовав, чтобы Карл и Фридрих освободили кабинет хотя бы на полдня, – и тогда нам будет не до уборки. К тому же дым из кабинета просачивается во все щели, табаком пропахла вся квартира, и это может повредить будущему ребенку. Так что уходите, господа. И постарайтесь где-нибудь пообедать.
Карл и Фридрих послушно удалились, захватив с собой все необходимые для работы бумаги, сигары для Карла и коробку табака для Энгельса, Женни проводила их до двери, еще раз попросила пообедать в какой-нибудь кофейне, вручила Карлу несколько франков. Эти франки Карл и Фридрих оставили в ближайшей лавке, купив копченой ветчины, сыра и хлеба, чтобы потом, принявшись за работу в квартире Энгельса, никуда уже из дому не уходить.
Работалось им хорошо. Даже весело. Серьезные мысли рождались зачастую в шутливой форме. Они часто хохотали над нелепыми мыслями своих противников.
Книгу они назвали «Немецкой идеологией». Работа над ней быстро продвигалась. Потому что главные ее идеи родились не сегодня и не вчера: это были уже устоявшиеся, хорошо обоснованные, выстраданные в длительных размышлениях и беседах идеи.
Оба они знали также, сколь важна их работа для тех, кому она адресована, и для них самих. Они закладывали основы новой науки, новой философии. Основы материалистического понимания человеческой истории. Той самой истории, которая прежде представлялась философам то промыслом божьим, то воплощением некоего мирового духа, то бессмысленным нагромождением случайностей, то областью, где беспрепятственно хозяйничают великие умы, императоры, полководцы и герои. И только народу отказывали в праве творить историю.
Был третий час ночи, когда в дверь квартиры Энгельса сильно постучали.
Маркс и Энгельс оторвались от работы.
– Кто бы это? – удивился Энгельс.
– Я знаю! – вскочил на ноги Маркс. – Это за мной! – И бросился к двери: он приказал Ленхен позвать его, как только у Женни начнутся роды.
Стучала действительно Ленхен.
– Что? – спросил Маркс. – Началось?
– Началось, – ответила запыхавшаяся Ленхен. – Я уже позвала повитуху. Теперь вот прибежала за вами. Да идемте же, идемте! Что ж вы стоите?
– А что делать мне? – спросил Энгельс.
– Ничего, – ответила ему Ленхен. – Когда у вас будет рожать жена, тогда и у вас будет дело. Оставайтесь дома.
– Но завтра?.. – обратился Энгельс к Марксу. – Завтра можно прийти?
– Да! – ответил Карл, рассмеявшись. – Завтра можно! – И побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Ленхен бросилась следом за ним.
К утру Женни родила девочку. У полуторагодовалой Женнихен появилась сестренка. Через несколько дней ей дали имя, которое выбрал Карл, отец. Имя это он позаимствовал у Петрарка, из его «Книги песен», посвященной любви поэта к прекрасной Лауре.
– Итак, Лаура! – сказал Карл, когда гости уселись за стол. – Принимаете ли вы это имя?
– Принимаем! – дружно откликнулись гости.
– Готовы ли вы поцеловать ей ручки?
– Готовы! – закричали гости.
– Нельзя, – сказала Женни. – Нельзя, чтобы столько чужих мужчин дышало на кроху. Вот и господин Брейер это может подтвердить.
– Да, – с готовностью подтвердил Фридрих Брейер. – Как врач, утверждаю: нельзя чужим людям дышать на маленького ребенка. Ребенок может заболеть. Это установлено.
– Кем установлено? – шутливо возмутился Георг Веерт, который пришел с Энгельсом. – Уж не вами ли, господин Брейер?
Маркс подружился с поэтом Веертом еще до поездки в Англию. Веерт лечился у Брейера (у него была травма) и часто навещал Маркса.
– Нет, не мной. Еще Гиппократ говорил… – ответил Брейер.
– Тогда поверим! – засмеялся Веерт. – Раз это утверждение не ваше, господин Брейер, поверим.
– Разве мне нельзя верить? – добродушно усмехнулся Брейер. – Как понимать ваши слова, господин поэт?
– Поэты всегда выражаются неточно, – вмешался в разговор Энгельс. – Георг хотел сказать: если утверждение принадлежит Гиппократу, значит, его можно принять. Так, Георг?
– Так.
Энгельс и Георг Веерт были знакомы давно, еще с той поры, когда Энгельс по настоянию своего отца служил приказчиком в Манчестере на бумагопрядильной фабрике, а Веерт – в Брадфорде комиссионером одной немецкой торговой фирмы. Брадфорд расположен в тридцати милях к северу от Манчестера. И отчасти именно это обстоятельство было причиной того, что Веерт и Энгельс однажды встретились.
Познакомившись, Веерт и Энгельс выяснили, что в их судьбах много общего: оба с юных лет восстали против религиозного фанатизма и ханжества своих родителей, обоим была уготована судьба торговцев – Веерт в четырнадцать лет стал учеником купца в Эльберфелде, на родине Энгельса, затем служил бухгалтером в Кёльне, приказчиком у купца в Бонне, а вот теперь – комиссионером торговой фирмы в Брадфорде. Сойдясь ближе, Энгельс и Веерт обнаружили, что они одинаково потрясены нищетой рабочих, бесчеловечностью английских фабрикантов, жестокими порядками в работных домах, что оба они мечтают об одном и том же: как можно скорее вырваться из пут торгашества и посвятить себя делу революции…
Веерт громко разговаривал, громко смеялся, громко читал свои стихи против короля:
Почтенный король-бездельник,
Узнай о нашей беде:
Мы ели гнилье в понедельник,
Во вторник – конец был еде.
Мы в среду жестоко постились,
Четверг был еще страшней,
Мы в пятницу чуть не простились
От голода с жизнью своей.
Окончилось наше терпенье,
Дать хлеб нам в субботу изволь, –
Не то мы сожрем в воскресенье
Тебя самого, король!
Брейер сказал:
– Окно открыто, нас могут услышать на улице. Подумают, что стихи против бельгийского короля.
– Они против всех королей! – ответил Веерт, чем заслужил аплодисменты Филиппа Жиго, Карла, Женни, Энгельса, Себастьяна Зейлера и Ленхен.
– Зейлер, – сказал Энгельс, – отправьте эти стихи Веерта в ваши газеты.
– Придет время – отправлю, – улыбнулся в ответ мудрый Зейлер, руководитель корреспондентского бюро, снабжавшего многие немецкие газеты сообщениями по Бельгии, Франции и Германии.
Зейлер был самым старшим из всех присутствующих, ему недавно исполнилось тридцать пять лет. После одной из бесед с Карлом и Фридрихом он сказал: «Вы же знаете, что я давно разделяю коммунистические взгляды. Но газеты, которые снабжает корреспонденциями мое бюро, еще далеки от этого. Подождем революцию».
Поэтому в ответ на слова Зейлера «Придет время – отправлю» Энгельс воскликнул, смеясь:
– Подождем революцию!
– Если хотите – да, – сказал Зейлер. – Подождем.
– Мне пришла в голову блестящая мысль, – заговорил долго молчавший Жиго. – Вы можете меня выслушать? Господа! – повысил он голос. – Вы можете меня выслушать? Да перестаньте же хохотать! Не понимаю, что такого смешного вы нашли в словах Ленхен.
Жиго был, пожалуй, прав: ничего смешного в словах Ленхен не было. Она лишь сказала Брейеру, который пустился в рассуждения о недопустимости революции («Революция может привести к пролитию крови», – сказал он): «А вы, господин Брейер, что делаете вы, когда у человека болит голова? Вы пускаете ему кровь».
Эти-то ее слова и вызвали дружный смех. Смешны были не сами слова, а то изумление, в какое пришел Брейер, не находя слов, чтобы достойно ответить Ленхен.
– Господа! Господа! – замахал руками Жиго. – Да послушайте же меня!
Хозяева и гости успокоились, Карл сказал:
– Право же, давайте послушаем Филиппа. Ведь у него блестящая мысль. Какая, Филипп?
Все хотели засмеяться снова, но Карл потребовал тишины.
– Мысль, быть может, не такая уж и блестящая, – пошел на попятную Филипп, – но в ней, как мне кажется, что-то есть… Я о детях…
– Прекрасно, Филипп, – поддержал его Зейлер. – О детях – это прекрасно. И всегда интересно. Особенно для тех, у кого есть дети. Слушаем вас, Филипп.
– Надо по-новому воспитывать наших детей, – сказал Жиго. Дети должны быть не такими, как мы. Надо взять на себя труд и воспитать их добрыми, щедрыми, честными… И вот вырастет совсем новое поколение людей, которое само откажется от всего, что сегодня мешает нам жить счастливо. Старые люди уйдут. И вместе с ними уйдет старый мир. Придут новые люди, новое поколение. И новый мир.
– Да-а, – сказал Карл. – Мысль и впрямь блестящая, благая. И далеко не новая. Странно, однако, не это. Странно, что она пришла в голову вам, Филипп.
– Я и сам уже успел подумать об этом. Но пришла… Жиго развел руками.
– Очень хорошо, – сказал Карл, – когда люди желают добра другим людям. Плохо другое: желать несбыточного добра. А это все равно что не желать его вовсе.
– Почему несбыточного? возразил Брейер. – Почему несбыточного! Что за самоуверенность такая? Почему несбыточного!
– Хорошо. В таком случае ответьте мне на вопрос: кто воспитает детей такими, как предлагает Филипп? Где вы возьмете таких воспитателей?
– Ну, надо позаботиться…
– Вот! Надо позаботиться. Иными словами, надо воспитать воспитателей. А кто воспитает воспитателей? Опять воспитатели, о которых надо позаботиться… Разве вы не видите, что это дурная, а потому неосуществимая бесконечность. Чтобы воспитать новое поколение, воспитатели должны быть сами воспитаны. Вот и весь ответ, из которого вытекает, как вы заметили, господин Брейер, наша самоуверенность. По-настоящему воспитывает только жизнь. И она, вы это знаете, воспитывает сегодня не блаженных добрячков, а пролетариев. Они новое поколение. И они построят новый мир. Своими собственными методами. Извините. – Карл встал из-за стола и ушел в кабинет.
– Черт меня дернул за язык, – проговорил Жиго виновато. – Я ведь и сам прекрасно понимал, что говорю чепуху. Но очень хотелось… У меня сегодня очень доброе седце.
– Ничего страшного, – успокоила всех Женни. Вы думаете, что Карл рассердился и потому ушел. Но это не так. Я уже хорошо изучила своего мужа. Сделав вид, что рассердился, он ушел в кабинет покурить. Кто мне не верит, может заглянуть в дверь кабинета.