А город остался прежним. Архиепископ Конрад фон Гохстеден, положивший первый камень в основание Кёльнского собора шестьсот лет назад, узнал бы, наверное, свой город и теперь. Собор, конечно, не узнал бы: собор переменился за шестьсот лет, заметно приблизился к своему завершению. Да и пора бы: шесть веков – достаточный для этого срок. Правда, почти триста лет стен собора не касалась рука каменщика, а в конце прошлого века он служил складом для сена наполеоновских драгун. Это обстоятельство, возможно, и всколыхнуло в немцах сначала чувство возмущения поступком французов, а затем и благородное чувство уважения к отечественной старине. И вскоре почти в каждом немецком доме стали обязательными разговоры о достройке собора. Разговоры эти дошли и до королевского дворца. И тогда Фридрих-Вильгельм III приказал начать реставрацию собора. А нынешний король Пруссии Фридрих-Вильгельм IV решил его достроить. Как сообщают кёльнские газеты, в сентябре будет начата торжественная достройка собора. И возможно, на эти торжества прибудет сам Фридрих-Вильгельм IV. Все газеты подчеркивают это слово «возможно». А одна совсем смелая газета даже написала: «Возможно ли, что на торжествах закладки будет король?»
«Возможно, возможно», – подумал Карл.
Марксу нравился Кёльн, родина Агриппины, супруги римского императора Клавдия. В честь Агриппины, как сообщают древние историки, город был назван Колониа Агриппина. Со времени рождения Агриппины прошло восемнадцать веков. И латинское слово «Колониа» стало произноситься как Кёльн. Карл любил гулять по мосту через Рейн, по длинному мосту, украшенному башнями и статуями. Если идти не торопясь, то путь от одного конца моста до другого занимает двадцать – двадцать пять минут. Двадцать пять минут в одну сторону и столько же обратно. Свежий ветер над Рейном, много солнца и в чистом небе, и на воде…
О чем-то он тосковал однажды в Париже. Вспомнил: в листьях каштана, росшего за окном, шуршал дождь, а ему, Карлу, почему-то слышался шорох дождя в травах на рейнском берегу. Или на берегу родного Мозеля? Ах, не все ли равно, не все ли равно?
Директор кёльнской полиции Мюллер, с которым Карл виделся на прошлой педеле, сказал ему:
– Теперь, именно теперь, вы можете надеяться, доктор Маркс, что ваше прусское гражданство будет восстановлено. Тогда, в Брюсселе, вы поступили, конечно, недальновидно, отказавшись от прусского гражданства. Теперь у вас и хлопот никаких не было бы.
– Прусское гражданство создавало тогда много хлопот, – ответил Мюллеру Карл. – Ведь Пруссия настаивала на моей высылке из Брюсселя. Ей удалось выслать меня из Парижа, удалось бы и из Брюсселя.
– Возможно, – не стал спорить Мюллер. – Но теперь само провидение за вас. Я хотел сказал: сама революция…
– Но законы в Пруссии пока старые, господин Мюллер.
– Правильно, – согласился тот. – Законы пока старые, а отношение к ним уже новое. А когда на старые законы смотрят новыми глазами, изменяются и сами законы.
– Вы оптимист, господин Мюллер, – сказал Маркс. – Благодарю вас.
– Мне известно, что вы, господин Маркс, еще больше оптимист: вы, конечно, надеетесь, что старыми законами скоро будут обклеивать стены… Впрочем, можете не отвечать мне.
– Это тоже новое отношение? – спросил Карл.
– Если хотите, да, – ответил директор полиции.
Муниципальный совет утвердил «обратную натурализацию» Маркса, то есть возвратил ему прусское гражданство, но одновременно его уведомили, что решение муниципального совета не является окончательным, что оно должно быть утверждено окружным советом, а окружной совет запросит на этот счет мнение королевского правительства.
«Все еще королевского», – подумал Карл.
Флокон в Париже предлагал ему принять французское гражданство. А живя в Брюсселе, он мог бы стать бельгийским подданным. Он всегда считал и теперь считает себя гражданином Германии. Особенно той Германии, которая будет, когда победит народ…
Не дожидаясь решения правительства Пруссии о восстановлении его в правах гражданства, Карл написал Женни, что ждет ее в Кёльне.
Двадцатого мая возвратился из Бармена Энгельс. Они встретились в доме № 12 на улице Святой Агаты, где разместилась редакция их будущей газеты.
– Мой кабинет, – сказал Карл, пропустив Энгельса впереди себя. – Нравится?
– Нравится, – не задумываясь ответил Энгельс. – Особенно стол.
– А что ты увидел на столе? – удивился Карл.
– Прочный, – ответил Энгельс. – Если по нему трахнуть кулаком, не развалится.
– А! – засмеялся Карл. – Никак не можешь забыть брюссельский разговор с Вейтлингом? У меня тогда с неделю болела рука…
– Стол придется отодвинуть от окна, – сказал Энгельс, садясь на узкий, обитый кожей диван. – Вон туда, – указал он рукой.
– Это зачем же?
– А затем, что в окно могут выстрелить и попасть в тебя, когда ты будешь сидеть за столом.
– Выстрелить? – удивился Карл.
– Конечно.
– Думаешь, что дело может дойти до стрельбы?
– Почему бы и нет? Обидим в газете какого-нибудь мерзавца, он и выстрелит.
– Пожалуй, – согласился Карл. – Кстати, я тоже приобрел пистолет. Из любви к оружию, разумеется. Не могу, правда, показать тебе его, потому что оставил дома. Но в редакции есть ружья. На всякий случай.
– А диван похож на тот, что я видел у тебя в Париже, – заметил Энгельс. – Такой же прочный и, кажется, непрожигаемый.
– Ты прав. Купил в память именно о том диване. А тот покупала для меня Женни. – Вспомнив о Женни, Карл невольно вздохнул.
– Здоровы ли жена и дети? – спросил Энгельс.
– Здоровы. – Карл заглянул в ящик стола, затем задвинул его с грохотом, сказал, садясь в кресло: – Материалов для газеты полный стол. Некоторые уже успели устареть. А газеты все еще нет. Не хватает средств… С какими новостями возвратился ты?
– Я писал тебе. На акции в Бармене и Эльберфельде приходится, к сожалению, мало рассчитывать. Дело в том, что даже радикально настроенные буржуа видят в нас врагов в будущем. А потому и не хотят давать нам в руки газету, то есть оружие, которое мы могли бы очень скоро повернуть против них. Они, как чумы, боятся того, что мы станем в нашей газете обсуждать вопросы коммунизма. Буржуа не хотят давать нам деньги, а у рабочих денег нет. Впрочем, – добавил Энгельс, – вернулся я не совсем пустым. Кое-кого удалось уговорить, заставить раскошелиться. Не знаю, надолго ли. Как только мы заговорим решительно, наши акционеры от нас побегут.
– Итог такой, – сказал Карл. – Из необходимых тридцати тысяч талеров нам удалось собрать лишь около тринадцати тысяч, менее половины. Несмотря на все твои старания, на старания Шаппера в Майнце и Висбадене, Дронке – в Кобленце и Франкфурте, Лупуса – в Бреславле, целая куча акций осталась не проданной. И продать их, пожалуй, уже не удастся. Выход один: увеличить число подписчиков. Газеты за объявления о подписке дерут огромные суммы. Поэтому мы выпустили афиши, распространили по всему городу подписные листы. Я и Веерт обошли чуть ли не все кафе Кёльна, чтобы оставить там на столах подписные листы и афиши.
Энгельс знал уже больше – о том, что сам Карл купил несколько десятков акций, каждая из которых стоила пятьдесят талеров. Купил, заведомо зная, что эти акции не принесут ему никакого дохода, то есть просто пожертвовал для газеты большую сумму денег из части отцовского наследства.
– А между тем нам следует торопиться, – продолжал Карл. – Ты сам знаешь почему. В Германии, во Франкфурте, существует учредительное Национальное собрание. Его избрал немецкий народ. Народ завоевал это право на баррикадах. И значит, Национальному собранию в своих актах следовало бы закрепить завоеванные народом права, его суверенитет. Выработать германскую конституцию и обезопасить страну от контрреволюции. А что делает Национальное собрание?
– Ничего, – сказал Энгельс. – Я познакомился с отчетами о заседаниях Национального собрания. Сплошь бестолковщина. Болтают, например, о регламенте. Болтают вот который день. Пусть погибнет весь мир, да здравствует регламент, порядок, который предупредил бы стычки между депутатами. Где собираются три немца, там непременно надо позаботиться о порядке…
– А контрреволюция не дремлет! Ты слышал о событиях в Майнце? О мерзавце Хюзере? Хюзер – комендант крепости в Майнце. Он выпустил в город несколько пьяных солдат, которые принялись дебоширить. Городские власти арестовали этих солдат, чего Хюзер, надо полагать, с нетерпением ждал. Он объявил сразу же город на военном положении, разоружил горожан и стал угрожать им в случае какого-либо сопротивления бомбардировкой. Каково?
– Я прочел об этом в последнем отчете о заседании Национального собрания, – сказал Энгельс. – Из Майнца возвратилась комиссия, посланннная туда Национальным собранием, и доложила, что прусские солдаты разоружили гражданскую гвардию. По докладу комиссии собрание не приняло, в сущности, никакой резолюции. Депутаты поболтали о том о сем и отправились пить пиво!..
Карл встал из-за стола, подошел к окну, потом резко обернулся к Энгельсу, заговорил, подчеркивая каждое слово:
– А между тем замысел Хюзера – это лишь часть плана реакционной берлинской военщины. Она стремится повсеместно разоружить гражданскую гвардию и передать ее безоружной в руки армии! Ты знаешь, Фред, что это уже случилось в Аахене, Трире, Мангейме. Теперь – в Майнце. Завтра это может произойти в других местах. А Национальное собрание, как ты сказал, пьет пиво! Что происходит, Фред? Что происходит? Впрочем, мы оба прекрасно знаем, что происходит.
Карл стал говорить о том, что коммунистов в Германии мало, что им еще не удалось создать сильную рабочую партию, а демократическая партия, опьяненная первыми победами, бездействует и теряет одну позицию за другой. Реальная власть сегодня принадлежит умеренной буржуазии. Она еще борется, хотя и робко, с королем, но уже объявила смутьянами подлинных революционеров. Многие демократы поддались чувству разочарования. Уже стали слышны голоса, что мир-де не созрел для подлинной революции. Вместо того чтобы действовать, многие стали грустно вздыхать и философствовать.