Муш был его любимцем. Маркс находил, что он весь в него. Что он чрезвычайно одарен, что у него оригинальный, приветливый и независимый характер.
У Муша была крупная голова, высокий лоб, чудесные глаза. Он был постоянно полон юмора и самых забавных затей. Он любил громко петь. Маркс очень любил участвовать в его забавах и шутя пророчил ему судьбу великого мыслителя…
И вот он умер, хотя мог бы, наверное, жить, если бы его своевременно удалось отправить в деревню, где свежий воздух и здоровая пища. Или на берег теплого моря. Его убили лондонский сырой климат, скитальческая и нищенская жизнь его родителей.
После нескольких недель болезни Муш тихо умер у Маркса на руках. Через два дня его похоронили рядом с Фоксиком и Франциской на кладбище у Тоттенхем-Корт-род.
Когда гроб с телом Муша опускали в могилу, Марксу захотелось самому броситься в нее, но кто-то помешал ему это сделать. Кажется, Вильгельм Либкнехт. Это Либкнехт сказал ему в экипаже, когда они направлялись на кладбище:
– Мавр, у тебя есть жена, девочки и мы, и все мы тебя так любим!
– Но вы не можете вернуть мне мальчика, – ответил ему Маркс.
Никто не может вернуть ему мальчика. Ему показалось, что со смертью Муша дом совершенно опустел и осиротел. Потому что Муш был душой этого дома. Маркс не раз ловил себя на том, что ищет Муша, ждет его, прислушивается к голосам, пытаясь среди них услышать его голос. Теперь он узнал, что такое горе. Казалось, что ему не будет конца. В эти дни ему пришла в голову мысль круто изменить свою жизнь: отдать девочек на воспитание своим друзьям, объявить себя банкротом и переселиться в бараки для безработных…
Энгельс звал его к себе погостить, но Маркс не сразу воспользовался его приглашением, потому что был болен. Еще хуже чувствовала себя Женни. Но в конце концов они все же осилили отчаяние и отправились вдвоем в Манчестер. От Лондона до Манчестера триста километров. Поезд, в котором они ехали, одолел это расстояние за восемь часов. Все восемь часов они просидели молча, не зная, что еще могут сказать друг другу в утешение. И лишь когда выходили из поезда, Женни сказала:
– Мы не станем задерживаться здесь слишком долго, ведь наши девочки будут скучать без нас.
– Да, Женни, – ответил Карл. – Разумеется.
Едва расставшись с детьми, они уже беспокоились о них, скучали по ним, готовы были мчаться к ним обратно. И если бы Энгельс не встретил их, наверное, так бы и поступили: отправились бы ближайшим поездом в Лондон. Маркс, во всяком случае, готов был к этому, а ведь еще недавно он думал о том, не отдать ли девочек на воспитание своим состоятельным друзьям.
– Здравствуй, Фред, здравствуй, – говорил Маркс, пожимая Энгельсу руки. – Все ужасно, ужасно. И если бы не ты, если бы не друзья… Если бы не надежда, что мы еще сделаем на свете что-нибудь разумное, все было бы еще ужаснее, Фред.
Кэб отвез их на окраину города, где была семейная квартира Энгельса, в которой он жил вместе с женой Мэри Бернс и принимал друзей. В другой квартире, находившейся в центре города, он принимал деловых людей в качестве сотрудника фирмы «Эрмен и Энгельс», торговцев и промышленников.
Рабочий день Энгельса в фирме еще не кончился, и поэтому он поспешил в свою контору, оставив Маркса и Женни на попечение Мэри и ее младшей сестры Лиззи. Возвратился он только к шести часам вечера и привез с собой Вильгельма Вольфа – Лупуса.
– Здравствуй, дорогой Лупус! – обрадовался появлению старого товарища Маркс. – Как ты поживаешь, наш славный друг?
– Ты-то как? – спросил Вольф, обнимая Маркса. – Прими соболезнования старого холостяка… Я потому, может быть, и не женился, что боялся семейных трагедий. Смертельно боялся… А ты поседел, – заметил он, выпуская Маркса из объятий. – Понимаю, дружище, что ничем не могу тебе помочь. Как тут поможешь? И все же один совет ты должен принять: постарайся справиться со своей бедой поскорей, потому что ты нужен столь многим… Когда умер Муш? – спросил он, помолчав.
– В страстную пятницу, – ответил Маркс. – Между пятью и шестью часами. Он уснул у меня на руках. А я его до сих пор чувствую, будто он у меня вот здесь, у груди. – Маркс тяжело вздохнул и отвернулся к окну. Он был бледен и заметно сутулился: его все эти дни донимала обострившаяся болезнь печени. – Все прежние мои несчастья были только несчастьями, – сказал он, глядя в окно. – А это – горе. Мне кажется, что я его не перенесу. Нет никаких сил.
– Ты нужен столь многим, Карл, – вернулся к недосказанной мысли Вольф. – Это должно удерживать тебя от отчаяния.
– Ах, Лупус, Лупус… Что я могу сделать для многих, если не смог спасти одного, моего мальчика. А он верил в мое могущество. – Маркс подавил вздох и повернулся к Вольфу: – Ты говоришь пустое, Лупус. Либкнехт недавно говорил мне о том же, приводил слова великого Бэкона. Бэкон, видите ли, утверждал, что выдающиеся люди должны легко переносить всякие потери, потому что они тысячами уз связаны с миром, что у них огромен интерес к этому многообразному миру. Возможно, что это и так, Лупус. Не стану спорить с Бэконом. Ему виднее, потому что он был выдающимся человеком. Я же к числу выдающихся не принадлежу. Я простой смертный, и я потерял сына… А бедная моя Женни совершенно убита.
Застолье было грустным. Да и не могло быть иным. Никто даже и не пытался развеселить другого. Говорили о Муше и о других детях: о Женнихен, Лауре и маленькой Тусси. Добрые слова друзей о девочках согревали Маркса и Женни. Но едва разговор возвращался к Мушу, Женни начинала плакать. А однажды сказала, что лучше было бы и ей умереть. После этих ее слов Маркс встал из-за стола, отошел к открытому окну и долго стоял там, дымя сигарой.
– Черт знает какую сигару ты куришь, – сказал ему Энгельс, – забивает дух жаркого и даже аромат моего табака!
Маркс усмехнулся, погасил окурок.
– Так как же ты поживаешь, дорогой Лупус? – спросил он Вольфа, прервав разговор женщин. – Что говорят о твоих уроках?
– Уроки мои хвалят, – ответил Вольф. – И платят сносно. Признаюсь, что я научился жить экономно. Я даже откладываю деньги на черный день.
– На черный день? – переспросил Маркс. – Это что такое – черный день?
– Это тот самый мировой экономический кризис, скорое наступление которого ты предсказываешь, но который почему-то не наступает. Ведь по твоим предсказаниям, Карл, кризис должен был разразиться уже вчера, – заметил Вольф, улыбаясь.
– Сбыться моим предсказаниям мешают некоторые случайности, – ответил Маркс. – Но кризис будет. Так что совершенствуй свою науку экономить, дорогой Лупус. А главное – изобретай новые средства экономить. Я, например, изобрел одно совершенно оригинальное средство, – впервые за весь вечер улыбнулся Маркс. – Если хочешь, поделюсь с тобой.
– И нам будет интересно, – обрадовался такому повороту разговора Энгельс. – Поделись и с нами.
– Я готов, – охотно согласился Маркс, хитро подмигнув Энгельсу. – Итак, слушайте. До недавнего времени я курил сигары, за которые платил по три шиллинга. Не за штуку, а за ящичек, – уточнил он. – Те, что по три шиллинга за штуку, курят только короли. Объяснение для женщин, а то они могут подумать, что мужчины – страшные моты. На мой взгляд, у сигары две существенные задачи: первая – она должна дымить, вторая – запах ее дыма не должен походить ни на какой другой запах. Скажем, на запах дамских духов: иначе можно будет спутать мужчину с дамой.
– Или с обгоревшим башмаком кочегара, – добавил Энгельс.
– Или с обгоревшей кошкой, – включился в соревнование Вольф.
– Или с паровозом, что уже совсем опасно, – поддержала игру Женни.
– Или с обувью, сохнущей у огня, – сказала Мэри, жена Энгельса.
Не высказалась только Лиззи, сестра Мэри.
– Говори и ты, – потребовала Мэри.
– Я не знаю, что сказать, – смутилась Лиззи. – Я не могу так быстро придумать. Хотя вот: однажды я уронила в огонь свой роговой гребень, – нашлась она, – так дым от него был просто ужасный, он держался в доме несколько дней.
– Прекрасно! – похвалил ее Энгельс. – Если бы сигары пахли горелым рогом, то Лиззи могла бы подумать, что в доме прячется курящий мужчина.
Все засмеялись.
– А в чем же все-таки суть открытого тобой оригинального метода экономить деньги? – напомнил Марксу Вольф, когда веселая минутка миновала.
– Вот в чем: прежде я курил сигары по три шиллинга за ящичек, теперь – по полтора шиллинга. Дальше простая арифметика: если я выкуриваю теперь в день один ящичек, я экономлю полтора шиллинга, если два ящичка – три шиллинга. Словом, чем больше я теперь курю, тем больше экономлю. И значит, скоро стану совсем богатым человеком, если буду курить беспрестанно, сбережения мои растут. На эти сбережения я и буду отныне жить и курить. Курить и жить! Короче: следует лишь курить побольше дешевых сигар, чтобы стать миллионером.
– Или пить побольше чая без сахара, верно? – спросил Вольф.
– Верно.
– Или есть гнилую картошку вместо хорошей, как поступают тысячи рабочих-ирландцев, моих соотечественников, – сказала Мэри.
– Или вообще ничего не есть и не пить, так как это дает огромную экономию, – завершил разговор Энгельс. – Нищие – вот в перспективе самые богатые люди.
Когда проводили Вольфа, Женни сказала Карлу, что хочет теперь побыть с женщинами и отпускает его на всю ночь к Энгельсу.
– Да, да, – настояла она на своем решении. – У меня есть о чем поговорить с Мэри и Лиззи. И не тревожься за меня, – добавила она, погладив его по плечу. – Пожалуйста.
Маркс понимал, что она приняла это решение ради него, чтобы дать ему возможность побыть наедине с Фредом, с которым он виделся теперь так редко: проклятая коммерция крепко приковала Энгельса к Манчестеру, а его приковали к Лондону нужда и заботы. А между тем встречи с Энгельсом нужны были ему, как воздух: они возвращали ему бодрость и веру в необходимость и значительность той работы, которую он делал. Вернее, которую они делали…
– Спасибо, – сказал он жене, сжав ее слабую руку в своих ладонях. – Я успею еще наговориться с Фредом: ведь мы еще погостим.