Но как ни собран был Родион Яковлевич, как ни нацелен на сугубо деловой, официальный лад, он позволил себе подумать о том, что всю Отечественную, с июня сорок первого, Сталин не сдавал, не старел, а в последнее полугодие войны, когда победа была уже бесспорно близкой, и почему-то особенно после победы в волосы Сталина полезла седина, спина стала горбиться, ноги тяжелеть. Такое примерно было со многими: нервное напряжение военных лет не позволяло расслабляться, напряжение ушло — здоровье отступило перед возрастом, перед пережитым, перед болезнями. Да, после победы начали одолевать болячки...
Когда они переступили порог кабинета, Сталин медлительно вышел на середину комнаты и, молча кивнув, повел рукою по направлению к столу для заседаний: прошу, мол, садиться. Но никто не сел, и Сталин не повторил приглашения. Все остались стоять, Сталин прошелся по кабинету. Спросил:
— Ну, как поживают товарищи маршалы?
Осторожный Мерецков промолчал, только бодро улыбнулся; Пуркаев, блеснув стекляшками пенсне, промолчал, вероятно, оттого, что не был маршалом; ответили двое, почти одновременно. Малиновский сказал:
— Мы в боевой форме, товарищ Сталин.
Василевский сказал:
— Товарищ Сталин, мы готовы выполнить ваши предначертания...
— Ну, предначертания... — Улыбка застряла у Сталина в усах. — Так, указания... Всего лишь указания общего порядка... Не буду вдаваться в детали предстоящего. Товарищ Василевский, вы уже объяснили все, не так ли?
— Так точно, товарищ Сталин!
— Это хорошо, хорошо, — сказал Сталин и умолк.
Он походил по ковру от письменного стола к окну, от окна к двери, затем вдоль длинного стола, у которого стояли военачальники; они поворачивали головы вослед ему, видя то рыжеватый ус, помеченную оспой щеку, то грузноватую спину, жесткий, седеющий затылок. Походив, Сталин погрозил кому-то в пространство мундштуком, как пальцем, и сказал:
— Наступает час расплаты... Я человек старшего поколения, сорок лет мы ждали, когда смоют с России это пятно... позор поражения в войне с Японией... Надеюсь, меня не обвинят в шовинизме... — Сталин говорил тихо, растягивая слова и фразы. — У нас к Японии за сорок лет накопились и другие счета... А счета надо оплачивать... Нынешняя война против Японии будет иметь глубокие последствия... Мы не только поможем союзникам, не только поможем порабощенным народам Азии, но и упрочим свои границы, свою безопасность... Угроза немецкого нашествия на Западе устранена. Теперь устраняется угроза японского нашествия на Востоке... Не так ли?
За всех ответил Василевский:
— Так точно, товарищ Сталин!
— У меня, товарищи, созрела идея: обратиться к советскому народу по случаю победы над Японией... Ведь наступит всеобщий мир, товарищи!.. Я уже сейчас думаю над этим обращением... Ну, а вы подведете под него, так сказать, реальную базу...
Сталин улыбнулся — улыбнулись и военачальники. Сталин будто упрятал улыбку в усы — перестали улыбаться и военачальники. Малиновский подумал: в словах, в тоне Верховного — железная уверенность в победном исходе Маньчжурской кампании. Сталин не сомневается в исходе: небывалая мощь стягивается на Дальний Восток, преимущество в технике будет подавляющим, войска опытные, закаленные, и командуют ими испытанные полководцы. Полководцы! И ты персонально отвечаешь за исход, с тебя полный и безоговорочный спрос. И Родион Яковлевич снова ощутил масштабы операции и масштабы своей ответственности. Он вдруг заметил: сутулится. Выпрямился...
Между тем Сталин достал из картонной коробки папиросу и сел во главе длинного стола. Это было непривычно: прежде он неизменно курил трубку, иногда ломая паниросы, крошил из них табак, набивал трубку, но чтоб держать между пальцами дымящуюся папироску... И вот он рядом, близкий и — далекий, недоступный, редко кому подающий руку. Лишь раз Малиновский был свидетелем, как целует Сталин: не в губы, не в щеку, а в плечо, на грузинский манер, — это было с видным западным дипломатом, дружественно настроенным к Советскому Союзу...
Неожиданно Верховный Глазвнокомандующий заговорил о том, о чем, видимо, сначала не собирался вести речь, ибо все было недавно обговорено у Василевского. Он уточнял сроки передислокации, состав войск, характер наступления всех трех фронтов, легко оперировал датами, цифрами, фамилиями, географическими названиями, и Родион Яковлевич, не обижавшийся на собственную память, подивился исключительной его памятливости. Во время военной части разговора Сталин был серьезен, строг. На его вопросы коротко, но ясно отвечали и Василевский, и командующие фронтами. Когда очередь доходила до Малиновското, он докладывал четко, свободно, однако ценой колоссального внутреннего напряжения, заставлявшего кровь стучать в висках.
В заключение беседы Верховный опять шевельнул в улыбке усами, сказал шутливо:
— Надеюсь, товарищи маршалы поторопятся с подготовкой операции, дабы мне не ударить лицом в грязь перед Трумэном и Черчиллем... Вы воюйте, а товарищ Сталин займется мирными, трудовыми проблемами страны, он уже наполовину штатский...
«А я навечно останусь военным», — подумал Малиновский, когда все отулыбались, подумал с неугасающей озабоченностью, с жаждой действовать во весь разворот...
И в последующие несколько суток, что отдаляли его от Москвы и близили к Чите, эта озабоченность, эта тревога не проходили. Специальный скорый поезд, обгоняя воинские эшелоны, пассажирские и товарные составы, шел среди полей и лесов, равнин и гор, нырял в тоннели — тогда в салоне зажигались лампочки, освещая Малиновского и его генералов и делая их чуть моложе, чем они были; выныривал из тоннелей на волю, в дневном свете виделись и седины, и морщины — меты войны, как и раны.
Собравшиеся на перроне Читинского вокзала генералы в белых кителях — солнцепек, жара, асфальт плавится — томились неизвестностью. Стоявший в центре группы, широко расставив ноги, коренастый генерал-полковник — черные усы подчеркивали белоснежность кителя — говорил соседу:
— Ума не приложу, что это за генерал-полковник Морозов? Чем знаменит?
— Я тоже такого не знаю.
— Узнаешь! Мне из Москвы по телефону передали приказ: встретить на вокзале. А затем... затем передать ему командование фронтом.
— М-мда...
— И я буду у него, у этого Морозова, заместителем... Сработаемся ли?
— С начальством надлежит срабатываться! Если что, так убирают подчиненного...
— Это ты верно... Ну да ладно, поглядим на генерала Морозова. Спецпоезд вот-вот подойдет.
Подошел спецпоезд. И у генералов в белых кителях глаза округлились от изумления: из вагона выходил в форме генерал-полковника не кто иной, как Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский! Точно, он! А погоны генерал-полковничьи!
Уже перед легковой машиной, обернувшись к сопровождающим, Малиновский сказал:
— Меня не понизили в звании, и я не отрекся от отцовской фамилии... А если по-серьезному: где возможно, там необходимо всячески соблюдать скрытность прибытия на Дальний Восток и войск, и определенных лиц. В этих целях я пока побуду генерал-полковником Морозовым, маршал Мерецков — генерал-полковником Максимовым, а маршал Василевский — генерал-полковником Васильевым. Так и документы будем подписывать...
— Ясно, товарищ маршал... виноват, товарищ генерал-полковник... проще выразиться: ясно, товарищ командующий! — сказал бывший командующий войсками фронта, ныне заместитель, и нашел в себе силы на юмор: — Генерал-полковник тоже неплохое звание.
— Вполне, — сказал Малиновский; адъютант распахнул дверцу, и Родион Яковлевич опустился на сиденье рядом с шофером. — Поехали!
— На квартиру? — спросил сзади заместитель.
— Сначала в штаб.
Машина поднималась по привокзальной улице. Малиновский всматривался в город — обычный областной центр, ничем не напоминавший прифронтовой город, хотя в нем размещен штаб Забайкальского фронта. До зуда в пальцах захотелось взяться за штабные документы, за карты — это было нетерпеливое желание дела, такое желание бывает у каждого человека, любящего и умеющего вершить труд.
Одним из первых этих дел был визит в Улан-Батор. Душным июльским вечером с Читинского аэродрома поднялся самолет, развернулся над городом, набрал высоту. В соседних креслах — маршал Малиновский и генерал Плиев. Малиновский, ворочаясь, вдавливаясь в кресло, говорил:
— До Улан-Батора долетим за час. Увидимся с Цеденбалом... Какой же он все-таки молодой! Двадцать девять лет всего!
— С Юмжагийном Цеденбалом я не раз встречался, когда служил в Монголии советником, — вставил Плиев.
— Тем лучше! Не мне вам говорить, а все-таки скажу: надо, чтобы монгольские товарищи постоянно чувствовали в нас, советских военных, своих душевных, искренних друзей. От вас как командующего группой многое будет зависеть. Крепкая дружба, согласованность, взаимопонимание между нами и монгольскими товарищами на всех, скажем так, этажах, от командующего до бойца, облегчат вашту работу. И сцементируют конно-механизированную группу...
— Я понимаю, товарищ командующий, — ответил Плиев. — Монголы говорят: «С друзьями ты широк, как степь, без друзей узок, как ладонь».
— Хорошо говорят, Исса Александрович!
На Улан-Баторском аэродроме вышедших из самолета Малиновского и Плиева встретили маршал Чойбалсан, генералы Цеденбал, Лхагвасурэн, другие военные; в первый момент все они показались Малиновскому на одно лицо с той лишь разницей, что кто-то постарше, кто-то помоложе. Цеденбал был самый молодой, несомненно.
Потом Малиновского и Плиева подвели к группе монгольских генералов и полковников, стоявших чуть поодаль от высшего руководства. Плиев воскликнул:
— По крайней мере с тремя я уже знаком!
Два генерал-майора и полковник радостно закивали, пожимая Плиеву руку. Тот сказал:
— Они учились в Объединенном военном училище в бытность мою там инструктором. Я их багши, что значит учитель. Полковник Цырендорж был даже моим любимцем, каюсь в давнем грехе!