ни одного унылого, сплошь выражение радостное, приподнятое. А интересно, испытывают ли они то, что испытываю я: маньчжурская земля была неласковой, чужой, враждебной, теперь же там, откуда японцы нами изгнаны, близкая, как своя.
Солнце начинает пригревать, а затем и припекать. Солдаты прикладываются к флягам. Памятуя опыт, приказываю: воду экономить. Не известно, когда попадутся колодцы, речки или пресные озера. Так же не известно, подвезут ли воду в цистернах-водовозках. Пока что нас нагоняют цистерны с горючим для танков и автомашин. Мы обогнули кумирню — разглядывать было некогда — у пересохшей безымянной речушки, по ее руслу машины шли, как по дороге. За пересохшей речонкой нас обогнал бензовоз и следом — «виллис». В «виллисе» — я признал их сразу — сидели подполковник, заместитель начальника политотдела дивизии, и майор, редактор дивизионки. Бензовоз газанул — аж камешки из-под колес, а «виллис» притормозил. Мы поравнялись с ним, и толстый очкастый редактор позвал:
— Лейтенант Глушков!
Я подошел, козырнул. Подполковник с розовым шрамом на лбу кивнул незряче: не узнал либо притворяется? Либо забыл, как сотворял мне втык в Восточной Пруссии за Эрну? На парткомиссию грозился выволочь. Не извольте сомневаться, товарищ подполковник: на сегодняшний день связи с немкой не поддерживаю. Майор сидя козырнул и, поблескивая очками, добродушно сказал:
— Давненько не виделись, товарищ Глушков.
— Не получалось как-то, товарищ майор.
— Редактор, не разводи... Покороче! — Замначподива выбивал пыль из фуражки.
— Позволит обстановка, поговорим, товарищ Глушков... Спешу! Вот для роты спецвыпуск нашей газеты. С важным документом! — Он сунул мне пачку, перевязанную шпагатом. — До встречи в Чанчуне!
— До встречи в Порт-Артуре! — Я отдал честь рванувшей машине. Да-а, а шофер «виллиса», кажись, тот самый, при котором замначподива учинял мне разнос за Эрну. Милая, далеко же ты от меня, и оправдываться не надо...
Федя Трушин как будто ревниво сказал:
— Редактор — твой дружок?
— Что ты! Майор, пожилой человек... Мне ближе редакционная молодежь, хотя и среди них приятелей нет. Так, добрые знакомцы...
— Оправдался. Но замечу в скобках: редактору надлежало б вручить газеты политработнику, мне то есть.
— Это ему скажи. Я-то при чем?
— Оправдался. Давай сюда пачку.
Я отдал. Он развязал шпагат, экземпляр протянул мне, остальные принялся раздавать в роте, приговаривая:
— Читайте «Советский патриот», спецвыпуск! Читайте важный документ! Читайте и делайте выводы!
А сам документа не прочел, только краем глаза схватил заголовок: «Заявление Советского Правительства Правительству Японии». Действительно, очень важно! Стараясь не оступиться, поглядывая и под ноги, я держал перед собой половинку газетной полосы, словно положил на пюпитр. Вот что прочел:
«8 августа Народный Комиссар Иностранных дел СССР В. М. Молотов принял японского посла г-на Сато и сделал ему от имени Советского Правительства следующее заявление для передачи Правительству Японии:
«После разгрома и капитуляции гитлеровской Германии Япония оказалась единственной военной державой, которая все еще стоит за продолжение войны.
Требование трех держав — Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Китая от 26 июля сего года о безоговорочной капитуляции японских вооруженных сил было отклонено Японией. Тем самым предложение Японского Правительства Советскому Союзу о посредничестве в войне на Дальнем Востоке теряет всякую почву. Учитывая отказ Японии капитулировать, союзники обратились к Советскому Правительству с предложением включиться в войну против японской агрессии и тем сократить сроки окончания войны, сократить количество жертв и содействовать скорейшему восстановлению всеобщего мира.
Верное своему союзническому долгу, Советское Правительство приняло предложение союзников и присоединилось к заявлению союзных держав от 26 июля сего года.
Советское Правительство считает, что такая его политика является единственным средством, способным приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после ее отказа от безоговорочной капитуляции.
Ввиду изложенного Советское Правительство заявляет, что с завтрашнего дня, т. е. с 9 августа, Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией.
8 августа 1945 года».
В. М. Молотов заявил также г-ну Сато, что одновременно с этим советский посол в Токио Я. А. Малик передаст Японскому Правительству настоящее заявление Советского Правительства.
Посол Японии г-н Сато обещал довести до сведения Японского Правительства заявление Советского Правительства».
Довольно-таки неосмотрительно на марше отвлекаться от своих обязанностей. Но какой документ! Конечно, я не вчитывался в каждое слово, пробежал глазами текст, уловил суть. И будто неким светом озарилось происходящее, все стало яснее и понятнее. Тем не менее лучше бы отложить раздачу и читку газеты до привала, но когда он будет, привал? Не утерпев, я прочел и напечатанное под этим заявлением «Заявление В. М. Молотова Послам Великобритании; Соединенных Штатов Америки и Китая»:
«8 августа В. М. Молотов принял Посла Великобритании сэра Арчибальда К. Керра, Посла Соединенных Штатов Америки г-на В. А. Гарримана и Посла Китая г-на Фу Бинчана и информировал их о состоявшемся решении Советского Правительства объявить с 9 августа состояние войны между Советским Союзом и Японией.
Послы выразили удовлетворение заявлением Советского Правительства».
Еще более, чем иностранные дипломаты, удовлетворены мы, советские солдаты. Наша нота японцам справедливая, честная и неизбежная. Когда ее вручали господину Сато, мы проводили митинг или сосредоточивались у границы? Представляю, что за мина была на физиономии господина Сато. Нарком Молотов вручал ноту, а маршалы Василевский и Малиновский, так сказать, претворяют ее в жизнь. И мы, рядовые второй мировой, тоже претворяем.
Колонна сбавляет темп, а жара набирает: солнце печет, как и в Монголии, загорай — не хочу. А чего ж удивляться: здесь тоже пока Монголия, только Внутренняя. Собственно Маньчжурия будет подальше. Гимнастерки темнеют от пота. Фляжки, увы, облегчаются. Экономь не экономь, а пить охота. Ни озер, ни речонок не попадается. Зной, зной. От него свежая краска «Советского патриота» вроде бы тает и смазывается. Молодчаги все ж таки дивизионные журналисты: видимо, по радио приняли текст заявления, срочно в набор, тиснули, развезли по подразделениям. Оперативно! На газете пометка — «Специальный выпуск». И неизменное в рамке — «Из части не выносить». Да куда ж ее вынесешь, родную красноармейскую газетку, из части? В город, что ли, в увольнение? Где мы, там и часть, в данном случае на марше: несем, но не вынесем!
Поясница ноет, ноги дрожат («Поджилки трясутся» — так говаривают солдаты). Пот солонит во рту, разъедает царапинки и ссадинки, какие у тебя есть; от пота же зудят на твоем бренном теле места, где прививки: незадолго до боевых действий нам вкатили прививки от чумы и прочей холеры. Полковая врачиха-красавица простодушно объясняла: миленькие, на территории Северо-Восточного Китая распространены инфекционные заболевания. А среди солдат — слушок: колют еще и потому, что японцы будут специально заражать бактериями чумы и прочей холеры воду и пищу, чтоб вызвать эпидемии в наших войсках. Мои взводные, Иванов и Петров, и уважаемый старшина Колбаковский эти слухи не опровергли. Напротив, сказали: в годы войны пограничники, чекисты, армейские подразделения выловили в Забайкалье изрядное количество японских диверсантов, которых забрасывали отравлять водоемы бактериями чумы, холеры, сибирской язвы, были у них с собой пробирочки. А что, может быть, самураи в Маньчжурии и поведут своеобразную войну, бактериологическую. После того, на что насмотрелся на Западе, и здесь можешь столкнуться с нечеловеческой жестокостью и коварством. Собственно, они мало отличаются, германские агрессоры и японские агрессоры, по существу, и те, и другие — фашисты. Ну, поживем — увидим.
Я шагал, посматривал на батальонное начальство — нет ли каких сигналов от капитана, их не было, оглядывался на роту, не разбредаются ли, не отстает ли кто. С благодарностью отметил: замполит Трушин в задних рядах, не дает отстать. Притомились, тащатся, но марку держат, не жалуются. Хотя, очевидно, фляжки пусты. Слава богу, и охромевших не видать. И вдруг чую: сам хромаю! Когда захромал, не засек. Однако сейчас в левом сапоге непорядок, что-то мешает, трет подошву. Присаживаюсь сбочь проселка, стаскиваю сапог и — о позор! — портянка сбилась, потому намотана была наспех, неаккуратно. Кожа покраснела, припухла. Это, к счастью, не потертость. Это ее предвестник. Как же так? Поучал Геворка Погосяна, не говоря уже о молодых кадрах, а сам намотал портянку неровно, со складками? Виноват, исправлюсь. Переобувшись, догоняю роту. Вижу: Федя Трушин берет у низкорослого щуплого юнца винтовку, вешает себе на шею, как автомат. Юнец — фамилия его, если не ошибаюсь, Астапов — не противится, но бормочет смущенно и бессвязно:
— Да что вы, товарищ старший лейтенант... Да что я, товарищ старший лейтенант...
Трушин дает ему выговориться, а после спрашивает:
— Тебя как зовут?
— Астапов, товарищ старший лейтенант!
— Я про имя...
— Георгий.
— Ты родом из Сибири, да?
— Из Иркутска, однако.
— А мать тебя как звала?
— Готя...
— Готя? Так ведь у сибиряков Георгия кличут Гошей. Ласково если...
— Кличут. Но и Готей тоже...
— Ну так вот, Готя: трехлинеечку твою поднесу. Приободришься — верну. Договорились?
— Договорились, товарищ старший лейтенант... Спасибочки...
Трушин постукивает ногтем по своему гвардейскому значку, и Астапов поправляется:
— Спасибочки, товарищ гвардии старший лейтенант...