т. Читаки отменные: на марше в вещмешках таскают претолстые книжки — тут надо здорово любить изящную словесность! Парторг же Микола Симоненко, собрав вокруг в основном юнцов, послушных и внимательных, оглашает спецвыпуск на всю степь с выражением и поднимая торчком указательный палец, вкрапляя в официальный текст личные комментарии: «Ось так, хлопцы!», «Выкуси, герр самурай!» или «Не замай нас, не чепляйся!», Сержанты-близнецы, бывшие командиры взводов, и Петров с Ивановым, сегодняшние взводные, с газеткой: ознакомились и нежатся, как на пляже, широко раскинув ноги-руки.
Я и в эшелоне, и после эдак иногда разглядывал своих подчиненных, схватывая внешние приметы, случайные, а хотелось схватить и другое. Проникнуть бы в их суть, в глубину характера, в нравственную сердцевину! Каждый же из них — личность своеобразная, неповторимая. По-видимому, сложная, противоречивая. По-моему, плоских, одномерных характеров нет. Так или иначе не один Петр Васильевич Глушков — думающая и чувствующая натура. Все люди! И как же хочется, чтобы они остались живы, эти брюнеты и блондины, зрелые и зеленые, женатые и холостые, с орденами и без!
Запыхавшись, подкатил малость сбросивший животик старшина Колбаковский — не брюнет и не блондин, скорей плешивый, — доложил: ротное имущество в сохранности, сам доглядает. И ему я пожелал мысленно: Кондрат Петрович, оставайся живым! К немому удивлению Колбаковского, полуобнял его за разгоряченное рыхловатое плечо:
— Доглядаете? Ну, спасибо, Кондрат Петрович...
15
От комбата команда:
— Приготовиться к построению!
Я рявкнул:
— Первая рота, подготовиться к построению!
Солдаты подхватились: наматывали портянки, обувались, заправляли гимнастерки, как в хомут, влезали в скатки, поудобнее закидывали ремень автомата или винтовки на плечо; и конечно же на горбе неизменный сидор — вещевой мешок. А тут уж последующие команды, словно одна наступает на пятки другой:
— Встать!
— Стройся!
— Равняйсь!
— Шагом марш!
— Шире шаг!
В небе орла нет, только солнце, его прямые лучи прожигают. Зной. Безводье. Жажда. Она, как клещ, впилась в глотку и сосет, сосет, ненасытная. Горло пересохло, рот пересох, губы склеиваются, сплюнуть нечем. И откуда пот берется в три ручья? Выпить бы водички, самую малость!
Но на нет и суда нет. Надеемся: водовозы подъедут, самолетами канистры доставят. И еще надежда: десяток километров — и пресное озеро. Держимся. И будем держаться. Наше будущее таилось за сопками, чередой тянувшимися перед нами, растворялось в переливчатом знойном мареве. Это — ближнее будущее. А дальнее? Э, нашел о чем загадывать. Кто загадывает на войне? Двигай ножками. И следи, чтоб солдаты твои двигали ножками.
Мы двигали, и сопки, а за ними и отроги Хингана двигали нам навстречу. По крайней мере хотелось бы этого. Тогда быстрей достигнешь цели. Облака пыли вставали там и сям, кочевали за колоннами, взбираясь на сопки и опускаясь в пади. Подчас облака сшибались, смешивались и, уже не расцепляясь, плыли единым фронтом. В степи стало как будто просторнее. Да так оно и есть: часть колонн ушла вперед, часть в сторону, часть осталась сзади, у каждой свой маршрут. И все равно скопище людей и техники. Думаю, никаких колодцев и озерков не хватит, все выдуют!
Как будто подстегиваемая жаждой и стремлением поскорей добраться до обещанного комбатом озера, колонна наша после привала взяла недурственный темп. Не такой, как при переходе границы, но дюже добрый. Задавало его, конечно, полковое начальство — ве́рхи, на монголках. На монголку сел и комбат — видать, раненая нога не позволяла топать наравне со всеми. Да и зачем пе́ши, ежели лошадка положена? На всех нас лошадок не хватит, а комбат пускай едет. И полковое командование пускай покачивается в седлах: положено. А кому положено раскатывать на эмках и «виллисах» — пускай раскатывает. А нам топать! Дослужимся до соответствующего чина, не будем передвигаться пеши. Покуда ж шире шаг! Повторяю эту команду: «Шире шаг!», но чаще повторяю другую: «Не отставай, подтянись!» Команды командами, а ротная колонна растягивается, хотя взводные покрикивают не хуже меня. Отмечаю: отстают преимущественно безусые и западники. Восточники, не год жарившиеся в здешних пустынях и полупустынях, попривыкшие к забайкальским и монгольским марш-броскам, выносливей. И это при том, что они еще не отошли от тыловой некогда нормы довольствия. Фронтовики изведали немыслимые бои, а вот немыслимые марши даются со скрипом. Кажется, по этой причине и сапоги скрипят въедливо, и песок на зубах, и даже колеса армейских повозок. Кстати, повозки так же успешно застревают в песке, как и автомашины, Приходится время от времени подталкивать плечами и те, и другие. Умученные солдаты без понуждения пособляют рвущим постромки лошадям и нехотя — рвущим моторы, стреляющим бензиновыми выхлопами автомашинам.
Кое-кто из западников проявляет здоровую инициативу: снимает кирзачи, связывает их за ушки, перекидывает через плечо. Душой понимаю их: ступни сопрели, портянки хоть выжимай, трут-натирают. Разумом отвергаю: что за вид у воинов-освободителей босиком, сапоги на плече? После краткой, но изнурительной борьбы души и разума побеждает душа: черт с вами, босяки, сверкайте пятками, только топайте, не отставайте. Однако босяки недолго продержались: острые камешки, жесткие стебли какой-то незнакомой травы; поднимали ноги, как цапли, а там и вовсе стали обуваться. Не вышел номер! Теперь нагоняйте, инициаторы.
— Не отставай, подтянись!
Выкрикивать мучительно: язык приклеивается к нёбу, сами слова приклеиваются, не вытолкать, — высушенные, как вобла, царапающие. А вобла хороша под пиво, в сороковом в городе Лида вкусил «жигулевского»! Не хочу воблы, хочу пива! Согласен и на обыкновенную водопроводную влагу!
Дай слиться воде из крана, чтоб была свеженькой, прохладненькой. Выпьешь в летнюю жарынь кружечку, другую — ах, благодать! Московская водица славится повсеместно, да и в Ростове-на-Дону водица я т-те дам! Жаль, мало испил, надо было нажимать, надуваться впрок.
На подмосковной даче, куда ездили с мамой и отчимом, уважал-обожал покачаться в гамаке, развешанном между березой и липой, поваляться на травке в лесочке. В Ростове-городе — с дружками-приятелями поваляться на пляже, возле донской волны. Благодать!
Полк то держался проселка, то сворачивал на бездорожье, на целину, кружили и петляли, снова выбирались на проселок — прежний либо новый? Возникала и мысль: не плутаем ли, не сбились ли с маршрута? В бескрайней пустыне это несложно — сбиться. Но полковое начальство не спросишь: не путаете ли, уважаемые, туда ли ведете? Уважаемые и без тебя знают, что и как делать.
Вздрагиваю от истошного вопля:
— Гляди!
Гляжу вместе со всеми: впереди, перед сопочкой, перелирвается, рябит озеро — холодное, чистое! — и берег его недалеко, вот-вот подойдем. Как я раньше не заметил?
— Вода! — Этот крик, многократно повторенный, подхваченный и мною, сорвал людей с проселка, кинул к сопочке. Я бежал, опережая иных. Бежал, пока озеро не исчезло! Остолбенел, протер глаза. Что было у меня на физиономии, можно определить, глядя на подчиненных: растерянность, досада, злость. Определяю: марево, потоки струящегося знойного воздуха, его игра и породила мираж. Ах, эти игрушки...
— Елки-моталки! Уж лучше б не привиделось, а то растравило... Напиться бы, ребятки!
— Хочь не от пуза, хочь малость, хочь полфляги...
— Обман трудящихся! Я считаю, обман!
— Гадство, да и только...
— А похоже, славяне! Как настоящее...
— Когти рвали, как угорелые! Идиоты, обормоты...
— Будто кто нарочно подстроил: поманил — и фигу показал!
— Да уж дуля солидная!
— Чтоб тебе ни дна ни покрышки...
Кому — тебе? Мареву, миражу? Собственным глазам? Но эта ругань деликатная, заворачивают и покруче.
— Прекратить! И шагом марш на дорогу! — обрываю я.
А сам плетусь, как побитая собака. Да и все, как побитые. Но ругаться бессмысленно: жажду снимет, что ли? Заученно командую:
— Не отставай, подтянись!
На мои слова реагируют не очень энергично; усталость цапает людей за ноги, как утопающий, мертвой хваткой. Но ладно: через пять-шесть километров — озеро, запланированное комбатом. Обозначенное на карте! Это вам не мираж! Знаю, что на войне планы — рискованная штуковина, однако упрямо думаю: «Коль запланировано — будет!» В предвкушении воды, привала, обеда и прочих райских радостей Трушин, я, взводные и отделенные берем у ослабевших солдатиков скатку, оружие или противогаз — с сидором, вместилищем солдатских сокровищ, не расстаются. Бойцы и сами помогают друг другу. Может быть, пример командиров действует.
Как дорожные столбики, стоят тарбаганы. Увы, обозначают они не дорогу, которая подчас теряется, словно уходит в песок. Просто любопытны. И вообще пообвыклись, наше воинство их не распугивает. Солнце высоко. Жара густеет. Вдали, над Хинганским хребтом, закучились пепельные облака. Но к нам не пошли, зависли над отрогами. Будто затаились в засаде, как японские войска в глубине обороны. Смотрю на облака и думаю: не раз так вот возникали они и, не обронив ни капли, откочевывали в Маньчжурию. Теперь мы сами в Маньчжурии. Где-нибудь и сойдемся...
Часом позже вновь возникает озеро... Оно несколько меньше того, привидевшегося, но полноводное, в бликах и в зыби и так же маняще-холодно и чисто, без камышей. Опять вопль:
— Гляди! Озерочек!
На вопль отзываются не так, как в первый раз:
— Сызнова мстится?
— Ах ты, елки-моталки! И когда кончится обман трудящихся?
— Точняком, это обман зрения! Нечего тут глядеть!
Это, однако, не оптический обман! Озеро настоящее, всамделишное! Живое озеро! Не веря себе, чешем к берегу. Зачерпываем котелками, кружками, Флягами, пилотками. Пьем. И как же искривляются лица от разочарования и отвращения! Логачеев орет благим матом: