Мао докурил, вмял окурок в пустую сигаретную коробку — «Честерфилд», американские, — расслабленно поднялся и пошел к выходу, шаркая матерчатыми тапочками по дощатому полу. Он основательно сутулился, волосы при ходьбе рассыпались, закрывая виски, уши, он небрежным, рассеянным жестом отбрасывал их. Вытянулся охранник, рядом возник другой. Не замечая крепких, дюжих парней с маузерами, Мао прошел словно сквозь них, скрылся в боковой комнате. Выпил успокоительной настойки.
Когда он снова появился в кабинете — в штанах и куртке с накладными карманами и слишком длинными рукавами, взгляд его уже не был блуждающим. Он походил около стола, заложив руки за спину. Затем сел, будто упал, в шезлонг, потер кончиками пальцев лоб, закурил и затих, пуская дымок. Он мог просидеть так несколько часов, и никто не осмеливался его тревожить, даже жена: председатель поглощен мыслями о судьбах партии, нации, всего человечества! Но иногда ни о чем не думал, просто курил, смакуя, или подремывал: работал, как правило, ночами, спал до полудня, до двух часов, спал скверно, со снотворным и не всегда высыпался.
На сей раз, однако, думать пришлось, и действительно о серьезном. Это серьезное поломало ему и распорядок: разбудили до срока, и правильно сделали — событие произошло исключительное. Итак, почему он столь сильно растерялся? Самому не очень понятно. Надо разобраться. Он же предсказывал, что это произойдет, — Советский Союз вступит в войну с Японией. После советско-японского пакта о нейтралитете между СССР и Японией это стало совершенно ясным. Потому-то и тянул с открытием седьмого съезда КПК, чтоб на нем мог твердо заявить: СССР непременно вступит в войну с Японией. Но в душе опасался: а вдруг да не вступит? Только-только закончил одну войну, да какую, и начинать новую? Которая также не обещает быть легкой, американцы и англичане уже сколько воюют с Японией. И не видно решающего успеха. Слово — за Россией... И вот — сверишлось! Опять его предсказание сбылось! Да, интуиция есть, хотя порой и подводит. Однако об этих случаях не заикаются, говорят лишь о тех, когда его предсказания сбылись. Так и должно быть!
Как в Яньани надеялись на вступление Советского Союза в войну! И неистовей других надеялся он, Мао Цзэдун: Потому что нынешние расчеты связаны с изменившимся положением. Было время, делал ставку на Америку. Разрешил приехать в Яньань американцам: разведчики, дипломаты, корреспонденты зачастили, он встречал их на аэродроме, отвозил гостей в покои на своем стареньком автомобиле, которым очень гордился, поил, угощал, приемы устраивал; беседовал часами, доказывая: Соединенным Штатам надо ставить не на гоминьдан, не на Чан Кайши, а на компартию, на Мао Цзэдуна. Он втолковывал этим холеным, самоуверенным янки: смотрите в суть явлений — будем союзниками. Социальный и политический опыт Советской России не подходит Китаю. Мы за новую демократию, при которой не будут обижены ни буржуазия, ни зажиточное крестьянство. Нам, черт возьми, близки американские идеалы, вы это понимаете? А эти янки его поддержали? О его предложениях проинформировали высшую администрацию, президента Рузвельта проинформировали... И что же? Не хватило ума, дальновидности, струсили: с коммунистами, хоть и китайскими, не стоит связываться, будем до конца с гоминьданом. Где же ваша государственная мудрость, господин президент? Рузвельт недавно умер, там новый президент, Трумэн, но теперь уже поздно. В данной ситуации.
Теперь Советский Союз! Сокрушив Японию, он поможет нам сокрушить Чана. Советский Союз снабдит оружием войска КПК, и мы уничтожим армию ГМД, возьмем территории, освобожденные от японцев, а затем власть во всей стране. Есть, конечно, сложности. Как Москва отнеслась к попыткам завязать отношения с Соединенными Штатами за ее спиной? Что Москве об этом известно, он не сомневается: советский представитель в Яньани, которого здесь зовут Сун Пин, своевременно отстукивал свои радиограммы, — человек он проницательный, опытный. Но будем надеяться, долгие ночные беседы если не обратили его в нашу веру, то хоть как-то успокоили. А вообще понять его трудно: лишнего словечка не обронит...
И второе: в начале войны он, Мао, говорил о возможности победы Германии и поражения Советского Союза. Кто его дергал за язык?.. В сорок первом — сорок втором Москва просила усилить антияпонскую войну, сковать Квантунскую армию, чтобы японцы какую-то часть дивизий перебросили из Маньчжурии внутрь Китая, тогда бы Москва могла снять часть своих соединений с дальневосточной границы и перебросить на запад. Но у нас есть пословица: «Ближний сосед лучше дальнего родственника». Важно было сохранить свою. боеспособность, нельзя было ввязываться в бои с японцами. Гоминьдан потихоньку воевал — и хватит. Нам самим требовалась помощь, и мы ее получали от Москвы, и оружие тоже, которое прежде всего было нужно. Но мало. И конечно, мы затаили обиду. Меня именуют националистом? Я за марксизм реальности. Иметь максимум выгод! Если б Япония напала на СССР, мы бы остались в сторонке: сидя на горе, наблюдать схватку тигров. Это вообще наше правило. А Сталину я неизменно слал поздравительные телеграммы к годовщинам: уважение, восхищение, пожелания, клятвы. Сталин должен был верить. Но обиду мог затаить, кто влезет к нему в душу? Может Советский Союз, разгромив Квантунскую армию, передать Маньчжурию под власть Чан Кайши? Ведь у него с Россией официальные отношения.
Мао сидел, прикрыв глаза рукой. Подумал: «Это чтоб не прочли моих мыслей?» Да, да, ни с одним человеком, кроме себя, он не бывал откровенным. И с Цзян Цин делился далеко не всем, хотя доверял ей, зная: и жена, и товарищ, и сподвижник, а умом иного члена Политбюро заткнет за пояс. Властолюбива — это хорошо. Настоящая, однако, власть только у него. Над партией, а будет — и над страной, а может быть...
А что, если Красная Армия не уйдет с Северо-Востока? Уйдет. В этом Сталину можно верить: не претендует на чужие территории — взять те же страны Восточной Европы. Он отсюда уйдет и даст китайцам возможность самим решать свою судьбу. Мао Цзэдун не сомневается, в чью пользу сделает выбор китайский народ, да мы ему и подскажем: старого Чана — на свалку, председателю Мао — десять тысяч лет жизни!
Если б он был сильным, как Сталин! Если бы... А пока приходится считаться с этой силой. Он и растерялся. Вот именно: растерялся, почти физически ощутив, какая мощь стоит за Сталиным; никак не предполагал, что Россия столь стремительно перестроится на дальневосточную войну. Предполагал: потребуется год, не меньше. Колоссальные разрушения, колоссальные потери, страна обескровлена... А Красная Армия через три месяца после разгрома Германии перешла в наступление против Японии.
Вспомнил, как один из его ученых секретарей, которые готовили речи и статьи, Чэнь Бода, ознакомил его с переводом японской радиопередачи о Чан Кайши. Там говорилось, что Чан — ярый националист, упорен, безжалостен и властолюбив, что он женат в четвертый раз. Мао Цзэдуна сначала покоробило последнее совпадение — и у него четвертая жена, — потом уж покоробили и прочие совпадения. Но с гневом сказал себе: «Чан — реакционер, а я — революционер!» И приказал, чтобы Чэнь Бода уничтожил запись японской радиопередачи.
Растерянность притуплялась, как притупляется зубная боль, наступало облегчение. И это было свойственно Мао — теряться и быстро сбрасывать с себя растерянность. Теперь надо начинать действовать, исходя из сложившейся ситуации. Но не забегая впереди себя же. Решения принимаются с холодной, ясной головой. Следовательно, надо успокоиться, браться за дело — с железной волей, со стальной целеустремленностью. Для того чтобы обрести душевное равновесие, нужно некоторое время, возможно, самое малое. И еще потребен какой-то внешний толчок, какое-то внешнее впечатление. Два года назад это были марлевые повязки, скрывавшие лица. Что будет в этот раз?
Захотелось выпить, и отнюдь не чаю. Раньше он выпивал, но в последние годы попритушил это, как он выражался, самовозгорание и самовозгорался только на вечеринках, где были пластинки, танцы, шутки и вкусная еда. Он не был равнодушен к плотским радостям, но уже два-три года чувствовал себя утомленным, постаревшим. Старался беречь себя, хотя курил по-прежнему: дым до потолка.
Днем Мао и прежде не выпивал. Но сегодня... Знаменательный день, и, если хочется выпить, почему же не выпить? В дверях возникла стройная, воздушная фигура жены, и он поманил Цзян Цин пальцем. Она впорхнула, нежно потерлась свежей, упругой щекой о его щеку, поправила его рассыпавшиеся на виски и уши волосы.
— Распорядись о бутылке джина, — сказал он еле слышно.
Привыкшая к тому, что муж говорит очень тихо, Цзян-Цин расслышала его слова. Не выдавая ни удивления, ни недовольства, вызвала ординарца, отдала приказания. Через минуту перед Мао был поднос с пестро обклеенной бутылкой, кружкой, чашкой земляных орехов. Он налил себе, с натянутой, безжизненной улыбкой посмотрел на жену и задумчиво выпил. Стал есть орехи со значительной неспешностью. Но пить больше не пил, и это было в его натуре: пожелать — и, едва отведав, тут же отказаться. Он отодвинул поднос, сказал, слегка капризничая:
— Не хочу...
— Убрать?
— Да... А хочу я вот чего. Выйдем в сад. Погуляем, подышим...
— С удовольствием! Я давно мечтала!
— Видишь, как я угадываю твои желания! — сказал он, улыбаясь, и улыбка теперь была натуральная, добрая и веселая.
И Цзян Цин ему улыбнулась — не одной из своих артистических, к разным случаям, улыбок, а тоже просто, естественно. Но сама напряженно думала: почему муж решил выйти на воздух? С тех пор как после Великого похода обосновались в Яньани, Мао неохотно покидал свои комнаты: хотя, разбомбив Яньань в сороковом году, японцы уже не показывались в воздухе, тем не менее в пещере он чувствовал себя в большей безопасности. Он и в персиковый сад — единственный окрест — выбирался крайне редко. Жил почти отшельником, почти не бывал ни в воинских частях, ни на предприятиях, общаясь преимущественно с приближенными. А ей предоставил свободу ходить и ездить, куда е