— Атакуйте стремительней. Фланги, фланги выигрывайте!
— Слушаюсь, товарищ командующий! — И полковник коротко и властно отдал распоряжение через шлемофон. И тотчас половина танков, развернувшись, устремилась к северо-восточной части Долоннора, другая — в обход справа, с юго-запада. Там и сям взвились красные ракеты — это автоматчики указывали танкистам расположение огневых точек японцев. В бинокль Плиев видел: вот такая ракета, вся в розовом дыме, упала в ломкую траву, в жилистый кустарник неподалеку от замаскированного ветками орудия. Башня ближайшего танка крутанулась, хобот пушки качнулся, плеснул огнем. Разрыв — и японское орудие подскочило, перевернулось кверху колесами, расчет разметало. Ракета упала возле пулемета, укрытого за деревом-перестарком в истрескавшейся коре. Опять удар танковой пушки — и пулемет в воздухе, вместе с кусками расщепленного дерева. Танковые пушки били точно, прицельно, но артиллерийский и ружейно-пулеметный огонь не ослабевал: огневых точек было много.
Особенно досаждали орудия, расположенные на сопке за казармами. Туда и рвались тридцатьчетверки. Передняя уже на сопке: наскочив на орудие, подмяла под себя, раздавила заодно с прислугой. И остальные танки врываются на высоту, артиллеристы бегут...
Комбриг закричал в шлемофон:
— Я — «Двенадцатый», я — «Двенадцатый»! Вижу на высоте белый флаг. Стрельбу прекратить! Стрельбу прекратить!
Но из окон казарм продолжали строчить пулеметы. Танки подошли вплотную к казармам, в упор расстреляли пулеметы, и следом в помещения вбежали наши автоматчики.
Огонь японцев постепенно угасал. Все больше белых полотенец на палках — флаги капитуляции. Танки на малой скорости расползлись вокруг казарм, окружили их. Японские солдаты с поднятыми руками, перепачканные копотью и кирпичной пылью, выходили из помещений, строились в очередь, складывали оружие. Плиев сказал комбригу:
— Пленных собрать в одном месте, под охрану автоматчиков... А вы главные силы немедля ведите в город. В первую очередь занимайте радиостанцию, телефонный узел, полицейское управление...
— Есть, товарищ командующий!
— И еще: частью сил отрежьте путь на Жэхо, если вздумают отходить... В сторону Жэхэ и Калгана вышлите разведку!
Полковник козырпул и поспешил к танку. Через переводчика Плиев спросил у пленного офицера, близоруко щурившегося сквозь разбитые очки:
— Есть ли в городе войска?
— Нет. С утра гарнизон вывели по боевой тревоге в район казарм, чтобы занять оборону.
— Только сегодня?
— Да. Нам говорили, что красные наступают на северные города и на Калган. А о наступлении на Долоннор не было известно.
— Ожидается ли подход войск из Жэхэ?
— Не знаю...
— Едем в город, — сказал Плиев и вытер лоб — на мятом, несвежем платке осталась грязная полоса.
Вслед за танками с автоматчиками «виллис» командующего через обитые железными полосами ворота въехал в Долоннор. Танки заняли перекрестки, а Плиев поехал по захламленной, в стоках нечистот улице — дом к дому, будто сплошная стена. У дверей толпились истощенные, оборванные китайцы: улыбаются, машут разноцветными флажками, кричат: «Вансуй![2] Шанго!» — и ставят торчком большой палец — вот теперь понятно, что хорошо!
Возле фанзы на корточках старик — в рубище, худой как скелет, руки-плети, впалая грудь, впечатление — не дышит. Рядом со стариком наш солдат, сует в рот фляжку, но китаец отворачивается. «Виллис» остановился. Плиев спросил:
— Что здесь происходит?
Солдат вскочил — руки по швам. Один из порученцев спросил:
— Не спиртное ли предлагаешь?
— Никак нет! — отчеканил солдат. — Я молока раздобыл. А старикан умирает от голода...
— Так почему же он отворачивается? — заинтересовался Плиев.
— Он, товарищ командующий, говорит: ему нечем заплатить за молоко. — Это порученец-переводчик.
— Объясните старику, что советский солдат бесплатно угощает его, — сказал Плиев.
Переводчик произнес что-то по-китайски, и старик недоверчиво посмотрел на русских.
А Плиев приказал порученцу:
— Запишите: организовать продовольственное снабжение Долоннора. Второе: в городе развернуть полевой госпиталь, он проведет работу по медицинскому обслуживанию населения. Здесь много больных, истощенных людей... Как говорят китайцы: «Кто помогает бедным, сам становится богаче». Так ведь, майор?
— Так точно, товарищ командующий!
А Плиев подумал: «Мы в Долонноре! Как же наш спор с генералом Никифоровым? Куда склоняется правда?»
Он вспомнил былой спор с Никифоровым и позже — когда форсировали горные перевалы и разлившиеся в ливень реки, брали Жэхэ, штурмовали Калганский укрепленный район, когда готовились к броску на Бэйпин, то есть на Пекин, — до него был один переход, но поступил приказ командующего фронтом дальше не продвигаться, когда с маршалом Чойбалсаном поднимался на Великую Китайскую стену. Вспоминал и ни словом не намекнул начальнику штаба о его мрачных пророчествах. Странно, но и тот ни разу не упомянул о своей неправоте. Что ж, бывает...
22
Горы, горы, горы! И ливень, ливень, ливень! Он собирался как бы нехотя: пошлепают тяжелые капли, тучи разре́дятся — и никакого дождя. Но вот черно-сизые, густо клубящиеся тучи зависли над вершинами — и будто прорвало: вместо капель ведра воды. Сплошной поток хлестанул с небес на грешную землю и, следовательно, на нас, грешных. Струи били с такой неистовой силой, словно хотели смыть, унести к черту людей, машины и горы. Большой Хинган, конечно, не смоешь, а машины и людей, если зазеваться, — очень даже просто.
Тучи оседали, нанизывались на вершины. Плащ-палатки не спасали, и моя рота, которой вновь выпало ехать на танках, вымокла через четверть часа до нитки. А еще четверть часа спустя со склонов помчались ручьи, увлекая за собой камни: долбанет этаким камешком в машину — повредит, долбанет в человека — тут уж комментарии не нужны и санитарная «летучка» не нужна. Вода вокруг кипела и клокотала, пенная, желтая, грязная, ее шум приглушал шум моторов. Но ударил гром и покрыл все звуки. Прочертились огненные полосы молний — будто «катюша» заиграла. Гроза в горах. Вспыхивали молнии, грохотал гром, и мне стало как-то боязно. И как-то смешно: мне ли, изведавшему военные грозы, опасаться нормальной грозы?
Опасаться грозы в горах, однако, следовало. Чем ослепительнее вспыхивали молнии, чем громче рокотал гром, тем сильнее был ливень. И, забегая мыслями вперед, я подумал, что после страшенного ливня ручейки превратятся в настоящие реки, которые не так-то просто преодолеть. А пока что здесь же, перед нами, под уклон пошел юзом «студебеккер» с ящиками: шофер, открыв дверцу и стоя на подножке, судорожно крутил баранку, но машина, не сдерживаемая тормозами, подкатила к краю обрыва, камни посыпались из-под колес. Мы оцепенели. Шофер уже соскочил с подножки, но «студебеккер», накренясь, каким-то чудом задержался. Не свалился под откос! Немедля подцепили тросом, оттащили. А у водителя «студера» по-прежнему прыгала челюсть. Попрыгает, коль совсем недавно полуторка загремела на дно ущелья!
Дождь льет, а мы движемся вперед и вперед. По лицам стекает, меж лопатками стекает, одежду хоть выжимай, кажется, и сапоги полны воды. А давно ли топали по сыпучим монгольским пескам? По маньчжурским пескам давно ли? И не было ни капли влаги, были жгущее солнце, духота, неуемная жажда. Теперь пей — не хочу. Глина размокла, камни склизкие, когда доводится соскакивать с танка и топать, остерегайся: поскользнешься, оступишься, не удержишься — и загудишь вниз. Было: сапер поскользнулся на самом краю обрыва и, пронзительно закричав, покатился по склону. Было: копыта соскользнули, кони рванулись — и повозка в пропасть, только ржание повисло в воздухе. Другую повозку солдаты успели схватить за задние колеса, удержали: здоровущие такие хлопцы. Ливень, ливень, который час ливень.
И все-таки продвигаться веселей, чем по пескам: настоящее наступление, больше и больше углубляемся в Маньчжурию. Перевалить бы Хинган, выйти на Центральную равнину, там бы мы развернулись! Там есть возможность маневра. А тут что? Тут, куда ни сунься, упираешься лбом в горы. Впечатление: бодаемся с горами. Ревут моторы автомобилей и танков, лязгают гусеницы, барабанит дождь. Макухинский танк задраен, но порой люк башни приподнимается, выглядывает командир, обозревает местность и, если я на танке, вопрошает:
— Как жизня, лейтенант Петя?
— Жизня хорошая, лейтенант Витя, — отвечаю.
— Вижу, что хорошая. Мокрый как курица. Взял бы к себе, в танк, да места нету.
— Всю роту не возьмешь...
— Разумею: отец-командир печется о подчиненных. По-суворовски!
Я беззлобно говорю:
— А ты как думал? Только по-суворовски!
— Хочешь из флаги хлебнуть для сугрева?
— Никак нет.
Во-первых, от спиртного стараюсь воздерживаться. В принцине. А во-вторых, хлебнуть при солдатах? Такое отцу-командиру в данной обстановке не положено, лейтенант Витя!
— Даешь, лейтенант Петя! Суворов тоже, сказывают, не пил...
Пил генералиссимус или не пил — не знаю. Это Яша Востриков да Вадик Нестеров все доподлинно знают. Но Вострикова увезла санитарная «летучка», а Нестеров на другом танке, не у кого проконсультироваться. Я устало молчу.
На пути встает обвалившаяся глыба, ее надо как-то объезжать, танк накреняется, и мы ссыпаемся с брони, шагаем цепочкой за сто двадцать седьмым. Размяться даже полезно, маленько угреешься, ибо на танке под дождем и при встречном ветре просифонивает. Я вышагиваю и опять чувствую себя полнокровной пехотой, которая все промеривает своими ножками. Ах, сколько же ими промеряно! Каково стрелковым частям форсировать Большой Хинган на своих двоих: вверх-вниз, вверх-вниз, и так — триста километров! Нет уж, лучше синяки и шишки, чем многоверстные пешие переходы.
А дождь льет, льет, и так хочется солнца, которое еще позавчера проклинали. Тепла хочется, хотя еще позавчера изнывали от жары. Единственное, что радует, — сгинули комары и гнус. Начинает побаливать голова, закладывать уши — вероятно, оттого, что набираем высоту. Кулагинский тенорок: