— Впредь до особого распоряжения штаба армии отряд считать пехотным подразделением.
— Но, господин подполковник, если нам дадут новые самолеты...
— Если дадут, будете летать и мстить, — сказал Мацуока и закрыл глаза.
Да, авиаотряда больше не было, и командир его умер достойно. И все-таки предпочтительнее умереть в бою. Надо воевать! Но воевать в пехоте, которую летчики презирали? А когда сможем получить новые самолеты и как вообще развернутся события? И Хокуда решил: пока неопределенность, съезжу в город, пообедаю в ресторане, навещу девочек. Не сегодня завтра будешь мертвым, как мертвы товарищи летчики и сам господин подполковник Мацуока, так хоть напоследок вкусить радостей бытия...
Хокуда присоединился к группе таких же, как он, летчиков, жаждавших попасть в город: завели автобус и поехали. А если краснозвездные опять налетят? Зачем? На аэродроме они свое уже сделали. Беда в том, что отряд был готов к нападению, но не готов к обороне — может, как и вся Квантунская армия? И в том беда, конечно, что, даже поднимись они в воздух, сражаться на равных с русскими было бы затруднительно: их техника намного превосходит японскую, а летчики — асы, побеждавшие на Западе асов Геринга. И все же поспорили бы еще, кто кого! Теперь перевели в пехоту. К черту пехоту, пока неясность — махнем в город, к развеселым ресторанным порядкам и покладистым, постигшим всевозможные любовные премудрости девочкам.
Перед тем как сесть в автобус, Хокуда спросил у механика:
— Поедешь со мной?
— Командир, я останусь...
— Узнаю примерного семьянина!
— Буду ремонтировать самолет.
— Узнаю примерного механика!
— Надеюсь оправдать вашу лестную оценку, командир...
— Подлатаешь мой «коршун» — привезу тебе славную выпивку!
— Надеюсь на вашу доброту...
В автобусе шумно: кто дает шоферу совет, как быстрей проехать к городу, кто выбирает с приятелем ресторан, кто подсчитывает деньги на кутеж. Молодые, сильные, не привыкшие унывать ребята. И Сэйтё Хокуда не будет унывать. Хотя тревожит сковывающая заторможенность мыслей и поступков: думает и действует с каким-то запозданием, как после напоминания извне. Ничего, будем пить, развлекаться, и все пройдет.
Но и после нескольких чашечек сакэ заторможенность не прошла. Хокуда сидел в любимом ресторане, ел любимые блюда, надменно разглядывал многочисленных посетителей и думал, что даже в смутный час рестораны не пустуют. Бордели — тоже. И там, и тут было много офицеров разных родов войск, но по умению пить и любить летчики не знали себе равных, а Сэйтё Хокуда — первоклассный летчик. За оплаченное время он успевал неоднократно воспользоваться женщиной. Сегодня, однако, был поскромнее быть может, оттого, что перед глазами стоял разбомбленный русскими аэродром. Молча лежал рядом с миловидной сильно накрашенной японкой, почти подростком, милостиво разрешая ласкать себя и тщетно воскрешая ее имя, которое она произнесла при знакомстве. Он старался запоминать имена этих женщин, и всегда они были новые: поручик не терпел однообразия и навещал также китайские и корейские дома с красным фонарем. Были бы деньги. А деньги были.
В комнатенке сыро, пахло дешевыми духами, вином. Хокуда привычно вдыхал эти запахи и думал: сколько такого было в его жизни и сколько еще будет? Сегодня судьба подвела к роковой черте, за которой полная, темная, как ночь в бирманских джунглях, неизвестность. Непробудная эта ночь, однако, вспорется молнией, расколется громом. Молния и гром могут угодить в него, а могут миновать. Утром — миновали...
И в Бирме, можно сказать, миновали. О Бирма! Тогда еще Хатиман — бог войны — был благосклонен к императорской армии, хотя амеко накапливали силы и их корабли настойчиво атаковали японский флот. Авиаотряд, в котором служил Хокуда, базировался неподалеку от Рангуна, бирманской столицы. Аэродром был в джунглях надежно замаскирован, и амеко долго не засекали его. Это был отряд особого назначения — камикадзе. Сэйтё Хокуда попал в него так. В незабвенном декабре сорок первого императорский флот и авиация внезапно атаковали американские военные корабли в Жемчужной гавани — Пёрл-Харборе. Блестящая победа, в достижении которой видную роль сыграли летчики-смертники, обессмертившие себя камикадзе, да, да, обессмертившие, потому что их имена записаны в храме Ясукуни. Как раз в сорок первом Хокуда поступил в авиационное училище. Окончил его с отличием, стал летчиком-истребителем. Провел немало воздушных боев, сбил трех амеко на «аэрокобрах»! И вдруг — набор в отряд камикадзе. Не раздумывая, Хокуда написал рапорт...
Женщина-подросток ластилась, выпрашивая не ласки, а деньги. Зачем ей его ласки? Сотни мужчин были до него, сотни будут после. Пока не постареет и ее не выгонят. Хокуда небрежно оттолкнул проститутку локтем. Везде шлюхи одинаковы: побольше сорвать с клиента. Впрочем, надо признать: в Рангуне они стоили дешевле и были еще изощреннее в любовной науке.
Тогда часто ездили в Рангун на стареньком, дребезжащем отрядном автобусе. Пили, кутили, дебоширили. Летчики с белой-белой, помеченной красным кругом — солнцем повязкой вокруг головы, — камикадзе, которым все позволено. Они торопились брать от жизни, ибо не сегодня завтра их фамилии мог перед строем выкликнуть командир отряда. Дожидался своего череда и Сэйтё Хокуда, запоминая повторяющуюся картину: летное поле, шеренга камикадзе с отрешенными, какими-то потусторонними лицами, командир отряда, окончив напутственную речь, берет чашечку сакэ, затем к столу по одному подходят камикадзе, выпивают последнюю чашку сакэ, возвращаются в строй. «По самолетам!» — И они бегут, топоча, к самолетам «дзеро», бегут налегке, без парашютов. Зачем им парашюты? Сверкающие круги пропеллеров, рев моторов, разбег — и самолет за самолетом растворяется в бездонном небе — навсегда. А оставшиеся на аэродроме провожают их с непокрытыми головами, и каждый думает о том, когда настанет его срок упасть на палубу вражеского корабля в самолете, начиненном взрывчаткой. Или промахнуться и упасть в море, или быть подбитым зенитной артиллерией и взорваться еще в воздухе...
Камикадзе — божественный ветер! Надо жить вовсю, умереть героем за его императорское величество и остаться навеки в памяти нации. Камикадзе — избранные, имеющие право свысока глядеть на остальных, военных и тем более штатских. Камикадзе так смотрят и на других смертников — флотских, сидящих в одноместной управляемой торпеде, сухопутных, ползущих с миной на шесте или на спине, затаившихся со снайперской винтовкой или прикованных к «гочкису». Камикадзе — над всеми!
Заторможенность и заикание как будто меньше. Так и должно быть. Опьянение освобождало разум и душу от привычных пут, но не делало злей. Многие пьяные в злобе, в гневе лезут драться, хватаются за палаш или маузер. Недавно некий поручик отрубил палашом руку водителю такси, русскому эмигранту, который требовал уплатить за проезд; другой офицер, кажется капитан-артиллерист, поднял стрельбу из пистолета в ресторане: не то блюдо подали. Поручик Хокуда если и позволяет себе что, так только зуботычины, женщин при этом не бьет. Он был вправе ударить сейчас проститутку, когда она сказала: его время истекло. И шторка на оконце отдернулась, заглянула хозяйка заведения: напомнила о том же. Кто-то бы схватился за палаш или маузер, а Хокуда лишь пустил струйку дыма в глаза проститутке и стал одеваться. Та не отодвинулась, не шелохнулась, но потекли слезы, размазывая тушь на ресницах и пудру на круглых щечках.
— Как тебя зовут? — спросил Хокуда, растягивая слова.
— Митико, господин.
— Жаль расставаться с тобой, Митико. Больше я к тебе не приду.
— Почему, господин? Я сладкая...
— Все вы сладкие! — И Хокуда вывернул карманы, показывая, что они пустые.
Женщина потупилась, ничего не сказала. И в этот именно момент Хокуда подумал о возвышенном: после героической смерти его душа соединится с душами родителей, и это будет нескончаемым счастьем. А следом пришла мысль не о возвышенном, но, может быть, о главном: как случилось, что войну с Россией начали не они, хотя и готовились к ней многие годы? И он ответил себе без утайки: виноваты министры, генералы и адмиралы, стоящие между императором и народом. Надо, чтобы между ними не было посредников. Он, например, ощущает эту внутреннюю, напрямую связь между собой и его императорским величеством. За него рад умереть. И умрет.
В Бирме амеко их аэродром в джунглях в конце концов засекли. Массированный налет В-29 — и отряд камикадзе стерт с лица земли. Хокуда был ранен, попал в госпиталь в метрополии, после госпиталя — отпуск и новое назначение: в авиаотряд подполковника Мацуока, опять стал истребителем. Богам было угодно, чтобы он очутился в Маньчжоу-Го, вблизи от границы с Советским Союзом...
Хокуда порылся во внутреннем кармане, нашел завалявшиеся деньги. Часть бумажек отдал проститутке. Она начала было раздеваться. Он остановил ее жестом, потрепал по тугой щеке и вышел в коридор, где витали те же сырые запахи дешевых духов и вина.
На улице, грязной и слабо освещенной, Хокуда вдохнул ночной воздух, огляделся: правильно, вон правее, у фонарного столба, стоянка такси. Автомобилей, однако, нет. За городом, на севере, в сопках, погромыхивало. Гроза? А не бои ли в укрепленном районе? Скорее всего так. Подъехало такси, шофер, увидев Хокуда, газанул дальше. Хокуда усмехнулся: тоже правильно, с японским офицером, когда он пьян, да еще ночью, не стоит связываться. Пошатываясь, бережно неся сумку, где позвякивали купленные для механика бутылки, побрел по середине мостовой. Его подобрал военный грузовик, шедший прямо до аэродрома. Хокуда залез в кабину и, привалившись к спинке сиденья, задремал. А в казарме, сунув бутылки в тумбочку Иосиока, он крепко, без сновидений уснул, и в полутьме его лицо, чуть-чуть обрюзгшее, со щеточкой усиков, сливалось с желтой наволочкой подушки.
Поутру разбудил вой сирены. Хокуда вскочил с койки, плохо соображая со сна. Вой ввинчивался в уши, сверлил в мозгу. К чему сирена, если авиаотряда не существует? А его самолет? Поспешно одеваясь, Хокуда услышал сорванный вскрик дежурного: