— Сержант Симоненко! Логачеев! Кулагин! Нестеров! К пушке!
Знаю, кого называть: Логачеев и Симоненко — силачи, Кулагин и Нестеров — заводные, им дай побыть на виду, жилы порвут, а сделают, чтоб народ видел, какие они. У Вадика Нестерова это по молодости, у Толи Кулагина — в крови. Чавкает грязь, булькает вода, в ивняке звенькают птицы. Их не смущает ни наше появление, ни гул танков и автомашин невдалеке. А как ребята, что пошли в обход слева? Пока, кажется, нормально: стрельбы не слыхать. И у нас нормально: японцы нас не обнаружили. Дай-то бог и впредь.
Распогодилось — начнет действовать краснозвездная авиация. Будет штурмовать, бомбить. Чтоб квантунцы поскорей образумились, поскорей приняли капитуляцию. И не на словах, а на деле. Светит солнышко — символ Японской империи, Страны восходящего солнца, эти желтые круги на флагах, на самолетах, и где еще я их видел? Теперь самурайское солнце закатится.
Роты растягиваются. Мы с капитаном останавливаемся, поджидаем, пока подтянутся. Идем снова. Доходим до какой-то развалюхи, захлестнутой бурьяном. Берем левей, еще левей, потом правей, потом опять прямо. Комбат говорит:
— Японские позиции неподалеку. Соблюдать звукомаскировку и бдительность! Ждать сигнала! Втемяшилось?
— Так точно, втемяшилось!
— Пойдем в атаку, Глушков, не суйся поперек батьки в пекло... Не лезь в цепь, у тебя такой грешок есть...
— Исправлюсь, товарищ капитан!
— Торопись исправляться, а то войне конец. — Комбат, знаю же, улыбается, однако его стянутое ожогами лицо неподвижно. Кошусь на него и думаю: сколько бы я ни жил, кем бы ни стал после победы, главным в моей жизни была и останется война, и нет и не будет важнее того, что я иду в этом воинском строю, среди друзей-фронтовиков. Не скажу, что они очень уж святые, эти люди в пропотелых, просоленных гимнастерках, в стоптанных, облепленных кое-где подсыхающей желтой грязью сапогах, в выцветших пилотках, набекрень, лихо надвинутых на запавшие, усталые глаза. Но я счастлив, что принадлежу к их ратному роду-племени.
Левей нас над леском взмыла зеленая ракета, донеслись крики и автоматная стрельба. Наши! Комбат крикнул, чтобы мы разворачивались в цепь и бегом, охватывая ивняк, — на соединение с соседом. Разворачиваясь на бегу, роты ломили кустарником. Я трусил с прихрамывающим комбатом. Ветки хлестали по рукам, по лицам, под сапогами взасос хлюпала грязь. Где-то серия гранатных взрывов, пулеметные очереди. Скорей, скорей к японским позициям! Выбегаем на опушку: огневые позиции, окопы. С криком «ура», нажимая на спусковые крючки автоматов, швыряя гранаты, накатываем на японцев. Они — кто отстреливается, кто поднимает руки, кто дает деру в кустарник, в чащобу.
Мы развернулись и теперь правым флангом смыкаемся с нашими, образуя что-то вроде кольца вокруг японских позиций. Раза два-три рявкнула вражья пушка и умолкла, будто поперхнулась собственным снарядом. Наша стрельба нарастает. Крики «ура» то никнут, то вздымаются. По центру гудят танки и самоходные установки, изредка стреляют. Снарядов мало, зато гусеницами могут давить — комбриг и поставил им в основном эту задачу.
Бой выдался даже более коротким, чем я предполагал. Раздвигая ветки, круша, размолачивая стволы деревьев, из чащи навстречу нам выполз танк — «сто двадцать седьмой», макухинский! — и я уразумел: бою конец! Стрельба утихала, японцы, в перепачканной, изорванной одежде — некоторые были ранены, — складывали оружие. Горка его росла, и росла моя радость: никто в моей роте не пострадал.
Будни войны разматывались, как телефонный провод с катушки связиста — неостановимо, беспрерывно. Изо дня в день марши и бои, но и в их напряженном чередовании нам не хватало новостей — как действует Забайкальский фронт, как Дальневосточные фронты, Тихоокеанский флот, Амурская флотилия, не хватало масштабных новостей. Из-за нелетной погоды самолеты давненько не доставляли нам газет. Из-за этого же ненастья и главным образом из-за гор походные радиостанции еле-еле поддерживали связь со штабом армии, штабом корпуса, чуть лучше — с идущими по соседству стрелковой дивизией и артиллерийским полком. Выручил трофейный радиоприемник. Крутили ручку настройки, сдвигая стрелку волноискателя, светофором горел зеленый глазок, в утробе приемника потрескивали разряды. Сквозь шорох и треск прорезалась чужая речь, чужая музыка, а сквозь это, чужое, прорезалось вдруг свое, русское. Москва? Хабаровск? Чита? Похоже, передавали сводку Совинформбюро, из которой явствовало, что нынешний день на Дальнем Востоке прошел под знаком контратак японских войск против позиций советских войск. Получается: то, что происходит с нашим передовым отрядом, типично. Японцы по-прежнему огрызаются.
Из той же радиопередачи мы узнали, что войска Забайкальского и Первого Дальневосточного фронтов успешно продвигаются навстречу друг другу, как клещами охватывают Квантунскую армию и между передовыми отрядами фронтов не более двухсот километров. Ловушка захлопнется, котел будет отменный. Новость что надо.
На привале солдатушки гаркнули:
Эх, махорочка-махорка,
Подружились мы с тобой!
Вдаль дозоры смотрят зорко,
Мы готовы в бой,
Мы готовы в бой!
Вот это стишки — лучше не придумаешь: и про махорку верно, и про дозоры, и про боеготовность. А то развез мерихлюндию: душа оглохла, гибельный конец, пахнет чебрец! Под «Махорочку» и строевым можно рубать. А кто будет маршировать под твои сочинения, Глушков?
30 Воздушные десанты
События под Муданьцзяном — первым крупным городом на пути ударной группировки Первого Дальневосточного фронта — огорчали маршала Мерецкова: наступление замедлилось, сказались и мощь неприятельских укреплений, и наводнение, и переброска в муданьцзянскую группировку фронтовых резервов. Поэтому командующий фронтом повернул основные силы 5-й армии генерал-полковника Крылова в обход Муданьцзяна на Гирин, а на 1-ю Краснознаменную армию генерал-полковника Белобородова возложил захват города с последующим продвижением на Харбин.
События же на левом крыле фронта развивались, радуя Кирилла Афанасьевича: 25-я армия генерал-полковника Чистякова, усиленная 10-м механизированным корпусом генерал-лейтенанта танковых войск Васильева, успешно наступала в сторону Гирина. А еще одиннадцатого августа моряки-тихоокеанцы высадили десант разведчиков в северокорейском порту Юки. Началась также высадка морских десантов в портах Расин и Сейсин. На соединение с десантами устремились по побережью войска 25-й армии. Таким образом блокировалось возможное отступление Квантунской армии в метрополию.
У начальника инженерных войск Первого Дальневосточного фронта Аркадия Федоровича Хренова весть о тех десантах вызвала в памяти давние события: Крым, Феодосия, торпедные катера, врывающиеся в занятый гитлеровцами порт, высаживающиеся на причал батальоны. Дерзкий, внезапный десант! А почему бы идею десантирования не использовать для взятия Харбина и Гирина — главных объектов наступления фронта? Хотя моря тут нет и корабли не нужны. Другое нужно...
Взвесив все и продумав, генерал-полковник инженерных войск Хренов рискнул доложить о своей идее Мерецкову. Тот принял незамедлительно, любезно предложил:
— Чайку попьешь?
— Не до чаю, Кирилл Афанасьевич! Есть предложение по скорейшему захвату Харбина и Гирина.
— По скорейшему? Интересно! — Мерецков оживился, отодвинул стакан с чаем. — Докладывай.
— Предложение такое: срочно готовить воздушные десанты и высаживать там!
Мерецков поглядел на Хренова исподлобья:
— Инженер, ты разве не знаешь, что у нас нет парашютных полков?
— У нас достаточно транспортной авиации. Десанты можно высадить прямо на аэродромах. Сыграем на полной внезапности.
— Ну что ты, что ты! — быстро, в своей манере как бы открещиваться, проговорил Мерецков. — И не говори, это авантюра чистой воды.
— Почему же авантюра? Я тут кое-что рассчитал...
— Нет, нет! Не будем об этом...
Сутулый, располневший Мерецков и маленький, удивительно статный Хренов заговорили об инженерных нуждах фронта. Но каждый думал о своем, проистекавшем из только что оборванного разговора. Аркадий Федорович знал, что командующий ценит его и доверяет ему, однако знал и другое — командующий осторожен.
Мерецков позвонил Главкому, Василевский идею десантов одобрил, позвонил и другим командующим фронтами, довел до их сведения инициативу Первого Дальневосточного и дал каждому комфронта право подписывать с японцами конкретные документы о капитуляции.
Два дня спустя, когда главная группировка продвинулась уже на полтораста километров, Мерецков вызвал Хренова и как ни в чем не бывало спросил:
— Ну, Аркадий Федорович, готовы твои десанты?
— Готовятся, товарищ командующий. Под непосредственным руководством подполковника Забелина Ивана Николаевича.
— Десанты формируются из саперов?
— Да, из штурмовых подразделений преимущественно. Народ отборный.
— Вот и хорошо. На днях десанты могут пригодиться. Если японцы взорвут в Харбине и Гирине мосты через Сунгари, нашим войскам придется там долго топтаться. Стало быть, одна из задач десантов — захватить мосты, не допустить их разрушения. И разумеется, захват ключевых объектов в городе... Готовь людей и жди команды...
— Слушаюсь, товарищ командующий!
— А операцию назовем — «Мост»...
Восемнадцатое августа. Десанты, сформированные из личного состава 20-й штурмовой бригады — в каждом по сто пятьдесят человек, — расселись по самолетам. Саперы-штурмовики вооружены автоматами, пулеметами, огнеметами, гранатами, взрывчаткой, ножами. Каждому бойцу вручен план города, где помечены объекты для захвата и пути подхода к ним. Отлажена и радиосвязь: отряды снабдили радиостанциями «Север».
Наконец взлет! Его ожидали долго, мучительно. Дело в том, что молчал главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямада. В семнадцать часов маршал Мерецков позвонил генерал-майору Шелахову, особоуполномоченному Военного совета фронта, вылетавшему с первым эшелоном десанта на Харбин: