Тон, к которому Александр Михайлович прибегает редко, действует на японцев. Они переглядываются, краснеют от напряжения. Хата суетливо оправдывается:
— Мы примем меры... Но командование Квантунской армии оказалось в затруднительном положении... Нам не удалось сразу довести приказ о капитуляции до всех войск потому, что уже на второй день вашего наступления Квантунский штаб утерял управление своими войсками... Советские танки и пехота наступали неудержимо... Начался хаос...
— Сегодня в некотором роде знаменательный день, — с той же суровостью говорит Василевский. — Можно подводить итоги Маньчжурской кампании... Но мы будем это делать не в торжественной, а в деловой форме... — После паузы обращается непосредственно к генералу Хата: — Подойдите к столу, к карте... Я вам укажу время и пункты, назову номера японских дивизий и отдельных частей — кому куда надлежит явиться, чтобы сдаться в плен... Записывайте!
Хата нервно теребит перчатки, однако слушает Василевского внимательно. Главком говорит:
— Учтите: японские войска должны сдаваться организованным порядком, вместе со своими офицерами. Учтите также, что в первые дни забота о питании ваших солдат ложится на японских офицеров. Части должны иметь свои кухни и запасы продовольствия.
Хата одобрительно кивает, зачем-то принимается протирать очки.
— Японские генералы, — продолжает Василевский, — должны являться со своими адъютантами и необходимыми для себя вещами. Я гарантирую хорошее отношение со стороны Красной Армии не только к высшим офицерам, но и к солдатам.
— Покорно благодарю. — Хата склоняет голову. — У меня еще просьба...
— Да?
— Я прошу разрешить до прихода Красной Армии в отдельных районах Маньчжурии и Кореи оставить у японских солдат оружие. Население там ненадежное, будут мстить... На юг Маньчжурии бежало много японцев, они там на положении беженцев. Я прошу советское командование учесть это...
— Можете не беспокоиться. Мы обеспечим полный порядок и законность на территории, занятой войсками Красной Армии...
— Покорно благодарю.
Василевский поворачивается к Мерецкову:
— Кирилл Афанасьевич, наметьте кандидатуры своих офицеров для встречи с японским командованием.
— Предварительно уже намечены. Остается уточнить...
— Хорошо. — И снова генералу Хата: — Кто из Квантунского штаба прибудет в эти пункты?
Хата называет фамилии своих заместителей и других чинов штаба. Василевский веско предупреждает:
— Позаботьтесь, чтобы они имели необходимые документы и средства связи.
— Я прошу, — говорит Хата, — вашего разрешения оставить нам транспорт и средства связи. Так мы сможем быстрее передать японским войскам указания советского командования.
— Согласен. Поможем в этом...
Когда все вопросы были обсуждены и назначены сроки и когда Василевский разрешил генералу Хата с его свитой отбыть восвояси, Александр Михайлович почувствовал сильную усталость, похожую на недомогание. Но он скорым, бодрым шагом подошел к окну, вгляделся: Хикосабуро Хата грузно топал к машине по узкой, посыпанной песком аллейке и пытался высоко держать голову, однако она сама собой клонилась книзу; позади так же грузно топали высокими желтыми сапогами члены свиты, последним почему-то плелся консул Миякава. Как будто дипломатия прикрывала отступление военных. Нет, не прикроешь! А голова клонится книзу от позора: позор поражения — тяжкая ноша, не всякий выдержит такое бремя, иные японские министры и генералы не выдержали, сделали харакири, вспоров животы по всем правилам самурайской чести...
Ну, а мы честь понимаем по-своему. Наша честь — это точно и в срок выполненная задача. Он с самого начала был уверен в успехе Маньчжурской кампании, впрочем, как и все, кто имел к ней касательство. Но чтобы реализовать задуманное, пришлось много потрудиться, помотаться по войскам, недоспать. Теперь напряженнейшая работа окупается. Василевский вернулся к столу, к разложенной карте, еще раз уточнил с командованием Первого Дальневосточного фронта детали предстоящей капитуляции и отпустил всех. Оставшись один, заложил руки за спину, прошелся по комнате.
«Вот и все! — Александр Михайлович ощутил, как усталость по-прежнему давит на плечи, и сразу же — несмотря на усталость, наперекор ей — опять мысленно сказал себе, однако уже совсем обратное: — Нет, не все, далеко не все!» И снова захотелось работать. Он пошел на узел связи, позвонил по ВЧ Сталину, сдержанно доложил о переговорах с генералом Хата, заключив, что, по его мнению, Маньчжурская стратегическая операция подходит к завершению. Верховный, обычно с вниманием выслушивающий доклады, на сей раз в конце прервал с несвойственным ему нетерпеливым добродушием:
— Товарищ Василевский! Поздравляю вас и ваши войска с успешным окончанием последнего и, пожалуй, крупнейшего сражения второй мировой войны!
Александр Михайлович подумал, что сражение все-таки пока не завершено, хотя и близко к завершению, и молча выждал, не добавит ли Сталин еще что-нибудь. Сталин не добавил ничего, и Александр Михайлович сказал:
— Благодарю вас, товарищ Сталин! Вверенные мне войска доказали всю глубину ваших замыслов.
Верховный сказал:
— Товарищ Василевский, у меня идет совещание. Закончим, тогда мы снова поговорим.
Положив трубку, Александр Михайлович возвратился мыслями к событиям последних трех дней. Семнадцатого августа в 15.00 по радио было передано заявление штаба Квантунской армии: «Для того чтобы достичь быстрейшей реализации приказа о прекращении военных действий, мы, командование Квантунской армии, сегодня утром издали приказ, чтобы самолеты с нашими представителями были направлены 17 августа между 10 и 14 часами по токийскому времени в следующие города: Муданьцзян, Мишань, Мулин для установления контакта с командованием Красной Армии. Штаб Квантунской армии желает, чтобы эта мера не вызвала каких-либо недоразумений...» В 17 часов была перехвачена радиограмма главнокомандующего Квантунской армией о том, что он отдал японским войскам приказ немедленно прекратить военные действия и сдать оружие советским войскам, а в 19 часов в расположение войск Первого Дальневосточного фронта с японского самолета были сброшены два вымпела с обращением штаба 1-го фронта Квантунской армии о прекращении военных действий.
Когда Василевскому доложили, он сказал:
«Это обнадеживает. Однако на большинстве участков японские войска в течение семнадцатого августа продолжали оказывать сопротивление, а местами переходили в контратаки. В связи с этим я вынужден послать генералу Ямада такую, допустим, радиограмму... Диктую: «Штаб японской Квантунской армии обратился по радио к штабу советских войск на Дальнем Востоке с предложением прекратить военные действия, причем ни слова не сказано о капитуляции японских вооруженных сил в Маньчжурии. В то же время японские войска перешли в контрнаступление на ряде участков советско-японского фронта. Предлагаю командующему войсками Квантунской армии с двенадцати часов двадцатого августа прекратить всякие боевые действия против советских войск на всех фронтах, сложить оружие и сдаться в плен. Указанный выше срок дается для того, чтобы штаб Квантунской армии мог довести приказ о прекращении сопротивления и сдаче в плен до всех своих войск. Как только японские войска начнут сдавать оружие, советские войска прекратят боевые действия...» Далее. Следует направить воздушные десанты в Харбин, Гирин, Мукден, Чанчунь и другие крупные города, уполномочив офицеров штаба сообщить представителям штаба Квантунской армии следующее. Военные действия советских войск будут прекращены лишь тогда, когда японские войска начнут сдаваться в плен. Такая мера вызвана тем, что многие японские воинские части и гарнизоны либо не получили из-за потери связи приказа генерала Ямада, либо отказались выполнять его...»
Полуодетый Василевский задремал на походной койке, когда генерал-штабист тронул его за плечо. Александр Михайлович открыл глаза, сел.
«Товарищ Главнокомандующий! Только что Ямада по радио ответил советскому Главнокомандованию о готовности выполнить все условия капитуляции».
«Так-то лучше, — сказал Василевский, надевая и застегивая китель. — К сожалению, войну сразу не притормозишь. Ее легче запустить, чем остановить».
События развивались стремительно. О радиограммах генерала Ямада, о воздушных десантах, о подписании Ямада капитуляции в Чанчуне Василевский незамедлительно докладывал в Москву. Сталин выслушивал его спокойно, холодновато и только сегодня, во время доклада о встрече с генералом Хата, Верховный помягчал. Редко это с ним бывает.
Выдающаяся и вместе с тем противоречивая личность, — об этой противоречивости можно было подумать лишь про себя. Судьбе было угодно свести Василевского с этим человеком, от которого исходил знобящий холодок всесильной власти. Благодаря начальнику Генерального штаба Борису Михайловичу Шапошникову, светлейшей голове и добрейшей душе, — он рекомендовал на работу в Генштабе Василевского: был верным учеником и любимцем Шапошникова, стал верным исполнителем воли Сталина и, конечно, не любимцем, но человеком, которому Сталин явно симпатизировал, щедро награждал. Не за прекрасные, надо полагать, глаза, а деловые и политические качества.
В последние месяцы Сталин сделался не то что добрее, но улыбчивее, чаще шутил. А были времена — начальный период Отечественной особенно, — когда он был хмур и угрюм. Если же у Сталина дурное настроение, избави бог попадаться ему под руку. Впрочем, после шока, вызванного вероломством Гитлера, Сталин быстро пришел в себя, и его стальной волей можно было только восхищаться. Александр Михайлович вспомнил: это было в августе сорок первого, он уже приступил к исполнению обязанностей начальника Оперативного управления и заместителя начальника Генштаба. Ставка и Генштаб помещались тогда на Кировской улице, откуда легко можно при бомбежке перебраться на станцию метро «Кировская», закрытую для пассажиров. От вагонной колеи ее зал отгородили, разделив на несколько частей, важнейшими из них являлись помещения для Сталина, для генштабистов и для связи. Как-то очередная воздушная тревога застала Василевского во время переговоров с Юго-Западным ф