Рассвет. Дождь стихает. Мы движемся вперед. По сгорбленным фигурам, по землистым лицам я сужу, как утомлены люди. Несколько танков с десантом въезжают на утопающую в жидкой грязи поселковую окраину. Встречные китайцы изумлены: откуда взялись советские танки? Улыбаются радостно, машут нам шляпами, а японские солдаты убегают задами: пригнулись, испуганно оглядываются. Мы подсаживаемся на танки, едем какое-то время на броне, затем соскакиваем, ибо они останавливаются, — к машинам подбегает разведчик в развевающейся плащ-палатке, докладывает Карзанову:
— Товарищ полковник, японские части сосредоточены в крепости!
— На северо-восточной окраине?
— Так точно! А штаб японский в центре, в районе казарм. Наша разведка установила: штаб пехотной дивизии...
— Спасибо, разведчик, за сведения. Они пригодятся.
— Служу Советскому Союзу! — Разведчик гаркает так, что стоящие рядом вздрагивают.
Карзанов одобрительно смотрит на него:
— Иди к своим. Продолжайте выполнять задачу. — И уже как бы для себя произносит: — Ладно, будем действовать решительно. Коль забрались в берлогу... Может, и удастся склонить их к капитуляции? Двинем в штаб дивизии и предъявим ультиматум!
— А не встретят ли нас очередями? — спрашивает комбат.
— Рискнем, капитан... Посадите на танк двух-трех местных жителей, пусть покажут дорогу к штабу. Они наверняка ее знают...
Через переводчика спрашиваем, кто из толпы знает, где японский штаб. Дружно отвечают: «Знаем!» Отобрав трех наиболее расторопных китайцев, подсаживаем их на броню, трогаемся. Петляем по кривым, грязным и узким улочкам. Возникает досадная заминка: один проводник говорит — надо ехать туда, второй — не туда, а сюда, третий — аж в противоположном направлении, спорят до хрипоты, машут кулаками и готовы передраться. Мы сперва огорчились: никто в точности не знает, куда ехать? Но оказалось: каждый предлагает кратчайший путь. Известно, однако: если знатоки берутся спорить между собой, кратчайший путь обернется длиннейшим, запутаннейшим. Поэтому комбат сказал спорщикам:
— Тихо! Кончайте базарить! — И, выбрав на свой взгляд самого толкового и внушающего доверие, ткнул в него пальцем: — Веди ты!
И капитан оказался прав: китаец повел танки и автомашины уверенно, точно. Вскоре мы подъехали к забору, опоясывавшему расположение дивизионного штаба: несколько зданий под черепичными крышами. У ворот часовые — мордастые, плохо побритые парни — в смятении: то ли оставаться, то ли убегать. Танки и автомашины притормаживают, десантники спрыгивают, подбегают к часовым, вырывают у них карабины. Полковник Карзанов, комбат и я, окруженные автоматчиками, проходим мимо поднявших руки часовых, пересекаем посыпанный желтым песком двор. В здании поднимаемся на второй этаж, отыскиваем кабинет командира дивизии. При виде нас из-за письменного стола поднимается полковник: несоразмерно длинное, бочкообразное туловище, на которое насажена — почти без шеи — шишкастая остриженная голова. Подрагивая ниточкой черных усиков, растерянно помаргивая, полковник уставился на нас. Карзанов сказал:
— Переводите: я командир передового советского отряда, мои войска блокировали части вверенной вам дивизии и ваш штаб, сопротивление бесполезно, предлагаю безоговорочно капитулировать!
— Блокировали? — переспросил командир дивизии и сел-упал в кресло с ножками-драконами.
— Да. Взгляните в окно!
Японец подошел к растворенному окну, посмотрел на забор, на наши танки с расчехленными стволами. Лицевые мускулы его дернулись, фигура обмякла, и я понял: что-то сломалось в японском полковнике. Блуждая взглядом, он сказал тускло:
— Мне известно о рескрипте императора, о приказе главнокомандующего Квантунской армией. И я не вижу другого выхода, кроме сдачи в плен. Это покроет мое имя позором, но я подчиняюсь обстоятельствам...
Болезненно морщась, он вызвал начальника штаба дивизии, тоже полковника, приказал подготовить части к разоружению через три часа. Начштаба кивнул, а комдив сказал Карзанову:
— Я ваше требование выполнил. Но жить после этого не могу. Я должен покончить с собой, сейчас же..
Мне подумалось: не приведи господь, на наших глазах будет вспарывать себе живот. Но японец ловким, молниеносным движением схватил маленький, как будто дамский, браунинг и выстрелил в висок: мы и пошевелиться не успели. Шишкастая, остриженная голова стукнулась о полированную гладь стола, заливая его кровью. Надо же, все-таки на наших глазах покончил с жизнью. Правда, на европейский манер...
Дивизия была не полного состава, однако крепкая, боеспособная. Мы ее разоружили за четыре часа. Все было нормально, но под конец — драматический, трагический эпизод. Какой-то унтер, не пожелавший капитулировать, с миной в руках кинулся под днище ближнего танка, грохнул взрыв. Танк оказался «сто двадцать седьмым», нашим, кровным. Лейтенант Макухин был тяжело ранен, остальные члены экипажа не пострадали.
Ах, как горько! Славный хлопец, весельчак с белозубой улыбкой и русыми колечками из-под шлема — и лишился правой руки: оторвало. Выживет — будет инвалидом. А каково без правой руки? В двадцать четыре года! И все-таки живи, Витя. Эх ты, Витя, Витя! «Витя в тигровой шкуре...» Кажется, вчера познакомились, был этот смешной разговор с участием Мишки Драчева, а сегодня уже всерьез прощаемся, Витя Макухин...
И вновь поселок, где дислоцировалась японская часть. Уже потом мы узнали, что перед нашим приходом среди солдат возникли ожесточенные споры прямо на улицах. Одни кричали: смерть в бою за императора ведет в райский благоухающий сад богини Аматерасу; другие: надо сложить оружие и капитулировать. Сторонники капитуляции ушли из поселка, чтобы сложить оружие в районах, определенных условиями капитуляции. Фанатики заняли оборону. Поселок был опоясан траншеями, изрыт ходами сообщения, на окраинных холмах — дзоты, пулеметные площадки. Когда на дороге появилась наша разведка, ее из поселка обстреляли. Полковник Карзанов приказал:
— Рассредоточиться и окружить населенный пункт!
Роты выполнили его приказание, цепями залегли вокруг поселка. Карзанов, его штаб, командование батальона стали совещаться, что́ предпринять. Решили: атаковать, но предварительно попробовать склонить японцев к сдаче, послав парламентера — грамотного, толкового. Комбат сказал:
— Кого-нибудь из ротных.
Карзанов возразил:
— У тебя что, избыток офицеров? Не дай бог, что случится! Давай лучше сержанта.
— Слушаюсь. Пошлем кого-нибудь из первой роты. Эй, Глушков!
Я подошел ближе, выслушал комбата. Кивнул. Хотя полагалось отчеканить: «Слушаюсь!» или «Так точно!». Вернулся в роту, вызвал сержантов и объявил: нужен парламентер-доброволец.
— Я пойду, — сказал Слава Черкасов.
— И я...
— Я готов!
Черкасов оглядел холодновато взводных и отделенных и сказал:
— Иду я. Потому что первый вызвался...
Это так. Ну что ж, пускай идет он. Кандидатура подходящая. Черкасов передаст записку и сам, хоть жестами и мимикой, поагитирует за сдачу. Не поднимая глаз, я сказал:
— Топай, Слава, к полковнику...
От наших позиций медленно идет к поселку Слава Черкасов, высокий, стройный, безоружный, размахивая над собой палкой с белым полотенцем. Солнце, духота. Кругом тихо-тихо. И японцы, и мы молча смотрим на сержанта с белым флагом. Думаю: «Только бы не выстрелили в него...» Японцы, однако, не стреляют, и Черкасов приближается к их позициям. Подходит к траншее, спрыгивает. Мелькает и скрывается полотенце, которое он нес, — солдатское вафельное полотенце.
Тишина непереносима. Но и звука страшусь, потому что звуком этим может быть выстрел. От жары и волнения пот стекает с меня в три ручья. Я не утираюсь, прильнув к окулярам бинокля. И без него видно: в траншее одни японцы; Черкасова, вероятно, куда-то увели? Куда-то? К начальству, коему он и вручит записку полковника Карзанова. Подействует ли она? Ведь остались держать оборону ярые фанатики. Которые трезвеют лишь после наших ударов. Откажутся принять ультиматум? Жаль, да ничего не поделаешь, в таком случае будем гвоздить. Главное, чтоб Черкасов благополучно воротился.
Смотрю на часы. Стрелки будто приклеились, к циферблату. Двигаются, конечно, но время тянется томительно. Минуты и секунды, в каждую из них со Славой может приключиться беда. Уж лучше б я сам пошел в волчье логово! Отправился сержант, теперь вот переживай: рискует головой — не меньше. Риск, риск. Какая ж без него война? Так война уже кончается! На бумаге даже кончилась...
И вдруг в траншее Черкасов с тем же флагом! Перелезает через бруствер, отряхивается, так же медленно, как и давеча, идет от японских позиций к нашим. С чем идет? Согласились японцы на капитуляцию либо отвергли? Но жив, жив! Сердце у меня радостно застучало и следом тревожно славило: нейтральная полоса — опасное место, пока не у нас, радоваться рано. Впиваюсь в него глазами. Ну, быстрей, быстрей, Славик!
Когда Черкасов отходит метров на сорок, из траншеи раздается короткая пулеметная очередь, и он, выронив палку с полотенцем, падает в траву. На миг закрываю лицо руками. Отнимаю их в слепой надежде увидеть Черкасова ползущим. Нет... Полковник Карзанов кричит:
— Огонь! В атаку, вперед!
И комбат что-то кричит, и я что-то кричу.
Толя Кулагин и Вадик Нестеров, мерно взмахивая лопатами, засыпают землей могильную яму. Стоим вокруг, понурившись, у Рахматуллаева перевязана рука: только что был ранен в атаке. Шуршат, сыплются комки, растет могильный холм. Небо плачет скупым и слепым дождичком, посвечивает солнце, радуга встает, как райские врата.
Кулагин вытирает пот со лба, опершись на лопату, говорит:
— Ну, Вадюха, закончили мы свою работку: закопали сержанта.
Нестеров, тоже опираясь на лопату, отворачивается: на глазах у него слезы,
Я говорю:
— А в Красноярске у Черкасова осталась Ирина. Такая, хлопцы, славная дивчина... Невеста, так и не стала женой, сразу во вдову превратилась.