настоящее... А охранная служба в тылу — простите, не совсем то, что соответствует боевому опыту Краснознаменной ордена Суворова Оршанской дивизии. Казалось бы, люди должны радоваться уходу с войны, но никто не радуется: все мрачны, недовольны. Я и сам, признаться, недоволен: уж закончить войну, так закончить с шиком-блеском, на высокой ноте, где-нибудь в Порт-Артуре! А тут уводят в тыл. Да к тому же, как просветил замполит Трушин, охранять предстоит вторые эшелоны фронтового штаба, а первые уже нацелились на последующий прыжок: аж в Чан-Чунь. Я приветствую эти прыжки, но зачем именно нашу дивизию загонять на охрану в Ванемяо?
Замполит Трушин в силу своей осведомленности и по долгу службы внушает агитаторам, а те — всем грешным: нам поручено ответственное задание, нам выпала, если хотите, честь охранять мозг и сердце Забайкальского фронта; Федя очень нажимал на это — мозг и сердце, — и в конце концов мы не то что смирились со своей участью, но поняли: от нее не уйти, а коли так, надо получше выполнить положенное. Раз положено, делай, хочется или не хочется. Как сказал каспийский рыбак Логачеев, не хочется — захочется — перехочется. Он же удивил меня и другим — спел на привале:
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья, доли мне нет...
Песня была жалостная, популярная у блатных. Я вспомнил про бесстыжие татуировки у каспийского рыбака и как солдаты выспрашивали его, не блатняк ли он. Логачеев отнекивался вполне, кажется, искренне. Я верил, что наколки эти — по дурости.
Логачеев допел жалостно:
И умру я, умру,
Похоронют меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя...
Когда был жив и исполнял свои танго́ Егорша Свиридов, Логачеев никогда не пел. Может, в этом была некая тактичность: не хотел мешать Свиридову, перебегать дорогу признанному исполнителю. Мои солдаты, точно, не лишены такта. Не раз, например, вспоминаю, как молчаливо, без расспросов встретили они Филиппа Головастикова, догнавшего эшелон после вояжа в Новосибирск, к неверной жене. Выслушали лишь то, что пожелал он сам высказать. И никаких комментариев. Нет, мои солдаты — славные хлопцы, я их недаром люблю.
Вчера на закате солнце осветило ротный строй сзади, и мне почудилось, что фигуры черные и четкие, как мишени. Чушь и бред — мишени, в них стреляют, а это же фигуры живых людей, правда, в живых тоже стреляют, но ведь мы удаляемся от войны. Все знакомо по прежним, бессчетным маршам: течет пот, чавкает грязь, автомат колотит по горбу, ноет поясница, дрожат коленки, точит мысль: не отстал ли кто? И тем не менее это какой-то особенный марш. Победный. Вроде мы с победой возвращаемся с войны. Вокруг говорят и пишут о капитуляции Квантунской армии, и ясно, что через несколько дней, через неделю, пусть через две японцы окончательно сложат оружие, и наступит День Победы над Японией. Вот тогда можно крикнуть «ура», пальнуть вверх и ахнуть стаканчик! И за порогом того дня будет лежать уже бесповоротно мирная жизнь!
Во мне в такт шагам клокочут слова-рифмы, на привалах тянет записать их в блокнотик, но я гоню это желание. Тьфу, тьфу! Сгинь, наваждение! Чтобы писать стихи — не про слепых котят и резвых щенят, а про победу, товарища Сталина и павших героев, — нужен талант. Где он у меня? Как-то я прочитал остроту: талант — как деньги; или он есть, или его нет. У меня нет, а одного вдохновения мало. Не такой уж я глупый, зеленый и самонадеянный, чтобы не видеть: дурачок я для стихов. Не дурак — не надо грубостей, — а именно дурачок. Лучше записать в блокнотик некоторые свои мысли и наблюдения.
На дежурстве в траншее, зимней, заметенной, под Оршей, солдаты натирали снегом уши, чтобы не уснуть.
Я случайно не погиб под Оршей в нашем зимнем наступлении сорок четвертого: такая была мясорубка. В нормальной жизни говорят по-другому: случайно погиб — так редка смерть. А здесь — случайно не погиб...
На войне как бывает? Сдаст солдат свое письмо-треугольник старшине, а через час убьют, и получается: послание как бы с того света.
В боях я не боюсь смерти, вернее, понимаю, что она может быть неизбежной, одного желаешь — чтоб без мучений, раз — и готово.
Какое же оно все-таки вкусное, просторечье! Вот, например, видальщина — обыкновенное событие, которое можно часто наблюдать. Или: огребки — остатки сена после укладки стогов. Или: погон — то же, что и погоня. Или: до новых веников, то есть не скоро.
В Китае и куры с петухами черные! А кора на черных березах лохматая — как лохмотья у нищих, которых здесь много.
«Чего пялишься?» — «Я визуально наблюдаю».
Я за исполнительность. Но при утрате меры она может перейти в угодничество.
Некоторые из мыслей и наблюдений, записанных в мой блокнотик, кажутся мне удачными. Нескромно? Несамокритично? Показать, что ли, Федору Трушину? Зачем? Это для себя. Для души.
33 Ямада
Он вгляделся в свое отражение в большом, с потемневшим от времени углом зеркале: зарос седоватой щетиной. Не брился, события не давали. Теперь пора привести себя в порядок. Тем более что ему, Отодзо Ямада, главнокомандующему Квантунской армией, и его начальнику штаба Хикосабуро Хата надо ехать на доклад к командованию русской 6-й танковой армии. Ее штаб разместился неподалеку: танкисты не стали занимать здания штаба Квантунской армии. Что ж, понятно: его, видимо, займет штаб Забайкальского фронта.
Из-под припухлых век Ямада смотрел в свои глаза под припухлыми веками, взгляд был беспокойный. Крупные уши оттопыривались сильно и как-то обреченно. В курсантские годы товарищи исподтишка потешались над этими ушами, хотя и тогда Отодзо Ямада не терпел над собой шуток. А уж впоследствии, особенно когда стал главнокомандующим Квантунской армией, повелителем Маньчжоу-Го, его окружали уважение, почтительность и подобострастие, сам император Пу И трепетал перед ним, хотя он числился лишь послом Японии. Где вы, давние шутники? Никто из вас не поднялся по служебной лестнице выше, чем Отодзо Ямада.
Орденские ленточки на мундире сливались в зеркале в какое-то пестрое пятно: глаза заслезились, да и зеркало старое, потускневшее, а в темном его углу, казалось, гнездится что-то угрожающее, опасное, как смерть. А он не хотел умирать. Это в молодые, бесшабшные годы можно играть жизнью, в зрелые, тем более такие, как сейчас, ею дорожишь. И с каждым прожитым днем она становится дороже! Сейчас некоторые генералы, маршалы, министры покончили с собой: кто совершил традиционное харакири, кто на европейский лад застрелился, кто принял яд кураре. А разумно ли это — уходить в иной мир, когда и в этом многое недоделано! Ведь если смотреть вперед, а не назад, то есть надежда: для будущего возрождения великой Японии еще пригодятся и генералы, и министры. Мы повержены, но истечет исторически короткий срок — и все вернется: войны, победы и великая Япония. Кадры, кадры для будущей воссозданной армии нужно сохранять. Поэтому и генерал Отодзо Ямада сохранит себе жизнь. За сегодняшним позором встает будущая борьба. И никакой обреченности быть не может. Но как же тяжело дается эта вера в грядущее, когда все смято, раздавлено, растоптано, кажется, танками той самой 6-й армии генерала Кравченко, к которому нужно ехать.
Из темного угла зеркала будто выдвинулся на миг некто в белой одежде и с белой, седой, головой — и тут же исчез. И подумалось: «Не я ли это через десяток-другой лет?» Исчезнет когда-нибудь Отодзо Ямада, переселится в загробный мир, но до этого он еще послужит здесь, на земле, «венценосному журавлю» — императору Хирохито и великой Японии. Нет, харакири он не совершит, стреляться не будет и яда не примет. Но видение, возникшее из затуманенного угла зеркала, томило и тревожило, слишком уж оно было явственным. Узреть его лишний раз не хотелось.
Ямада отошел от зеркала, сухотелый, сутуловатый, кривоногий. Глаза у него сделались почти что добрыми, и, если б на нем вместо военной была гражданская одежда, его вполне можно было бы принять за тихого, смирного старичка. А это был главнокомандующий! Правда, армия его перестала существовать, испускала последние вздохи, билась в агонии, имя которой — капитуляция. Да, так повернулась судьба: главнокомандующему приходится готовить свою армию к разоружению и сдаче в плен. Заплетающимся, неверным шагом Ямада подошел к зарешеченному окну, за которым во внутреннем дворике орденскими пятнами пестрели цветы, походил возле письменного стола и возле круглого стола, за которым он и принимал советских парламентеров в тот памятный ему день — девятнадцатого августа. Столы и стены кабинета были полированные, блескучие, смутно отражали тщедушную фигуру генерала. Некстати Ямада подумал: над его ростом курсанты не потешались, японцы — нация малорослая. А вот начальник штаба Хата — высокий, грузный. Скоро в этом кабинете будет восседать маршал Малиновский. Интересно, переделает ли Малиновский кабинет по своему вкусу? А-а, не то должно волновать Отодзо Ямада. А что? Хотя бы то, что война Японией окончательно и бесповоротно проиграна.
А ведь были иные времена! Времена, когда внезапный, сокрушительный удар должны были нанести они, японцы. Прекрасные планы рождались в генеральном штабе, надо отдать должное — там были незаурядные умы. Например, план «Особые маневры Квантунской армии»: вторжение японских войск в советское Приморье и Забайкалье с последующим захватом Дальнего Востока и Сибири. Кто из нас не повторял крылатой фразы: «Когда солнце над Токио, лучи его должны освещать всю великую Японскую империю до Урала»? Конечно, русские были начеку. Еще до нападения Германии на Советы они преобразовали Дальневосточный военный округ, а в сорок первом Забайкальский — во фронты с вполне определенными оборонительными задачами. Мы знали, что нам противостоит около сорока дивизий, которые русские, несмотря на всю тяжесть войны с Германией, держали на Дальнем Востоке и в Забайкалье. Это-то и тормозило наше выступление, да и печальный опыт Хасана и Халхин-Гола предупреждал: Красная Армия — сильный противник. Вероятно, эти два обстоятельства не дали политическому и военному руководству Японии рискнуть ни в сорок первом году, когда вермахт был под Москвой, ни в сорок втором, когда вермахт был под Сталинградом. Ждали как сигналов для выступления падения Москвы, затем Сталинграда, но так и не дождались. С начала сорок пятого года главное командование заговорило об оборонительном варианте для Квантунской армии: подействовали громкие победы русских на советско-германском фронте. Оборонительные планы возникали один за другим, последний — в июне: сосредоточить основные силы Квантунской армии на Маньчжурской равнине, оставив в приграничной полосе войска прикрытия — приблизительно треть сил и средств армии. Решающее сражение предполагалось дать на линии Чанчунь — Сыпингай — Мукден, нанести поражение советским войскам в районе Чанчуня и Мукдена, в последующем преследовать противника вдоль КВЖД до станции Карымская, другие войска должны были повести наступление н а Хабаровск, Никольск-Уссурийский, Владивосток. Ах эти светлые умы в генштабе — все развивалось не по их планам! Ах эта с