Что такое смертники, которых в Квантунской армии были тысячи? Я считаю: отчасти это фанатизм, отчасти следствие отсталости военной техники. Ведь японская крепко уступала и советской, и американской. Потому-то и залезал обреченный японец в морскую торпеду, чтобы взорваться у борта неприятельского корабля, или в самолет и танкетку, начиненные взрывчаткой, или кидался с магнитной миной под танк, или его приковывали цепью к пулемету. Между прочим, японские смертники до своей гибели получали повышенное денежное содержание и лучшее питание. Спрашивается: так не погашение ли издержек при жизни эта его будущая смерть? За кровь платят иенами.
С каждым днем смертники все реже беспокоят нас: кого выловили, кто сам сдался. А вот хунхузы пошаливают: все чаще роты нашего батальона поднимаются по тревоге, вызванной нападением этих бандитствующих китайцев то на банк, то на деревню, то на склады, охраняемые советскими часовыми. Наглеют хунхузы...
Мою роту подняли в ружье утром, едва мы позавтракали. Завтракавший с нами замполит Трушин досадливо сплюнул, а я улыбнулся: настроение было безоблачное, радостное, и никакая тревога не могла испортить его. Пока разбирали оружие и боеприпасы, пока рассаживались в подъехавшие машины автобата, выяснилось: на той станции, откуда мы с Федей Трушиным провожали вчера вечером саперный батальон, совершено нападение на вещевой склад, часовой тяжело ранен ножом, хунхузы с награбленным уходят на автомашине в горы.
— Я с тобой, Петро, — сказал Трушин.
— Нужно ли?
— Присутствие комиссара не помешает...
— И то верно.
Три «студера», урча моторами и разбрызгивая грязюку, выползли за ограду и помчали по разбитой, в колдобинах, шоссейке. Утро было бестучевое, солнышко всходило из-за горбатой лысой сопки. В кабине было тепло, покачивало, убаюкивало, но я напряженно глядел вперед. У чумизового поля, на развилке, к нам подсел оперативник, и мы двинули прямиком к станции. Вон и пруд, где вчера была лунная поляна. Сейчас вода морщинилась от ветерка, розовела в первых солнечных лучах. «На часового напали на рассвете, — подумал я. — Нагоним! Выживет ли часовой? Горько, если погибнет уже после подписания мира».
Мы проскочили станцию и повернули в горы и вскоре увидели впереди на дороге старый, потрепанный «пикап», жавший на всю железку, — по нашим данным, он смахивал на машину с хунхузами. Взревели «студебеккеры», рванулись, как с привязи. На «пикапе» поняли, что не уйти; он затормозил, и несколько человек бросились из него в заросли гаоляна, к заброшенным фанзам. «Студебеккеры» остановились, солдаты попрыгали наземь. Я приказал разворачиваться в цепь, окружать фанзы.
Мы с Трушиным шли плечом к плечу, и я увидел: за порушенной, без крыши, фанзой — человек. В кепке, в куртке и шароварах хаки, в тапочках. То показывается из-за стены фанзы, то скрывается. А чего топтаться? Выходи, сдавайся, деваться тебе некуда.
Человек опять высунулся из-за фанзы и вдруг вскинул карабин, и, прежде чем услышался выстрел, меня ударило, как пулей или осколком, предчувствием нелепости и непоправимости этого выстрела. Рядом упал Трушин, я уловил винтовочный хлопок и кинулся к Федору. И тут меня словно рубанули чем-то по горлу. В мозгу успело огненно вспыхнуть: «Пацаны в драке били ребром ладони в кадык, но было не так смертельно больно», — и, падая на Трушина, я ощутил ту же непоправимую нелепость и второго выстрела из гаоляна. Кто-то голосом старшины Колбаковского закричал:
— Окружай фанзу! Бей гранатами! Ни одного не оставляй в живых!
Он почувствовал, как до него дотронулись: до головы — приподняв ее, до руки — сжав запястье, ища пульс. Он слышал глохнущие, как в вязком тумане, голоса:
— Замполит мертв.
— Наповал... Вот несчастье-то! А ротный?
— Не разберешь...
Он хотел сказать, что слышит их, что еще жив — пока не убит, и не мог вытолкать слов из простреленного горла, — слова тонули в бульканье и хлипе крови.
1976 — 1981 гг.
Что «жизнь прошло насквозь»... И. Козлов
Интерес художника к тем или иным идейно-нравственным и социально-политическим проблемам действительности, выбор литературных героев, наполнение произведений определенным жизненным материалом в большой, если не в решающей, степени зависят от биографии художника, от того, что, говоря словами Александра Твардовского, «жизнь прошло насквозь». Это почти закон, во всяком случае, для художника, живущего тревогами и заботами времени, своего народа.
Под действие этого закона подпадает и творчество Олега Павловича Смирнова (род. 27 ноября 1921 г.). Два больших события определили его человеческую и писательскую судьбу, в сущности, сделали писателем: участие в Великой Отечественной войне и последовавшая вслед за нею почти десятилетняя служба в пограничных войсках. Правда, писать он начинал еще и до этих событий и не на темы, которые уже в течение трех десятилетий являются главными в его творчестве, а на другие. Но, по большому счету, это была лишь проба пера, своеобразная проверка своих литературных возможностей.
Во время гитлеровского нашествия на нашу страну Олег Смирнов служил рядовым, сержантом, лейтенантом, командиром взвода, военным журналистом. После разгрома гитлеровских захватчиков в составе своего соединения он едет на Дальний Восток, где в августе 45-го советские войска сокрушили Квантунскую армию японских империалистов, долгое время нависавшую над нашей Родиной дамокловым мечом, особенно опасным в годы войны с немецкими захватчиками, ведь Япония была тогда частью пресловутой оси Берлин — Рим — Токио.
Журналистскую работу в армейской печати Смирнов справедливо рассматривает как подступы к работе писательской: человеку способному журналистика дает немало в смысле наблюдения над жизнью, познания ее сложностей, изучения человеческого характера.
Послевоенную службу в погранвойсках О. Смирнов проходил в частях Забайкальского округа — с этого плацдарма недавно шел с наступающими войсками по степям и пустыням Монголии, через Хинган. Округ был богат боевыми традициями, ведь страна здесь граничила с Маньчжурией, отторгнутой в свое время у Китая японскими самураями, да и сам чанкайшистский Китай не отличался дружелюбием к нашему социалистическому государству.
Героями первых военных рассказов Смирнова были пограничники, с пограничной темой он и вступил в литературу. Его и сейчас справедливо считают одним из ведущих авторов этой темы. В подтверждение этого можно назвать такие его повести, как «Барханы», «В отрогах Копетдага», «Июнь», «Зеленая осень»... Пусть действие их происходит не на востоке, а на юге, западе и на других участках многотысячекилометровой государственной границы, суть не в этом, суть в том, что происходит на границе, которую автор со временем мог наблюдать повсеместно.
О границе О. Смирновым написана не только проза. В годы своей молодости он выпустил в Чите два поэтических сборника — «Часовые мира» и «На восточном рубеже». Уже в этих сборниках отчетливо и концентрированно выразился его взгляд на пограничную действительность как на героическую, где все напряжено возможностью внезапной беды и готовностью отразить ее.
Воздуха холодного волна.
Степь, ковыль без края и конца.
Сумрак и такая тишина,
Что звенит порой в ушах бойца.
Кто проводит на границе дни,
Скажет: «В прирубежной стороне
Эта тишина всегда сродни
Грохоту сраженья на войне».
Или вот строки из стихотворения «Застава»:
Здесь, каждый куст,
Здесь камень каждый
Политы кровью храбрецов,
И здесь припомнят не однажды
Своих прославленных бойцов.
Застава, дальняя застава!
Пою о воинской судьбе —
Как запросто и смерть и славу
Бойцы встречают на тропе...
Запросто... В картинах и эпизодах пограничья, нарисованных писателем в «Барханах», «В отрогах Копетдага», в «Зеленой осени», не встретишь ложной патетики, повествование ведется без восклицательных знаков, но на той ноте, которая способна зазвучать внезапной тревогой, грозной опасностью.
Солдат мужает в повседневном труде, в самоотверженном выполнении своего воинского долга. В нашей литературе давно заявила и прочно утвердила себя концепция: основу формирования героической личности — и в мирное время, и на войне — составляет труд. Этой концепции Олег Смирнов следует как в произведениях о границе, так и в произведениях о Великой Отечественной. Тема войны обрела с годами в его творчестве звучание не меньшее, если не большее, чем тема границы, что, как уже упоминалось, следует объяснить особенностями биографии автора, участника войны.
В повестях и романах Олега Смирнова о войне: «Июнь», «Поиск», «Девичья слобода», «Обещание жить», «Гладышев из разведроты», «Северная корона», «Прощание», «Эшелон», «Неизбежность» — затронуты разные периоды великой битвы с фашизмом, герои их несут на себе отпечаток художественной индивидуальности, но общим во всех произведениях (и это характерно, более того, принципиально для позиции автора) является героический аспект изображения событий и человека. Да и какой иной, в сущности, аспект может избрать художник, долженствующий раскрыть освободительный смысл справедливой войны?! Тем более что героический аспект совсем не ограничивает сферы проявления героической личности, многогранности ее деяний; героический аспект скорее предполагает разносторонность показа характера, особенно в произведении синтетической художественной формы, каким является роман. Героическое лишь главенствует над всем другим, определяет поведение и поступки человека в конкретных обстоятельствах бытия, отношение к окружающим людям, критерии его оценок, в том числе и самооценки, и т. д.