— Скорей бы уж начиналось!
— Теперь скоро…
— Письмо бы успеть написать матери…
— После напишешь, Алеша. Когда на той стороне побываем.
Интересней письмо будет!
— Это верно!
Но все же он начал писать письмо в Ленинской комнате. На листке из ученической тетради вывел бледно-лиловыми, будто выцветшими, едва просохли, чернилами: "Дорогая мама!" — и задумался. Окна в Ленинской комнате были приотворены: в одно наносило речную свежесть, во второе — теплый смолистый дух леса; смешиваясь, онп рождали тепло-холодные сквознячки.
Доносило и голоса: дежурного, повара, связиста, остающихся на заставе, и тех, кто пойдет ночью на маньчжурский берег, — они дымили в курилке, возле конюшни, там и милый друг Костя Рощушлш. А некурящий Алеша Маслов уединился в Ленинской комнате. "Дорогая мама…" Ну, о чем написать? О своих мыслях и чувствах перед, вероятно, решающим событием в его жизни? Не напишешь, военная цензура не пропустит.
Голоса остающихся на заставе и уходящих на операцию, точнее сказать, в бой, смешивались, как прохладно-теплые сквознячки, и Алексею стало как-то тревожно. Именно эта тревожность и заставила его написать еще две фразы: "Прежде всего сообщаю тебе, что у меня все по-прежнему. То есть все в порядке".
Маслов вздохнул и еще дописал: "Жизнь моя идет нормально.
Надеюсь, что и у тебя все хорошо и благополучно…" Волосок попал в перо, последнее слово смазалось. Алексей вытащил волосинку и положил ручку рядом с письмом. Он сидел, втянув голову в худые плечи — левое было выше, — вскинув брови, словно удивившись, — и левая была выше, — взъерошивал вьющиеся волосы, коротко подстриженные, поглаживал мягкий раздвоенный подбородок. Может, и действительно удивлялся: сколько ждали этого срока, и вот он наступил. Сейчас пока еще мирные, предвоенные часы. А потом штурм, потом бой, потом война. Как только пограничники снимут погранполицейские посты и расчистят путь, на тот берег начнут переправляться полевые войска. Силища, скопившаяся в окрестных лесах и перелесках. Тайги тут нет, она севернее, а здесь, на участке Даурского отряда, леса скудны, к югу же вообще голые ковыльные сопки, знаменитые даурские степи. Как поется: "По диким степям Забайкалья…" Людей и технику кое-как замаскировали в перелесках, распадках, на скатах сопок.
Смеркалось, но еще было видно. И Алексей добавил в письме:
"Служба идет как положено, жаловаться не на что. После разгрома Гитлера дышится вольготней. Скоро заживем на славу. Отслужу на границе и приеду к тебе, дорогая моя мама…" Он опять отложил ручку, посидел-посидел и встал, спрятав письмо в нагрудный карман. Точно, после допишет. "Пойду-ка к ребятам, — подумал он, — как там они, да и веселей вместе. Вместе и тревога погаснет". В чем же штука? Он не боится риска и опасности — попривык к ним на границе, — так почему сердце сжимается? А потому, наверное, что выпадает нарушить государственную границу. Столько лет берегли ее нерушимость, отбивали японцев и их агентуру и сами ни на метр не переступали заветной черты.
И вот теперь…
В курилке — железная бочка, врытая в землю, лавочки вокруг — было оживленно, шумно, вспыхивал и затухал и вновь вспыхивал смешок. Подойдя ближе, Алексей определил: смеются анекдотам Тихона Плавилыцикова, разудалый Тиша помнит их бессчетное количество. Ну, конечно: муж в командировке, а жена… тыща первый вариант этого анекдота.
Не курильщик и не любитель скоромного, Алексей тем не менее затоптался в курилке, прикидывая, где бы примоститься. Костя Рощупкин сдвинул соседа, сам подвинулся:
— Приземляйся, Алеша.
Маслов приземлился, и его сдавили плечи Рощупкина и Плавилыцикова. Не вырвешься, только сами могут тебя вытолкать, как пробку. Обкуривают здорово. В горле першит от махорочного дыма.
В мутной воде плавают размокшие, "до ногтя" сожженные самокрутки, окурки прилипают к стенкам бочки. И он, Алексей Маслов, как бы прилип к лавочке.
— Об чем мыслишь, Леша?
Спрашивает Плавильщиков. Что, он уже перестал травить анекдоты?
— Понимаешь, Тихон… О разном думается. Как границу перейдем, например…
— Точно, хлопцы, — сказал Рощупкин строго. — Нам доверили задание — аж дух захватывает! Не осрамимся! Точно, хлопцы?
Кто сказал: "Точно!" — кто кивнул, а потом все умолкли.
И долгое это молчание о многом сказало Алексею. И о том, между прочим, что ребята, как и он, переживают предстоящее.
Анекдотики и смех — скорей для облегчения души, на которой неспокойно.
Спать уже не ложились — и те, кто уходил за границу, и те, кто уходил на границу. Шуток и смеха больше не было, короткие, отрывистые разговоры по делу, молчаливое потрескивание цигарок, их огоньки будто протыкали темноту. За старицей, за рукавом пошумливала на перекатах Аргунь, придавленная беззвездным небом. Терлись будыльями, шелестели травы. Отчего-то развылись овчарки в питомнике. Чуяли что-нибудь, чуяли, что кто-то сегодня будет на сопредельном берегу? Да, уже сегодня: перевалило за полночь. А сопредельный берег скрыт мраком, ни огонька. Но где-то за Аргунью тоже выли собаки — сельские, домашние. Эти-то с чего развылись?
Временами Алексей поглядывал в сторону Аргуни, как и остальные из штурмовой группы; впрочем, поглядывали и остающиеся. Невидимый, китайский берег ничем не отличался от нашего: покатый спуск, отмели, у кромки талыгак, подальше, на сопках, пни, мшистые валуны, редколесье. От речки полз клочковатый туман, уплотняясь и поднимаясь, — по щиколотку, по колено, по грудь. Так, омываемая седоватым туманом, штурмовая группа и попрощалась с остающимися — обнимаясь, тиская друг друга. Так, в тумане, и спускались с заставы цепочкой вслед за капитаном к речному урезу. Как и все в штурмовой группе, Алексей Маслов пригибался, ступал осторожно, стараясь не звякнуть оружием и снаряжением, не потревожить подошвами сучка и гальки; впереди шел Костя Рощупкин, позади — Тиша Плавильщиков, и это соседство придавало уверенность. Минутами казалось: спустятся к урезу и залягут втроем — усиленный наряд — в кусточках, за валуном, но разумел: лежать в секрете не придется — и старался не отставать от Кости. Пограничная тропа, по которой хожепо-перехожено, вывела нх распадком к Аргупп, в темпе. те поблескивающей, будто дышащей, — текучая эта темнота и притягивала и отпугивала.
В прибрежных тальниках и камышах — надувные лодки на плаву. Без всяких команд ребята расселись, как было оговорено за; апее, расселись с удивительной деловитостью, с рабочим спокойствием, поставив между колен автоматы. Кто-то шепотом сказал: "Пошел!" — лодка качнулась, поплыла, сносимая течением.
Всплескивали весла, журчала вода у борта. Слева, метрах в десяти, плыла такая же лодка, но левое плечо Мае лова холодила пустота, правое упиралось в плечо Кости Рощупкина, Плавильщиков дышал в затылок — словно вдыхал в тебя уверенность. Эх, побольше бы этой уверенности!
Август, девятое число, а звезд почему-то пет. Рано, что ль?
Попозже будут, в середине месяца? Ведь в августе звездопады.
Знобко! От воды потягивало сыростью, вообще воздух над рекой холодноватый. Алексей всматривался в маньчжурский берег: ои приближался, покуда еще плохо различимый, по за службу изученный до мелочи; там ни огонька, пи звука, дворняги и те перестали выть. Наверное, лодка была на середине реки, пересекала границу, потому что Алексой обернулся и будто сквозь Нлавильщикова, сквозь сидевших сзади пограничников увидел свой, советский берег, тоже знакомый до мелочен. И родимый до болп сердечной. Забайкальская казачья сторонка!
Чужой берег возник как-то внезапно, выступом, словно пропоров туман, — лодка ткнулась в валуны: течение разворачивало ее, шлепало о каменные бока. Пограничники выпрыгивали на валуны, на гальку и в своих широких плащ-накидках растворялись во мраке. "Вот и все, — подумал Алексей. — Возврата пет". Не отставая, он побежал по распадку. Шагах в сорока от реки капитан остановился, оглядел штурмовую группу и взмахнул рукой: вперед! Сперва они двигались по одному распадку, затем свернули в другой, который и вывел иа ровпую сравнительно, в чахлых кустиках, местность. Капитан опять махнул рукой, и все легли. Снизу, с земли, на фоне неба слева виднелись сельские домики и фанзы, справа — здания погранполицейского поста. Капитап прошептал-прохрипел:
— К кордону по-пластунски — за мной!
Они проделывали то, что в последние дни много крат отрабатывали на занятиях, так и называвшихся — "снятие кордона".
Извиваясь, обдирая локти, подползли к проволочному заграждению, саперпыми ножницами «выстригли» проход, не звякнув, развели концы: поползли дальше, за «колючку», окружая пост: казарму, доты, наблюдательные пункты. Их долго не замечал часовой, мурлыкавший песенку о веселых гейшах, — эту песенку иногда доносило из-за Аргуни с попутным ветром, когда японцы перебирали сакэ — рисовой водки, становясь необузданно-дикими. Знакомый мотивчик, и каково было слышать его так вот — вблизи…
Часовой не успел или не смог крикнуть — спазмы сдавили горло, — когда около него выросли тени. Он дернулся всем телом и, падая с ножом в спине, нажал на спусковой крючок карабина.
"Выстрелил-таки", — подумал Маслов. И затем подумал, что рука у Плавилыцикова, видать, не дрогпула, всадил финку по рукоять, ну и парень.
Выстрел часового поднял на кордоне суматоху. Японцы — кто одетый, кто в одних трусах — выскакивали из казармы и блиндажа и бежали к траншеям. Трещали автоматные и пулеметные очереди, рвались ручные гранаты. Покрывая все, ахнули противотанковые гранаты: пограничники подорвали дот. Алексей, державшийся Кости Рощупкина, делал, что и остальные пограничники: стрелял из автомата, швырял гранаты, и почему-то не оставляла мысль: "Как ладно, что с поста эвакуировались семьи офицеров! Каково было бы женщинам и детям? Ладно, что неделю назад уехали…"
Японцы, хоть и застигнутые врасплох, сопротивлялись жестоко. Если бы не выстрел часового, их можно было б сломить быстрей. У блиндажа, у окопов, за казармой, за дзотом вспыхивала перестрелка, гремел гранатный бой, кое-где доходило и до рукопашной. Пограничники действуют молча, японцы что-то кричат: то ли командуют, то ли подбадривают друг друга. Да чего ж там подбадривать: минут через сорок или, может, через час кордон был спят. Он пылал, пособляя близкому рассвету доконать ночную темь. При свете пожаров было видно: часть гарнизона перебита — трупы валяются, часть взята в плен — стоят с поднятыми руками, оружие брошено под ноги; нескольким японцам вроде бы удалось удрать, уйти в тыл по косогору. Но при свете пожаров Алексей увидел также в траве у наблюдательного пункта — Тихон Плавильщиков, навзничь, неподвижный, в окровавленной, излохмаченной плащ-накидке; над ним склонился капитан. Алексей подошел поближе и отшатнулся от мертвого, пустого взгляда Плавилыцикова. Убит. Прощай, Тиша…