Над кордоном взлетела серия ракет — сигнал, что путь расчищен. И на рассвете через Аргунь стали переправляться стрелковые батальоны Тридцать шестой армии. Навстречу им, к нашему берегу, поплыли понтоны с пленными японцами и убитым Плавильщиковым — Тихон опять пересечет государственную границу, вернется на заставу. Мертвым. Ну, а штурмовая группа пойдет дальше, преследуя отходящих с границы японцев.
Солнце вставало над маньчжурскими сопками и падями, над равниной; где-то значительно правее кордона город Маньчжурия, сильно укрепленный японцами, против него — наш поселок Отпор, тоже укрепленный нехудо, но здесь, где двигалась эта штурмовая группа, были только китайские деревни и казачьи, белоэмигрантские станицы. Капитан посмотрел по карте: к одной такой станице, Рождественской, и отступали японцы. Пока снаряжали магазины, получали у старшины гранаты, перевязывали раненых — их было трое, Костя Рощупкин средь них, и никто не покинул строя, — капитан выслал разведку во главе с сержантом. Разведчики доложили: остатки разгромленных пограннолицейских постов стягиваются в Рождественскую, по всем проселкам бегут-топают, на подступах к станице спешно роют окопы.
— Та-ак, — сказал капитан. — К тому же в Рождественке дислоцируется японская рота. Надо атаковать с ходу, покамест не очухались…
Подоспела штурмовая группа с соседней заставы, снявшая свой кордон, и ее командир, румяный, пухлогубый лейтенант с перебинтованной кистью, сказал, улыбаясь, капитану:
— Вливаюсь в вашу группу.
— Замётано.
Солнце било в глаза, они слезились от дыма пожаров, от взбктой желтой пыли. И, конечно, недосып — сегодня глаз не сомкнули. Было душно, жарко, пот стекал со лба по щекам и за ушами: шли ускоренным маршем. По чужой, порабощенной земле. Чтоб освободить ее. Потому и торопились. Шире шаг, Алексей Маслов!
Ты идешь не дозорной тропой, а заграничной дорогой! Ну и ну!
Рождественская угадывалась по купам деревьев, по златоглавой церкви. Станица на косогоре, перед ней равнина: просовое, койгде изрезанное балками поле. Далеко за Рождественской ухали тяжкие взрывы, может быть, бомбежка.
Атака с ходу не удалась. Боевое охранение было обстреляно еще на подходе к Рождественской. Капитан приказал залечь, рассредоточиться. Алексей по-пластунски отполз в сторону; видел: пограничники ползут по просовому полю, разворачиваются в цепь. А над головой жалят воздух одиночные пули из карабинов и очереди из «гочкисов»: два пулемета, дергаясь стволами взадвперед, бьют с обопх флангов. Алексей начал шуровать саперной лопаткой, набрасывая перед собой бруствер. Но окопчика хотя бы «лежа» отрыть не поспел, потому что старшина и Костя Рощупкин — раненый же, чертяка, — умолотили пулеметы гранатами.
А заставский «максим» славно чесал по японским окопам, да и автоматы наши не молчали. Стрелял из ППШ, переведя на одиночные выстрелы, и Маслов: до японцев метров сто, не больше.
"Надо на что-то решаться", — подумал он о капитане. И капитан решился:
— Приготовиться к атаке! Вперед по-пластунски! По моему свистку подымаемся!
Поползли. По просу, по вытоптанным уже до них пятачкам, по незасеянным прогалинам. Не было времени вытереть заливавший глаза пот, Алексей лишь отплевывался, отфыркивался, дышал запаленно. Японские карабины почти умолкли. Ну, и не стреляйте: меньше пуль — меньше шансов быть убитым. Как Тиша Плавильщиков. Наверное, его уж перевезли на заставу, роют могилу. Похоронят без них, воюющих на чужом берегу?
И когда они отвоюются? Ведь потом решающее слово за полевыми войсками…
Околица Рождественской совсем близко: видать снующих по окопам японцев, слыхать их гортанные выкрики. Заверещал капитанов свисток. Маслов вскочил, побежал к окопам, опоясывавшим станицу. Он бежал в цепи, крича «ура», и стрелял из ППШ короткими, захлебывающимися очередями. Когда до японской обороны оставалось метров тридцать, из засады ударил «гочкис», третий, стало быть. Огонь был кинжальный, кто из пограничников упал, срезанный очередью, кто залег в просе. А Маслов в горячке, в азарте не смог остановиться, пробежал еще с десяток шагов, исступленно вопя «ура» и подхлестывая себя этой исступленностью. Оглянувшись, увидел: остался одни. И, не успев ни о чем подумать, рухнул в просо: очередь из «гочкиса» ударила ниже колен.
Очнулся Алексей от прикосновения чего-то холодного ко лбу: кто-то прикладывал мокрое полотенце. Он приподнял опухшие веки, но перед глазами зарябили круги. Рядом заговорили не порусски, но на каком языке, не понимал: сознание меркло. Ему открыли рот, влили что-то обжигающее, и сознание прояснилось.
Подумал: "Спирт влили. Или сакэ". А говорят по-японски. Он окончательно открыл глаза. Лежит на траве, в тени, под навесом сарая, без оружия. Как попал сюда? Он приподнялся на локтях и заметил неподалеку трех японских офицеров. Тщедушные, в очках, с черными усиками. А рядом с ним солдат, улыбается. Или скалится?
От ужаса Алексею захотелось зажмуриться. Но он не зажмурился, только сполз с локтей на спину. И это отдалось ноющей болью в перебитых ногах. Что с ним сейчас? Что с ним будет? Ужаснее смерти — японцы уволокли его к себе. Плен. Он в плену. Офицеры подошли поближе, майор, видимо старший, сказал:
— Нам приятно, цто вы оцнурись…
Двое других кивнули. Алексей застонал. Не от боли стонал — от своего бессилия, от ужаса перед случившимся. Хотя и ноги мозжат, горят огнем. Беспомощен, как младенец. Даже приподняться не может. Майор нагнулся.
— Вы быри без сознания, мы позаботирись и о васей ране. Перевязари… За это вы сказете кое-цто.
Алексей молчал, прерывисто дыша. Майор присел на корточки.
— Сказете — поручите зизпь, свободу, много рубрей… Отвецяйте: кто вы, какая цасть, кто командир? Цпсленность цасти?
Ее задаци? Ну, ну быстрей… Нам некогда… Да не бойтесь, о васих показаниях никто не узнает: зитери спрятарись, сидят в подварах, а мы… мы сейцас уйдем…
Алексей не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение, уже не был учтив:
— Сообразайте знвей… Ну, я срусаю… — Оп встал, присмотрелся к пограничнику. — Не хоцесь отвецять? Тогда будет прохо… Ну?
Майор что-то резко крикнул по-японски. Два других офицера и солдат подскочили к Маслову, связали ему за спиной рукп и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами. Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым йогам. Алексей потерял сознание. Ему плеснули в лицо водой. Майор сказал:
— Как дера? Ты мне хоцесь цто-то сказать? Скази! Не хоцесь? Тогда будет прохо…
Он снова скомандовал по-японски. Офицеры и солдат подхватили Алексея, поволокли в глубь двора к сухому кедру. Поставили спиной к дереву и привязали крест-накрест веревками. Голова Алексея падала на грудь, он старался приподнять ее. Майор закурил сигарету, выпустил из носа дымок.
— Посредний раз предрагаю: ири зизнь, ири… Прохо будет…
Били палками, резали тесаками, жгли горящими сигаретами, сорвали бинты, помочились на раны. Пахло кровью, подпаленными волосами, мочой. Алексей, бледный, в ледяном поту, в изодранной, окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках, голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании — только мычал.
А когда терял сознание — стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: "Мама, родная…" Майор давал знак, пограничника приводили в чувство, и пытки продолжались. Наконец, майор вытащил носовой платок, вытер лоб и шею, вместе с офицерами ушел в дом. Возле Алексея остался часовой. Забросив на плечо винтовку с широким пожевым штыком, он ходил лениво, вперевалку. Солнце припекало, горячий воздух был недвижим. Жужжали золотистые жирные мухи. Часовой тупо наблюдал за их роем.
Неподалеку, на просовом поле, послышались стрельба, гранатные взрывы. Часовой замер. Алексей приподнял голову, открыл глаза. И сквозь мутную пленку словно увидел Костю Рощупкина, капитана, Тишу Плавилыцикова, старшину и других пограничников, и словно все они, живые-невредимые, спешат ему на выручку. Поспешайте, милые, я покуда жив, хотя изранен, изувечен.
Я не хочу умирать, я еще поживу! Сквозь пленку, застилавшую глаза, он разглядел невидимую, скрытую отрогом Хингана Аргунь, заставу. Ленинскую комнату, свое фото на стене: отличник службы и учебы ефрейтор Алексей Маслов.
В небе зарокотали моторы. Маслов по звуку узнал свои, советские самолеты. А есть и наши танки, наши орудия, наша пехота!
Кровоточащие, бесформенные губы раздвинулись — это была улыбка.
Шестерка штурмовиков, развернувшись, принялась бомбить и обстреливать станицу. Стрельба на просовом поле усилилась, там кричали «ура». Бомба разорвалась на дороге, вблизи двора, где висел на дереве Алексей. Японцы, выскочив из дома, побежали огородами из станицы. Часовой посмотрел им вслед, приловчившись, трижды ударил штыком в грудь пограничника там, где сердце, и, пыля, затрусил за ними.
14
Свершилось! Прощай, Монголия! Здравствуй, Маньчжурия!
Слева горят какие-то постройки — не японский ли кордон? Больше нечему. Да и по времени мы уже должны были пересечь монголо-китайскую границу. Посвечиваю фонариком на свои французские, чудные: час ноль-ноль! Следовательно, головастиковские часшш остановили свой ход в тот самый исторический момент, когда танк выстрелил у границы. М-да, с подобными часиками действительно влипнешь в историю. Подведут когда-нибудь крупно. Но других покуда нет. Встряхиваю рукой — затикали.
Темп мы поубавили: дышим умученно, носки заплетаются, пот в три ручья. А привала не предвидится. До привалов ли? Вперед!
Туда, куда умчались танки, где дрожит зарево неблизких пожаров. Тапки и передовые отряды размолачивают японцев. А мы, пехота? Что, на пашу долю не достанется? Еще как достанется.
В свое время. И все-таки странно: границу перешли без боя. Я-то думал: кровавые будут схватки, самураи будут яростно сопротивляться. На занятиях, беседах и сборах нам втолковывали: Квантунская армия — противник серьезный, японские солдаты и офицеры фанатичны и жестоки, воспитаны в самурайском духе, дерутся до последнего патрона, предпочитая плену самоубийство во славу императора — харакири, вспарывают себе живот. Наверное, оно так и есть. Но против наших солдат и офицеров вряд ли устоят, да и перед пашей техникой трудно устоять даже отборной Кваптунскоп армии. Я в этом уверен. Еще испытаем свою силенку, придет срок, придет. Приграничные кордоны разгромлены разведгруппами и передовыми отрядами. А полевые войска японцев, возможно, подальше от грапицы, в глубине обороны? Я спросил об этом Трушина, и он ответил, отхаркиваясь: