С.-Петербургъ
Невский № 20
у Полицейского Моста».
1945 год. Июль. Едем с мамой из Ашхабада в Орел. Поезд идет где-то между Уралом и Волгой. Стою у окна и гляжу на проплывающее мимо бесконечное поле, поросшее низким кустарником. Между кустов вьется неширокая тихая речка. Она петляет по полю, то приближаясь к железнодорожному полотну, то уходя от него. Проходит час, проходит два часа – за окном все то же поле и все та же загадочная, как бы сопровождающая наш поезд речка. В ее воде отражается розовый закат.
2.5
Воспоминания о прошлом лете.
В конце июня поехали мы с Сашей Моревым за город. День был пригожий, солнечный, не жаркий, но теплый. Настроение у нас было преотличнейшее.
Вышли из электрички в Стрельне. Рядом со станцией обнаружили буфет. Взяли по стакану портвейна и бутерброды и расположились на травке среди ромашек. Выпили, закусили, поговорили («жизнь-то вроде бы не так уж плоха, терпеть ее можно»), поднялись и пошли дальше.
По шоссе дотопали до Михайловки, прогулялись по парку, миновали дворец, спустились на нижнюю парковую дорогу и вскоре свернули с нее к заливу. Здесь далеко в воду вдается узкий песчаный мыс, со всех сторон заросший высоченным тростником. Посреди мыса из песка торчат железобетонные сваи, верхушки которых разбиты ударами копра и оплетены причудливо изогнутыми прутьями арматуры. (Для чего забивали их здесь и после бросили, оставили безо всякого употребления?) Полюбовались сваями, из которых получились абстрактные скульптуры, и панорамой города, открывшейся вдруг в просвете между тростниками. Вернулись на дорогу и миновали хорошо знакомое мне маленькое прибрежное кладбище, спрятавшееся в густой зелени парка.
– Тут есть могила самоубийцы, – сказал Саша, – хочешь поглядеть?
Невдалеке от дороги под старой липой торчал ржавый чугунный крест. Никакой надписи на нем не было. Постояли, помолчали, побрели дальше.
– Споем, что ли? – сказал вдруг Морев и начал:
Выхожу один я на дорогу…
Я подтянул. Потом мы спели «Иоанна Дамаскина»:
Благословляю вас, леса…
Так мы шли, и пели, и, дурачась, что-то кричали, и снова пели. Деревья склоняли к нам свои ветви и слушали нас с явным удовольствием.
Прошли Знаменку, прошли Александрию, вышли в Нижний петергофский парк, дошли до большого канала. Здесь наткнулись на летнее кафе. Взяли еще по стакану портвейна, сели у берега и долго смотрели на паруса яхт, белевшие вдали.
Через неделю меня опять потянуло в Петергоф. Часов в шесть вечера я сел на «Метеор» у Зимнего дворца.
Когда «Метеор» вылетел в залив, подул шквальный предгрозовой ветер. Вода потемнела, там и тут запрыгали белые барашки. Катер перескакивал с волны на волну, касаясь только их вершин. Вода гулко ударяла в его стальное брюхо. Нос то взлетал вверх, то зарывался в водяную пену. Тучи над заливом были невиданно хороши. Гигантские, многоярусные, многокупольные, уже не лиловые, а иссиня-черные с желтоватыми и голубыми бликами по краям, они, казалось, стояли неподвижно, однако вид их изменялся на глазах. Кое-где их уже пробили солнечные лучи, и наклонные светлые столбы уперлись в залив. Вода под ними вспыхнула ослепительным серебряным пламенем.
Пошел крупный, бойкий дождь, но тут же унялся. Гроза проходила стороной.
В петергофском парке было пустынно – испугавшись надвигавшегося ливня, туристы разбежались. Шум фонтанов казался непривычно громким. И было что-то загадочное в том, что эти бесчисленные водяные струи извергались в небо среди полного покоя и безлюдья.
Между столиков знакомого кафе у канала расхаживали голуби, вороны и чайки. Я купил пару бутербродов и стал кормить птиц хлебом. Больше всего доставалось чайкам. Голуби были трусливы и неповоротливы, а вороны – слишком осторожны.
Домой я вернулся на электричке, и меня еще долго не покидал восторг перед красотой мира, которая мне снова открылась в этот вечер.
Едва я вошел в квартиру – зазвонил телефон. Мне сообщили, что Саша Морев покончил с собой. Его труп найден в морге Боткинской больницы.
3.5
Сюжет.
Женщина купила в деревне старую избу. Прежний хозяин впал в безумие и повесился на чердаке. Его жена продала дом и переселилась в другую деревню.
К новой владелице по ночам, во сне, приходит старый хозяин и силой овладевает ею. Далее он является каждую ночь, и женщине начинает это нравиться. Постепенно она сходит с ума и однажды утром вешается на том же чердаке.
Продолжение воспоминаний о прошлом лете.
Конец августа. Рига. Кладбище латышских стрелков. Ни души. Один брожу среди могил и читаю надписи на надгробных плитах. Потом сажусь на каменную скамью и раскуриваю трубку.
Лесное кладбище. В его центре, на главной аллее, воздвигнут грандиозный монумент: атлетического сложения бронзовый юноша сидит на черном полированном граните, над ним нависает причудливых очертаний бронзовая волна. Краткая надпись у основания монумента неразборчива, она воспроизводит чье-то факсимиле. Кто же здесь похоронен? Памятник на могиле Райниса куда скромнее.
Смущаясь, подошел к женщине, хлопотавшей у скромной могилки неподалеку.
– Это памятник Вилису Лацису! – сказала женщина с некоторым вызовом – как, мол, можно об этом не знать!
«Черт побери! – подумал я. – Ведь мною не прочитана ни одна из его книг!»
Кладбище Райниса. С трудом отыскал могилу Александра Чака. Никакого памятника. На зеленом холмике лежит маленькая гранитная плитка с надписью:
Александр Чак
поэт
1901–1950
4.5
Жюль Ренар сказал, что ирония – это стыдливость человечества. А я так часто злюсь на свою иронию и говорю ей, что она мне опостылела.
Н. Банк сказала, что у меня есть литературное имя. Это мало похоже на правду, но все равно приятно.
Странный парадокс: за последние тридцать лет город вырос раза в два, но в моем восприятии он все уменьшается и уменьшается. Видимо, это происходит оттого, что с годами я познаю его все лучше и лучше, сотни раз проходя по одним и тем же улицам, переулкам и площадям. Город постепенно приближается ко мне и как бы уплотняется.
Надписи в витринах магазина канцелярских принадлежностей:
Кисти-краски.
Лекала-кнопки.
Ручки-перья.
Портфели-папки.
Бумага разная.
Чернила-тушь.
Неплохие стихи.
6.5
В лавке писателей мне вручили увесистый пакет. В нем сто экземпляров моей несчастной второй книжки.
Вид у нее вполне благопристойный – обложка как обложка, даже не без элегантности. И бумага неплохая – не газетная. И фотография моя имеется. Правда, сделана она десять лет тому назад и я похож на ней на священника, но это ничего.
Только книжка как-то подозрительно тонковата. «Мало, небось, пишет Геннадий Алексеев, – скажет несведущий читатель, – ленится небось».
И то сказать – я дожил до второй книги! Жалкая она, тощенькая, но все же вторая.
«Это лучше, чем ничего», – говорят мне друзья. «Да, это лучше, чем совсем ничего», – соглашаюсь я.
В книжечке 70 страничек и 47 стихотворений.
Сколько лет мне ждать третью? Увижу ли ее?
7.5
Коттедж в Александрии – убежище Николая Первого и его семейства. Полностью восстановленные интерьеры с мебелью, картинами, скульптурой и всевозможной утварью.
Кабинет императора. Спальня императора. Умывальная комната императора. На стенах всех комнат (кроме клозета) портреты государя императора.
Детская комната наследника-цесаревича. Портреты совсем еще юных великих князей и княжон. Пейзажи Сильвестра Щедрина и Айвазовского.
Из окна кабинета императрицы Александры Федоровны открывается великолепный вид на парк и на Финский залив.
Всюду безукоризненный порядок и чистота. Почти в каждой комнате сидят музейные служительницы и даже не дремлют. Посетители надевают на свою обувь мягкие войлочные тапочки.
Благоухающий всеми запахами весны Александрийский парк. Поют зяблики. По уже зеленым лужайкам деловито расхаживают скворцы. В траве голубеют первые фиалки.
Я говорил себе: вот дождусь второй книжки, а там видно будет. Дождался. И ни черта, однако, не видно. Чего теперь ждать?
К 48 годам мне удалось опубликовать 130 стихотворений. По нынешним меркам это смехотворно мало. Но у Бодлера в «Цветах зла» было приблизительно столько же, и этого ему хватило для бессмертия. Стоит ли гнаться за количеством?
Правда, Бодлер напечатал все, что хотел. Счастливчик!
Как это вам удалось, месье? Поделились бы опытом!
8.5
Вирджиния Вулф сказала о Льюисе Кэрролле, что «у него не было жизни». Обо мне можно сказать то же самое. Моя жизнь не изобилует событиями и внешне начисто лишена драматизма. Я – этакий умный, осторожный и довольно ленивый кот, который всю жизнь лежит на сундуке в чьей-то прихожей.
Истинная литература всегда творит миф, в этом ее отличие от беллетристики. Мифы бессмертны. Поэтому истинная литература переживает века.
Надо жить легко, без натуги. А я тужусь и потому несчастен.
9.5
На даче. Стоят «дни юного мая». Лес еще прозрачен, но цвет его изменился: раньше он был голубовато-серым, а теперь появились лиловые, бледно-желтые и бледно-зеленые оттенки. На березах проклюнулись почки. Птицы поют на разные голоса, поют вдохновенно, со страстью, с ликованием. В саду первые вешние цветы.
Не торопясь, но с аппетитом читаю Радищева.
Стиль Радищева, несмотря на тяжеловесность и архаизм, по-своему красив и не лишен экспрессии.
Похоже на Платонова. То есть Платонов похож на Радищева. Но чтил ли Андрей Платонович своего предшественника?
Дома. Вечер. За окном во дворе кто-то хохочет не переставая, хохочет нарочито громко, чтобы все слышали, чтобы все знали, как весело, как хорошо хохочущему.