Сверкающая огнями Ялта быстро удалялась, и предо мною разворачивалось ночное крымское побережье. Справа уже замерцали огни Гурзуфа, а слева по сгусткам светлых точек можно было различить Ливадию, Золотой пляж, Ласточкино гнездо.
Впереди же, по носу судна, была только мрачная, пугающая пустота безбрежного моря, над которым висели крупные южные звезды. Почему-то я вспомнил Колумба. Три месяца он плыл на запад, и все три месяца перед ним зияла эта недобрая, не сулившая ничего хорошего пустота. За три месяца ни одного острова, ни одного встречного судна! Небо, вода – и больше ничего! От этого можно было сойти с ума.
7.7
Поэт из Пензы. Появившись в нашей обители, он три дня пил, не протрезвляясь, выползая из своей комнаты только в уборную и в столовую. После стал пить с небольшими паузами, но по-прежнему старательно.
Лицо «простое, открытое», чрезвычайно открытое, открытое настежь, открытое нараспашку. Над низким лбом нависает лихой рыжеватый казацкий вихор. Сквозь обитую ватой дверь его комнаты в коридор сочится матерщина.
Проходил оливковой рощицей и заметил на стволе дерева нечто страшное. Из большого, неподвижно сидевшего жука вылезала толстая, зеленая, омерзительного вида личинка, похожая на вошь, увеличенную во много раз. Я тронул личинку палочкой, и она упала на землю. Тогда я тронул жука и понял, что это лишь его оболочка, сухая и тонкая (при этом лапки бывшего жука продолжали довольно крепко цепляться за кору дерева). Я стал свидетелем таинственного акта природы: одно существо непостижимым образом превратилось в другое, подчиняясь вечному закону непрерывного обновления жизни.
Признаться, мне хотелось раздавить личинку, до того она была отвратительна. Но все же я ее пожалел.
Она была совершенно беспомощна – лежала на боку, шевелила тонкими ножками и выглядела обреченной. Любая птица могла проглотить ее в два счета. Быть может, она и была проглочена, едва лишь я ушел. Мне суждено было содействовать ее появлению на свет и стать для нее своего рода акушером.
По Ялте ходят туркменки (отчего их здесь так много?). Все они, как ни странно, молоды, легки и стройны телом. На всех длинные, простого покроя платья из невероятно яркой, какой-то «фовистской» материи: по малиновому фону желтые лилии и зеленые листья, или на густо-синем фоне ослепительно алые розы, или по изумрудно-травянистому полю голубые фиалки. На головах у них такие же яркие платки. С ними ходят молодые люди, судя по всему, их соплеменники. Но одеты они обычно, по-современному.
Купание на пляже у Никитского сада. Вода удивительно чиста. В ней множество медуз. Прикосновения их скользких студенистых тел доставляют наслаждение и одновременно вызывают чувство гадливости. Поймал одну и вытащил ее из воды. Она была прозрачна и бесцветна, но в центре ее грибовидного тела располагались четыре фиолетовых кольца.
Интересно следить, как плавают медузы. Форма их при движении то и дело меняется. Они то сжимаются в комок, то становятся похожими на зонтик или тарелку. По краю тарелки колеблются тонкие отростки, напоминающие щупальца.
В этих существах, несмотря на примитивность их устройства, есть некая, не лишенная изысканности красота. Их бесцельное, безвольное, абсолютно пассивное существование для чего-то, видимо, нужно, какая-то роль все же предназначена им природой.
Любуюсь женскими телами. Как много отлично сложенных женщин и девиц! Какие благородные, плавные, гибкие линии! Как прекрасна, как выразительна пластика всех этих выпуклостей и впадин, то мягко погружающихся в тень, то ярко круглящихся на солнце! И тысячи разнообразнейших нюансов: плечи прямые и покатые, бедра крутые, преисполненные чувственности, и сдержанно узкие, целомудренные, груди крупные, тяжелые, зрело-женские и маленькие, острые, еще девичьи.
Тела в духе Фидия, в духе Праксителя и Кановы, в духе Майоля и Матвеева. Тела в стиле египетском и античном, в стиле готическом и индийском. Воистину, удивительна женщина, венец творения, лучший из цветов Земли!
Несколько необычный, экзотический вариант очереди – почти голые люди стоят на пляже за мороженым.
В литературе русской Петербург отразился куда ярче, чем Москва. Его воспели Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тютчев, Блок, Андрей Белый. А кто воспевал Москву? Островский? Лермонтов? Толстой? Необъяснимый парадокс: казенный, чиновный, расчерченный по линейке голландско-немецкий Петербург в сочинениях русских литераторов предстает куда более поэтичным, чем живописная, непричесанная, по-русски размашистая первопрестольная столица.
Москва – столица России азиатской. Но не той древней, мудрой, величавой и утонченной Азии Россия эта сопричастна, которая подарила миру Махабхарату и Будду, Конфуция и Ли Бо, Хайяма и Хафиза, Басё и Хокусая, а совсем другой Азии – дикой, таежно-степной, по которой на лохматых лошадях с гиканьем и свистом скакали люди в мохнатых шапках, влекомые буйной, необузданной, непостижимой силой куда-то в неведомое, в хаос, в пожары и бессмысленное душегубство, и подхваченные лихим ветром катились за ними шары перекати-поле. Недаром и поднялась Москва при татарах.
Петербург – столица России европейской. Но не с той Европой Россия эта единокровна, где громоздятся руины античных храмов и цирков, где маячат шпили готических соборов, а с какой-то другой, полуреальной, призрачной, которую придумал Петр и в которой обитал творческий дух всех этих Растрелли, Ринальди, Камеронов, Монферранов, Штакеншнейдеров и Мельцеров.
И так выходит, что ни Азии тебе путной, ни Европы приличной.
Когда приезжаешь из Ташкента в Москву, то кажется, что попал в Европу. А когда прибываешь из Риги в Питер, то попадаешь прямехонько в Азию.
8.7
Поездка на катере в Симеиз. Сладостное чувство узнавания знакомых мест.
Вода у Дивы все такая же изумрудно-зеленая, и в ней плавают большие медузы.
Расположился среди камней, искупался, стал загорать. Рядом купались и ныряли, прыгая со скал, подростки лет двенадцати-тринадцати. С ними были две девочки того же возраста.
Мальчишки отчаянно шумели – орали во все горло, хохотали и нарочито громко визжали. При этом они то и дело матерились.
Девочки – видимо, их подружки – вели себя тихо и не обращали на ругань никакого внимания.
Плывя вдоль отвесной стены Дивы, я видел, как она уходила вниз, в сине-зеленую бездну, и таинственно исчезала в ней. Прилепившиеся к стене разноцветные водоросли как живые. Между ними сновали маленькие серебристые рыбешки.
Городской парк Симеиза. Камни, сосны, кипарисы, пинии. Пряный запах сосновой хвои и сухих трав.
Центр Симеиза. Старинные особняки и отели. Импозантная «Вилла Ксения» – ныне один из корпусов туберкулезного санатория.
Дошел до автостанции, сел в автобус и поехал в Алупку. Через двор Воронцовского дворца прошел в парк.
Под гигантскими крымскими соснами и ливанскими кедрами расхаживали павлины. В пруду плавали лебеди. Между камней бежали ручьи. Со скал низвергались водопады. На зеленых лужайках вращались «брызгалки», рассеивая по траве благодатную росу. В листве цветущих магнолий порхали птицы. Над черными пиками кипарисов голубела зубчатая корона Ай-Петри. Все было как в раю, все было как прежде.
Часами могу стоять на набережной и глядеть на большие, белые, какие-то неземные корабли.
Полдневная ялтинская жара измывается надо мною. Подымаясь по бесчисленным лестницам, я с ног до головы покрываюсь потом. Стирать пот с лица я даже не пытаюсь, и он привольно течет по щекам, смачивает бороду, сочится по шее, по ключицам и по груди под рубашкой. А брюки от пота липнут к ногам.
Придя в свою комнату, я поспешно сбрасываю с себя мокрую одежду, открываю кран над раковиной и сую голову под струю прохладной (о, какой приятной!) воды.
Обтершись полотенцем, я сажусь за стол, чтобы немного поработать. Но едва я надеваю очки, как моя переносица влажнеет и снова что-то течет у меня вдоль носа к губам. Облизнувшись, я ощущаю, что эта жидкость солона, как морская вода (пожалуй, еще солонее).
Но это истязание зноем доставляет мне и некоторое удовольствие, как горячая баня с паром. На то он и юг, чтобы было жарко.
Вечером стало прохладнее.
Сижу на балконе, гляжу на море и на Ялту. Море постепенно тускнеет, погружается в фиолетовую дымку. По нему медленно ползают катера, таща за собой хвосты разрезаемой воды. В Ялте зажигаются первые огни, а на небе зажигаются первые звезды.
Рядом со мною (на фотографии) сидит Настя. Сидит смирно и о чем-то думает. Руки у нее все так же сложены на коленях, а голова все так же слегка склонена к правому плечу. Ее пышные волосы уложены все так же аккуратно и эффектно оттеняют светлую чистоту ее лица.
Ах, милая Настя, ты умерла вовремя. Ты умерла не очень молодой (молодой умирать все-таки обидно), но и не старой (умирать старухой как-то вульгарно). Ты умерла очень красивой и в зените своей славы. Ты умерла накануне роковых событий, о которых, быть может, тебе не следовало и знать.
Вот и ночь настала. Прямо над моим балконом тянется Млечный путь. Стараюсь убедить себя в том, что эта бледная полоса состоит из миллиардов звезд. Но мысль об этом, как мячик, отскакивает от сознания. Грандиозность вселенной не умещается в человеческом мозгу.
Здесь, в Крыму, я впадаю время от времени в состояние эйфории. Тихое блаженство и никаких желаний. Полная гармония моего «я» и мира. В такие минуты, если закрыть глаза, начинает казаться, что ты, слегка покачиваясь, плывешь по легким волнам безмятежности. Быть может, к тем берегам, которых и нет на Земле.
Я блуждаю в собственных стихах. Я кружусь на одном месте. Как собака, я ловлю себя за хвост, но он ускользает от меня, и я в отчаянье. Меня душит собственный стиль. Меня губит мною же рожденное любимое дитя. Мне необходим некий толчок извне, некий шок, некое потрясение, которое отбросит меня в сторону от моей уже хорошо утоптанной тропы.
Взял с собою из Ленинграда набросок рассказа, сделанный в Алупке в 1974 году, дабы, вдохновясь свежими впечатлениями от Крыма, превратить его в настоящий рассказ. Но перечитав эти записи еще раз, я понял, что их не надо ни во что превращать.