Двадцать дней я прожил на глазах у знаменитой горы. И вот наконец я решил подойти к ней поближе.
Дорога в гору, к верхней автостраде. За мною увязался пьяный сумасшедший урод, которого я часто вижу у магазина. Он меня приметил и неоднократно выражал мне знаки внимания.
Безумец упорно преследует меня, двигаясь сзади, на расстоянии метров двадцати. Я прибавляю шагу, и он тоже. Я почти бегу, и он, каналья, тоже бежит.
– Стой! – орет он. – Стой, а то убью!
Я останавливаюсь. Он подходит, улыбаясь, и дружески пожимает мне руку.
– Куда ты так торопишься, чудак? – говорит он мне. – Мне так хотелось пожать тебе руку!
Автострада. Безлюдье. Только машины и мотоциклы. Лес. Из леса выглядывают скалы. Над ними синеет вершина горной гряды.
Жесткие, колючие растения у обочины. Молоденькие пушистые сосенки. Прямо передо мною в высоте розовеют на вечернем солнце зубцы Ай-Петри.
Таблички с надписями, запрещающими входить в лес. Домик лесного обходчика. Вид сверху на побережье и на море. Там, внизу, еще светло, а здесь, у подножия гор, уже густая тень, уже вечерние сумерки.
Ржавые, мрачного вида опоры недостроенной канатной дороги на вершину все той же Ай-Петри. Ветер свистит в железных решетчатых фермах.
Стук и говор в кустах. Автотуристы расположились на отдых. Рядом с машиной на земле разостлана клеенка. На ней тарелки и бутылки. Вокруг нее несколько человек, детей и взрослых.
Спуск вниз. Каменистая сухая дорога. Дикие яблони, невысокий дубняк, заросли шиповника и ежевичника. Виноградники. Виноград еще мелкий, зеленый.
Нижнее шоссе. Горы уже все погрузились в тень. Только на башнях Ай-Петри еще заметны последние блики от заходящего солнца. Но море еще освещено, и у горизонта виднеется силуэт какого-то судна, движущегося к Севастополю.
Рядом со мною останавливаются две роскошные заграничные машины. Дверца одной из них открывается. Выходит элегантно одетый иностранец и на довольно прилично русском языке спрашивает меня, как проехать к Ласточкиному гнезду.
Дорога к Кореизу. Кореиз. Автобусная остановка. Ожидание автобуса. В просвете узкой улочки на желтом фоне послезакатного неба, как гигантский гнилой зуб, темнеет зловещий силуэт Ай-Петри.
Автобус на Алупку. Густо-серая стена моря. И уже совсем черные, мрачные горы. Около меня сидит девушка с рыжим чемоданом. Она вертится и с интересом смотрит по сторонам.
– Что это там торчит? – спрашивает она, показывая на горы.
– Это Ай-Петри, – говорю я, – самая красивая и самая загадочная гора на Южном берегу Крыма.
9.7
Магазин был закрыт на перерыв. Но сквозь стекла витрин были видны сосиски, горой возвышавшиеся за прилавком. У дверей стала быстро накапливаться толпа. Люди с вожделением глядели сквозь витрины на лакомство. К открытию толпа уже имела внушительный вид, и в ней шли споры: кто занимал и кто не занимал? Кто стоял и кто не стоял? Все напряженно ждали сладостного мгновения, когда двери наконец распахнутся. И вот это мгновение настало!
Забыв, кто за кем, кто где, люди, толкаясь, бегом кинулись внутрь, к прилавку. Две старушки, зацепившись друг за дружку, упали, выронив из рук кошелки. Но никто даже не попытался им помочь, а бежавшие вслед за ними явно воспользовались их падением, чтобы прорваться вперед, поближе к сосискам. Бедные старушки оказались в самом хвосте очереди, которая еще долго гудела и колыхалась, пока не приняла свой окончательный вид.
А вокруг набитого людьми магазина во всей своей царственной роскоши располагалась крымская природа: острия кипарисов вонзались в знойное южное небо, за картинной, до неестественности эффектной скалой голубели дальние горы, а внизу синело спокойное и огромное море. Из дверей по одному выходили потные распаренные, усталые люди со счастливыми, сияющими лицами. Они бережно прижимали к груди свертки с сосисками.
Доброта и красота человеческая.
Для христиан куда важнее доброта. Но в античном язычестве красоту ставили выше.
Христианство отрывало человека от вселенской гармонии. Оставались только Бог и человек. И человек обязан был, забыв о себе, взирать на Бога и исполнять ниспосланный им нравственный закон.
А древний эллин ощущал себя зеркалом великого совершенства сотворенного богами мира и гордился своей красотой. Для него гармония форм была высшим законом всего сущего.
Доброта нужна в человеческом общежитии, красота же людей, так же как и красота природы, имеет ценность абсолютную, безотносительную, космическую, трансцендентную.
Интересно, что даже богов своих греки особой добротой не наделяли. Они у них часто злы, капризны, немилосердны.
В христианскую эпоху человек красивый, но недобрый, стал моделью особого рода прельстительной, изощренной греховности. Это был дерзкий вызов миру, где все стремится к совершенству (если человек зол, то хорошо, что он хотя бы красив).
Была ли и впрямь историческая необходимость в появлении и распространении христианства? Или это одна из трагических ошибок истории?
Каким бы стало человечество XX столетия, не будь христианства и средневековья?
Житие в некогда античном Крыму делает меня язычником.
Ветрено. Море слегка штормит. По нему бегут белые барашки. Откуда-то издалека, видимо из Турции, бегут они к берегам Тавриды. Листья пальм мелко-мелко трепещут под ветром, но тяжелая листва магнолий остается величественно-недвижимой.
В Крыму так и не выветрился запах старой России. Как и в Питере. Временами от этого запаха слегка кружится голова.
Я подобен некоему агрегату с автоматическим управлением, запрограммированному на много лет вперед. Каждый год я сочиняю 70–80 стихотворений, которые возникают во мне как бы сами по себе – я почти не прилагаю к этому усилий.
Кто же меня запрограммировал? Господь Бог, в которого я не верую? Или некий всеобъемлющий космический разум? Впрочем, это почти то же самое, что и Бог.
Черный, совсем черный человек. То ли африканец, то ли до ужаса загоревший пляжник. Улыбнулся и ослепил меня оскалом сплошь золотых крупных зубов. Редкая человеческая порода – темная кожа и золотые зубы.
В столовой за столом вместе со мною сидят две очень юные девицы – писательские дочки. Они скромны. Они все время молчат и не подымают глаз.
Сидит также весьма пожилая интеллигентная дама, сухая, высокая, горбоносая, похожая на грузинку.
Вчера появился еще один сотрапезник – темноволосый, круглолицый субъект средних лет. Он держится уверенно, то и дело самодовольно ухмыляется и при каждом удобном случае пытается со мною заговорить. Я его, видимо, заинтересовал. Вечером он спросил, где это я весь день пропадал, и мне пришлось рассказать о моем посещении Симеиза и Алупки.
– С экскурсией? – полюбопытствовал он.
– Нет, вполне самостоятельно, – ответил я и добавил: – Не люблю экскурсий.
Человек этот ест страшно быстро, будто процесс принятия пищи ему крайне неприятен и он хочет поскорее с ним покончить. При этом он низко, как собака, наклоняется над тарелкой.
А пожилая дама сегодня обратилась ко мне с вопросом:
– Ходят слухи, что вы альпинист? Правда ли это?
– Нет, что вы! – ответил я. – К спорту я всегда питал неприязнь.
– Значит, ложные слухи, – заключила дама.
После обеда отправился к дворцу, башня которого, торчащая над зарослями парка, видна с крыльца нашего Дома творчества.
Эта башня показалась мне знакомой – где-то, в каком-то старом архитектурном журнале я видел ее фотографию.
Долго пробирался вверх по склону горы, обходя какие-то сараи и кучи мусора, и наконец уперся в высоченную, красивейшую подпорную стену, выложенную из крупных известняковых камней. К стене прилепились убогие хижины с маленькими верандочками и навесами из ржавого железа. На веревках сушилось белье. Бегали тощие кошки. Тявкала сидевшая на цепи не менее тощая дворняга.
Из-за белья выглянула женщина с головой, обмотанной ярким платком. Спросил ее, как пробраться к зданию, что стоит выше на горе.
– А вот туточки! Видите – калитка деревянная? Через нее и пройдете, – ответила женщина.
Толкнул рукой калитку, она раскрылась, и я оказался на крутой лестнице, которая вела к стрельчатой арке. Перед аркой возлежали два изуродованных каменных льва.
За аркой появилась еще одна лестница, она вывела меня на широкую, вымощенную каменными плитами площадку, огороженную фигурной оградой в мавританском стиле. Над площадкой возвышалась сказочная вилла в восточном вкусе с бесчисленными галереями, лестницами, аркадами и той самой башней, которую я видел издалека. Вернее, возвышалось то, что осталось от некогда сказочной виллы, возвышались живописные руины.
И тут я вспомнил. Это была вилла Вадарской, опубликованная в Ежегоднике Общества архитекторов-художников не то в 1906, не то в 1908 году. Я открыл остатки всеми забытой виллы Вадарской, одной из самых примечательных построек начала века в Крыму!
Приглядевшись, я заметил, однако, следы строительной деятельности – виллу явно восстанавливали. Но людей не было видно, хотя откуда-то из глубины руин доносились голоса. С трудом пробравшись сквозь заросли высокой колючей травы, я вышел к противоположному фасаду и увидел четырех рабочих, которые, стоя на лесах, что-то оживленно обсуждали. Я обратился к ним с вопросом:
– Вы не скажете, кому принадлежал раньше этот дворец?
Один из четырех, недружелюбно на меня поглядев, сказал:
– У нас не справочное бюро, справок не даем!
– Зачем же так невежливо! – сказал я. – Я архитектор из Ленинграда, и меня заинтересовала архитектура этого здания.
– Идите сюда! – сказал рабочий. – Мы вам тоже зададим вопрос.
Я взобрался на леса и увидел, что строители заняты выкладыванием из кирпича стрельчатой арки.
– Вот скажите, – спросили они меня, – как надо класть кирпич в арку – стоймя или лежа?
– Конечно, стоймя, – ответил я, – иначе кирпич не заклинится. А это не вилла Вадарской? – спросил я в свою очередь.