В Симеизе бродил по окраинным улочкам, искал свой «модерн». Обнаруженные мною особняки оказались столь обезображенными позднейшими пристройками и перестройками, что на них было больно смотреть. После революции их заселили простым людом, и они превратились в большие коммунальные квартиры. Появились самодельные сарайчики и верандочки, лоджии и балконы заколотили досками, превратив их в дополнительные комнатушки, сдаваемые «диким» курортникам, пришедшую в негодность черепицу заменили жестью, а от цветочных клумб и посыпанных песком дорожек не осталось даже воспоминаний.
Вечер. Деревья в парке тревожно шумят и гнутся под ветром. Как ни смешно, но я, всегда похвалявшийся своей нелюдимостью, начинаю ощущать некоторое душевное неудобство от одиночества.
14.7
А сегодня утренняя птица меня спрашивала: «Что, боишься? Что, боишься?» Эта птица видит меня насквозь.
Приснился страшный сон.
В предчувствии надвигающейся войны писателей увозят из Ленинграда. Я еду в поезде, гляжу в окно и вдруг вижу, как над горизонтом встает гигантский гриб атомного взрыва. Вслед за ним появляется второй. «Все-таки началось! – думаю я. – Все погибло».
Нас привозят в какой-то маленький городок, где живут эвакуированные. Все целыми днями слоняются по улицам и, собираясь в кучки, обсуждают события. Вести поступают мрачные: мы проиграли войну, американцы оказались сильнее, чем предполагалось, Ленинград и Москва полностью разрушены, количество жертв еще не подсчитано.
И вот я снова в Ленинграде. Стою на набережной Васильевского острова и с ужасом гляжу на остатки города. Посреди развалин возвышается грандиозная руина Исаакия, похожая на недавно виденную гору Обвальную. Там и сям среди обломков зданий бродят уцелевшие жители. В киосках продают американские газеты.
За обедом пожилая соседка по столу (ее зовут Александра Львовна) спросила меня без обиняков:
– Скажите, какая же все-таки у вас профессия?
– Представьте себе, я литератор, – ответил я, – точнее, поэт.
– Ах, вы поэт! – воскликнула Александра Львовна и больше не задала мне ни одного вопроса.
Ливадийский дворец. Гляжу на него издалека, подхожу к нему поближе, обхожу его кругом. Ослепительно-белые стены на фоне голубого неба и темной зелени деревьев. Аркады, колоннады, лестницы, балюстрады. Погруженные в мягкую теплую тень ренессансные галереи итальянского дворика.
Присоединяюсь к экскурсии и внимательно слушаю монолог экскурсовода. Интерьеры дворца почти не сохранились, мебель, картины, все внутреннее убранство – тоже. Дворец пострадал трижды. Первый раз в 1920 году, когда он был разгромлен убегавшими врангелевцами. Второй – в середине 20-х годов, когда в нем разместился крестьянский санаторий. И третий – в 1943 году, когда его снова ограбили, а затем и подожгли покидавшие Крым немцы. В 1944 году многострадальный дворец был наскоро восстановлен, для того чтобы можно было провести здесь Ялтинскую конференцию.
Нам показывают зал, где происходили встречи Большой тройки, кресла, в которых восседали предводители союзных держав, и комнаты, служившие апартаментами Рузвельту (Черчилль жил в Воронцовском, а Сталин – в Юсуповском дворце).
Николай II поручил строительство своей крымской резиденции не столичному, а местному, ялтинскому, малоизвестному архитектору Краснову, уже успевшему к тому времени воздвигнуть пару великокняжеских вилл. Царь сам принял участие в проектировании и настоял на том, чтобы композиция сооружения стала более свободной и живописной, чем это предполагалось вначале.
Над главным входом дворца на мраморных картушах начертаны инициалы всех членов царского семейства, успевших прожить здесь лишь лет пять.
Ночь. Сижу на балконе, курю трубку и разглядываю звездное небо. Какое счастье, однако, что эта огромная толща воздуха, дающая нам жизнь и предохраняющая нас от всяких космических неожиданностей, к тому же и абсолютно прозрачна. В противном случае человечество в течение многих тысячелетий даже не подозревало бы о существовании звезд.
Где-то вдалеке лает собака. Чуть поближе, на краю нашего парка, смеется женщина. Видимо, она с мужчиной. Они сидят на скамейке. Мужчина, обнимая ее, говорит что-то смешное, и она смеется, по-женски игриво. Под балконом, в кустах, что-то прошуршало – наверное, это кошка вышла на ночную прогулку.
15.7
Красота крымского побережья абсолютна. Его пейзажи совершенны до неестественности. Кажется, что это не реальная природа, а блестяще сконструированные картины Пуссена и Лоррена. Все здесь образцово, все на своих местах. Самое величественное, что есть на Земле – море и горы, – слилось воедино в редчайшей, поистине божественной гармонии, то и дело повергающей впечатлительного наблюдателя в столбняк восторга.
На переполненном массандровском пляже оказался лежащим между двух незнакомых женщин, которые почти касались меня бедрами и локтями. Одна из них была немолода, толста и некрасива, зато другая была молоденькой и весьма привлекательной. Исподтишка, прикрыв лицо ладонью, я любовался ее длинной шеей, тонкой продолговатой талией, безукоризненными линиями ее бедер и стройными, не слишком тонкими, но и не толстыми ногами. Вся ее загорелая кожа была покрыта светлым пушком, который на освещенных, выпуклых местах золотится под солнцем.
Вечер. Сижу за столом и пишу. Спина, плечи и живот у меня горят. Увлекшись юной соседкой на пляже, я переусердствовал в загорании.
Вокруг меня летает комар. Ему очень хочется моей крови. Я от него отмахиваюсь, но он все равно не оставляет меня в покое, а убивать его мне как-то жалко – единственный в комнате комар.
Выражение Настиного лица на фотографии все время меняется. Иногда она явно улыбается, совсем чуть-чуть, кончиками губ, как Джоконда. Иногда она печальна, и в ее глазах появляется влажный блеск, будто она вот-вот заплачет. А сейчас она явно сердита – ревнует меня к пляжной красавице.
Перечитываю Цветаеву. Перечитываю с легким разочарованием. Раздражают ее рубленые, жесткие ритмы, утомляет ее пафос. Эти стихи рассчитаны на громкое произнесение вслух, читать их про себя в тишине как-то даже неловко. Они подобны заклинаниям колдуний или выкрикам сивилл. Они обращены к толпе, как стихи Маяковского. Однако по содержанию они глубоко интимны, и это парадоксально.
Из Цветаевой-поэтессы могла бы выйти революционерка вроде Ларисы Рейснер. Но Цветаевой-человеку была уготована другая судьба. В этой женщине была заключена огромная, совсем не женская энергия. Не могу представить ее в роли возлюбленной, любовницы. Ее любовная лирика написана по-мужски размашисто, в интонациях Катулла.
16.7
Утро. Говорящая птица вопрошает: «А что теперь? А что теперь?» Увы, я не могу ответить тебе на это, милая птица! Я не знаю, что теперь, не знаю, как мне жить дальше. Легче всего, конечно, жить, как жилось. Но неужели не достоин я лучшей жизни?
Что у меня впереди? Долгое, унизительное ожидание третьей книжки, редкие публикации в ленинградских журналах и, как прежде, молчание критики, которая упорно не желает меня замечать. Похоже, что я уже достиг потолка своего официального литературного успеха.
Золотой пляж. Искупавшись, сижу на теплой гальке. Потом одеваюсь, подымаюсь к прибрежному шоссе и иду по нему на запад. Шоссе виляет, обходя каменные утесы и поросшие невысоким лесом холмы. По морю, тоже на запад, плывет теплоход, который я видел утром в ялтинском порту. Кажется, что он движется очень медленно, однако вскоре он обгоняет меня, а минут через десять и вовсе теряется из виду. Мне становится грустно, когда большой корабль уплывает куда-то, а мы остаемся на берегу.
Показался белый минарет Кичкине, бывшей великокняжеской усадьбы, приютившейся на самой кромке обрыва. Подойдя к стрельчатой арке ворот, я прочитал табличку, извещавшую о том, что здесь располагается туристская база Киевского военного округа. «Ну что ж, – подумал я, – я ведь тоже некоторым образом военный – старший лейтенант запаса дорожных войск», – и смело шагнул в ворота. Впервые я посетил Кичкине в 1958 году. Тогда здесь находился детский дом и усадьба была в плачевном состоянии. Теперь здесь полный порядок. Все дорожки вымощены бетонными плитами. На клумбах благоухают цветы. Посреди парка устроен круглый бассейн, в котором плавают золотые рыбки. Рядом с бассейном сооружен изящный павильон в том же мавританском стиле. В павильоне буфет. В буфете сухое вино и кофе. Вышел на видовую площадку, повисшую над морем, и долго любовался пейзажем. Побережье было видно до Аю-Дага. Гряды гор спускались к морю, образуя заливы и бухты. На их зеленых склонах белели старые и новые дворцы, окруженные черными пиками кипарисов. А внизу, прямо подо мною, в прозрачной воде темнели поросшие водорослями скалы.
Выпив в буфете чашку хорошего крепкого кофе, я покинул этот поистине райский уголок, где я без колебаний согласился бы провести всю жизнь, ничего более не видя, ни о чем более не зная и никуда более не стремясь. Выйдя из ворот, я снова двинулся по шоссе на запад, к Ласточкиному гнезду.
Шоссе было пустынным. Сзади послышались шаги. Судя по звуку, шла женщина в туфлях на модной деревянной подошве. Она шла быстро – цоканье деревяшек о бетон становилось все громче. Вот она поравнялась со мной, вот обогнала меня. Теперь я ее видел.
Это была высокая, длинноногая молодая блондинка в белой блузе и в джинсах. Она шла, слегка виляя задом и раскачивая плечами. На левом плече висела большая черная сумка, через которую была переброшена зеленая шерстяная кофта. Видимо, прелестная блондинка предполагала вернуться домой поздно вечером, когда станет прохладно.
«Сначала теплоход, теперь эта девица – все обгоняют меня», – подумал я с печалью, чувствуя себя непоправимо одиноким и никому не нужным.
17.7
За завтраком разговорился с соседом, который быстро ест. Оказалось, что он инженер из Донбасса. Работает диспетчером на угольной шахте. Живет он не в основном писательском корпусе, где живу я, а в доме, где располагается администрация. Там на втором этаже в комнатах на 4–6 человек поселяют всех не писателей, которым, как выясняется, тоже дают путевки в Дом творчества. Это дополнительная статья дохода Литфонда.