– Нет, я писатель. И еще архитектор. И еще художник.
– Счастливый вы! Столько у вас талантов!
– С чего вы взяли, что я талантлив? Разве мало на свете бездарных писателей, архитекторов и художников?
– Ну все-таки. Это же так здорово – быть писателем!
– А где вы в Ленинграде живете?
– В Гавани, на Гаванской улице.
– Ну, знаете ли, это уже нечто сверхъестественное! Я ведь тоже живу в Гавани и почти на Гаванской улице! И какой же областью филологии вы занимаетесь?
– Да какая там филология. Смешно говорить. Преподаю в школе русский язык и литературу.
– Как странно. В Ленинграде мы с вами несколько лет ходили по одним и тем же улицам, но ни разу не встретились. А сейчас сидим на одной скамейке и беседуем. Теперь мы сможем встретиться и в Ленинграде.
– Вряд ли. Я, наверное, уеду к родственникам в Запорожье.
– Что так? Убегаете от мужа?
– Понимаете, живут на свете два неплохих человека. Живут врозь и ничего друг о друге не знают. Но однажды они встречаются и решают, что дальше им следует жить вместе. Но вместе им становится трудно, хуже, чем врозь. Вместе им жить, наверное, не следовало. Не приспособлены они для совместной жизни.
– А ваш муж тоже гуманитарий? Или инженер?
– Гуманитарий. Историк.
– Это плохо. Оба вы хорошие и оба гуманитарии – полная симметрия. Она не способствует семейному счастью. А дети у вас есть?
– Нет.
– Ну тогда ваше положение не столь трагично.
– А ваша жена тоже архитектор? Или она художница?
– Нет, она инженер. Правда, ей надоело быть инженером, и сейчас она ткет гобелены.
– Я ей завидую. Она нашла свое счастье… У моего мужа опасный возраст. Его ужасно волнуют женщины, все без исключения. Кроме уродин, конечно. На каждую он обращает внимание даже в моем присутствии.
– А сколько же ему?
– Тридцать семь.
– Ну, это еще терпимо. Самое тревожное время наступает после сорока. Вот как у меня.
Катер приближался к причалу Ботанического сада. Солнце уже низко висело над горным хребтом, и на море от крутых берегов падали густые синие тени.
– Вот и кончается наша морская прогулка вдоль крымского побережья, – сказал я. – Приходите ко мне в гости. Посмотрите, как живут писатели. Адрес такой: Судейский переулок, дом 5, комната 36. Кстати, зовут меня Геннадий. А вас?
– Таисия, – ответила она, опустив свои черные малороссийские ресницы. – Не правда ли, смешное имя? Какое-то провинциальное. Но все меня Таей зовут.
Катер стукнулся бортом о причал. Выйдя на пирс, она оглянулась и, улыбаясь, помахала мне рукой. На набережной она еще два раза обернулась. Пока катер стоял и потом, когда он уже уплыл, я глядел, как она шла к берегу. Ее белое платье было хорошо заметным на фоне зелени и глинистого берегового откоса.
«Какая красивая встреча! – думал я. – Почти Чехов. Только собачки не хватает».
Осталось мне жить в этом земном эдеме всегошеньки 8 дней. Сегодня утром говорящая птица не произнесла ни слова. Пытаюсь припомнить облик знакомой и не могу. Вижу только светлые глаза на загорелом лице. Когда я выразил восхищение ее загаром и тем, что она похожа на мулатку, она сказала: «Не люблю, когда у меня загорает лицо, мне больше идет быть светлолицей».
В 1906 году группа революционеров забралась на Ай-Петри, и на ее отвесной стене появилась сделанная огромными буквами надпись: «Долой царизм!» Великие князья глядели на этот лозунг снизу, из Мисхора, и негодовали.
В начале 1902 года, живя в имении графини Паниной в Гаспре, Лев Толстой тяжело заболел. Родственники решили, что он, по причине старости, уже не выздоровеет, и стали поговаривать о похоронах. Хоронить Толстого решили здесь же, в Крыму, и даже приобрели для этого участок земли. Но старец все же увильнул от смерти и прожил еще целых восемь лет, поразив Россию и все человечество своей живучестью.
Интересно, показали ли ему то место, годе он должен был лежать?
Сегодня утром птица говорила загадочные слова: «В этом случае… В этом случае… В этом случае…» Какой случай она имела в виду? Ломаю над этим голову.
Ласточкино гнездо. Чтобы добраться до удобных камней с противоположной стороны бухты, надо пройти метров 200 по узенькой тропинке, протоптанной над пропастью.
Отважно преодолеваю этот путь, хотя в самых опасных местах, где тропинка почти соскальзывает с обрыва, мне становится очень страшно. Труднейшим испытанием оказался камень, нависавший над тропинкой и почти ее преграждавший. Нужно было лечь на него животом и, цепляясь руками за его выступы, осторожно переползти на другую сторону. Тут я ощутил себя настоящим мужчиной и почти альпинистом. Преодолев препятствие, я посмотрел вниз. Там громоздились омываемые волнами граненые каменные глыбы. «Хорошая была бы смерть, – подумал я. – Разбиться о скалы на мысе Ай-Тодор – что может быть лучше?»
Часа три я загорал на наклонной базальтовой плите, время от времени плавая под той самой отвесной стеной, с которой я едва не сорвался. Неподалеку, на соседнем камне, загорал человек с татуировкой во всю грудь: изображен солдат в шинели и с автоматом. Под ним красовалась надпись: «Стою на страже мира». На мою руку село незнакомое мне зеленое насекомое, ростом с большую муху, но очень изящное, продолговатое, на голове поблескивали крошечные золотистые глаза, два прозрачных крылышка были плотно сложены за спиной. Еще у насекомого были длинные, тонкие, почти невидимые усики, которые непрерывно шевелились.
Насытившись морем и солнцем, я оделся и, снова преодолев трудную тропинку, вышел к лестнице, которая вела на вершину Лимен-Буруна. Лестница оказалась невероятно длинной. Нестерпимо пекло солнце. Я медленно подымался все выше и выше, и пот тек по мне в буквальном смысле слова в три ручья. Один ручей стекал от шеи по груди и животу, другой струился по спине вдоль позвоночника, а третий весело бежал по лицу, с двух сторон обтекал нос и обильно увлажнял щеки. В этом бурном потоизвержении даже было нечто приятное: потеть так потеть. Покорившись судьбе, я брел по раскаленной каменной лестнице, оставляя на ступенях мокрые пятна, которые мгновенно высыхали.
Снова Алупка. Г. ведет меня на крышу дворца.
Взору открылась панорама немыслимой красоты.
Бесконечное, без горизонта, море, почти бесконечное горное побережье и надо всем – громада Ай-Петри. Фигурные башенки и дымовые трубы на переднем плане выглядели столь эффектно, что казались почти нереальными.
Прогулка по уже безлюдному вечернему парку. Поросшие разноцветным мохом скалы. Таинственные темные гроты. Вырубленные в скалах лестницы, заросли экзотических кустарников.
Снова дворец, вечерний, уже безлюдный дворец. Анфилады залов в разных стилях: готика, ренессанс, магометанский восток. На стенах полотна Гюбер Робера, Левицкого, Сильвестра Щедрина, Айвазовского. При вечернем электрическом освещении лица на портретах кажутся живыми.
Выходим на террасу перед южным, обращенным к морю фасадом. В уже сгустившихся сумерках белеют мраморные вазы и статуи. Внизу глухо рокочет море. Из окон дворца льется мягкий, уютный свет. Вероятно так и было здесь в ту пору, когда во дворце жили Воронцовы.
Г. провожает меня до пристани, и снова я плыву вдоль ночного побережья к мерцающим в отдалении огням Ялты.
Истинный поэт, пребывая в отечестве своем, живет во вселенной.
Приснилась Настя.
Стою и жду ее. Она спускается ко мне по склону холма, придерживая рукой подол своего белого платья, держа над головой белый кружевной зонтик.
– Смелее! – говорю я ей. – Смелее, Настенька! Прыгайте, я вас ловлю!
И она прыгает с невысокого каменного уступа прямо в мои объятия.
– Ах! – вскрикивает она и прижимается ко мне всем телом.
Потом мы идем к пляжу, и я сжимаю в своей ладони ее тонкие прохладные пальцы.
– Как давно я здесь не была! – говорит она, оглядываясь по сторонам. – Лет семьдесят! Нет, право, здесь мало что изменилось. Вот эту дачу я хорошо помню – она так и стоит. А вон в той вилле я, кажется, бывала. Да, да, я там пела однажды! Только не помню, кто был ее владельцем. Вот этот кипарис я тоже запомнила. Правда, он немного подрос за эти годы. А на этом пляже я была в 1906 году после концерта в Симферополе. Но скажите мне, милый, отчего я так молода, отчего я не старею? Неужели я умерла? Вот этого я почему-то не помню. Где же меня похоронили?
Проснувшись, я вскочил, подошел к столу. С фотографии на меня все так же спокойно глядело светлое Настино лицо. Уголки ее губ, как мне показалось, все же подрагивали.
Пытаюсь позвонить в Ленинград. У телефонных будок очередь. Приходится ждать.
Многие люди очень любят разговаривать по междугороднему телефону. Говорят долго, видимо, испытывая особое удовольствие от того, что вот, так далеко, а слышно и можно сказать все, что хочешь.
– Ну как вы там? Хорошо? Все у вас в порядке? У меня тоже все хорошо, полный порядок. Как у вас с погодой? Приличная? У нас тоже неплохая погода – жарища жуткая. А что, Зинка сдала экзамены? Ну поздравьте ее от меня. Она девка с головой, чего говорить. А я еще позавчера хотел позвонить, да не вышло. А вчера звонил, да вас дома не было. Ах, в кино ходили! Ну и как? Интересный фильм? Я на днях смотрел «Сталкера». Мура какая-то. Не понимаю, зачем снимают такое дерьмо – денег было жалко. Ведь целых две серии! Хотел купить шапку дяде Володе, да его размера нет, и цвет какой-то мрачный. Я ему рыженькую хотел, он любит рыжий цвет. А Витёк когда выйдет? Скоро? Четыре года – это не шутка, небось вернется другим человеком. Ах Витёк, Витёк! Я ж ему говорил – брось ты это! С кем ты связался? Они же тебя за полтинник продадут, за ломаный гривенник! Эх, Витёк! Что? Плохо слышу! Громче говорите, громче! Вот теперь слышно. Да, да. Ну и что? Ах, вот оно в чем дело! Ну и как же она? Не может быть! Ха-ха-ха! Вот дает! Ну и баба эта Люська! Жаль, мужики ей попадаются хреновые. Вот Жорка был парень ничего, да спился совсем. А Люська его вроде любила. Ну ладно, заболтался я с вами, на пять рублей наговорил. Будьте здоровы. Ефимовым привет, и Кольке Огурцову, и Мишке Марченко – всем. Да, забыл сказать – передайте Мишке, пусть возьмет справку с работы, он знает какую. Может, с этим делом и выйдет кое-что. Ну всё. Целую. На той неделе опять позвоню. Пока!