Достоевский страдает многословием, его романы громоздки, как старинные резные шкафы. Его талант ярче всего проявился в малых формах («Белые ночи», «Кроткая», «Сон смешного человека»).
Толстой писал тускло, неровно, неряшливо, временами попросту слабо. Перечитывая «Анну Каренину», я удивлялся корявости и бесцветности его письма.
Тургенев писал красиво, но часто впадал в слащавость. Его проза женственна, в ней больше изящества, чем силы.
Рядом с Гоголем как стилистом можно поставить только Чехова, хотя он работал совсем по-другому.
Большая русская проза XX века пошла за Гоголем. Исключение – Бунин.
Толстой и Достоевский не столько мастера слова, сколько вероучители, проповедники. За это их и ценят.
6.9
Три часа с Дудиным. Сначала гуляли с ним по Невскому и по Лиговке, после поехали к нему домой. Как всегда, он угощал меня коньяком, но сам не пил – пить ему строго-настрого запретили врачи. Он читал мне только что написанные стихи и подарил свою новую книгу.
Кто-то из критиков назвал мои стихи современными сказками для взрослых. Он был недалек от истины. Но, к несчастью, взрослые не любят читать сказки, даже если они написаны специально для них.
Если говорить на языке литературоведов, каждое мое стихотворение – это развернутая метафора, а последней, как известно, присущ эффект смыслового смещения и сознательной подмены понятий. Метафора по природе своей алогична – стало быть, и стихи мои от обычной логики далеки. В них есть особая, сложная, как говорят современные математики, «интенсиональная» логика, которая свойственна некоторым авангардным течениям в искусстве нашего века. Но эта логика воспринимается далеко не всеми.
Конкретно, о стихотворении «Я говорил ей…»
Черт его знает, что я хотел им сказать. Когда писал, о смысле не думал. Так вот писалось, и все.
Понравился мне композиционный замысел (а он появился раньше всего). Суть его в том, что здесь долго, нарочито долго и многозначительно рассказывается довольно нелепая история, как некий субъект старался влюбиться в некую нетерпеливую особу и влюбился-таки, приложив к этому немалые усилия.
Перед вами образец абсурда – как бы вы ни хотели, вы не влюбитесь. Невозможно заставить себя кого-то полюбить. Любовь приходит сама по себе, ее появление часто совершенно непостижимо.
На эту нелепость накладывается еще и другая: женщине вроде бы очень хотелось, чтобы ее полюбили, а когда это произошло, она почему-то рассердилась, а может быть, и испугалась.
Общая, лежащая на поверхности стиха сюжетная схема парадоксальна и уже этим качеством привлекает внимание. В ней есть своеобразная, согласитесь, красота.
Однако привлекательность стихотворения (мне оно, между прочим, нравится) проистекает еще и от особой словесной обработки странноватого сюжета. Диалог производит ощущение полной достоверности. У читателя не остается никаких сомнений в том, что и Он и Она крайне заинтересованы в происходящем.
Вот это-то нарочитое несоответствие необъяснимого действия с полным реализмом словесного материала и создает главный эффект стиха: нелепое вроде бы вполне реально, а реальное оказывается почему-то нелепым.
Но все это из области литературных тонкостей. Читателю знать это вовсе необязательно и даже вредно. Он должен воспринимать стихотворение непосредственно, безо всякого копания в его сложном устройстве, так сказать, брать его живьем. И если у него есть интуиция, чувство ритма, способность понимать иронию и красоту живой, разговорной речи, он это стихотворение примет, не доискиваясь его сокровенного смысла, которого, как вы, небось, уже догадались, попросту и нет.
Ну а для читателя попроще можно выжать из текста несколько вполне понятных и убедительных смысловых схем.
Схема первая.
Он давно уже ее любит, а она к нему равнодушна. Но он человек гордый и скрывает свою любовь, зная, что она останется безответной. Ей, женщине капризной и тщеславной, хочется, чтобы он открылся, хочется очередной «победы», но он оттягивает признание, понимая, что у нее к нему интерес чисто «спортивный». Одновременно в нем рождается подобие надежды: а вдруг у нее все же возникает какое-то чувство? И вот он наконец признается. Она пугается, видит, что он любит всерьез. Быть может, она испытывает при этом некоторое раскаяние, а он убеждается, что дела его совсем плохи, хотя и в безответной любви есть своя сладость.
Схема вторая.
Он знает, что она недостойна его любви. Но он устал жить с пустым сердцем, и ему искренне захотелось влюбиться, все равно в кого. Это и случилось: он влюбился, он любит, ему хорошо. А она, бедняжка, любить неспособна, и ему ее жаль.
Схема третья.
Их любовь взаимна. Но люди они сложные и склонны скрывать свои чувства, опасаясь отчасти, что откровенность может обернуться для них бедой. Стихотворение – описание того, как несколько эксцентрично, так сказать, по-современному они открылись друг другу. В этом случае ее восклицание «вы с ума сошли!» не следует принимать всерьез. За ним слышится: «Я тоже вас люблю! Я счастлива!»
6.12
Пришел человек, чтобы меня убить.
– Убивайте, говорю, убивайте поскорее, и бог вам судья!
– А вам не страшно? – спрашивает.
– Нет, говорю, не страшно. Чего бояться?
– Значит, вам не хочется жить, – говорит.
– Да какое вам дело! – говорю. – Раз пришли, так убивайте. Или вы боитесь?
– Боюсь, – говорит, – вы у меня первый, никого еще не убивал.
– Вот, – говорю, – и с вами мне не повезло. Даже убийцы путного для меня не нашлось!
– Да вы не огорчайтесь, – говорит, – плохо ли, хорошо ли, но я вас непременно убью, если вам жить совсем не хочется.
Он и впрямь меня убил. И довольно ловко. Даром, что начинающий.
Усатая, добрая морда автобуса. Она обледенела, и с нее свисают длинные, тонкие сосульки.
Пикассо суетен и игрив. Его бесчисленные метаморфозы раздражают. Едва наметив свой очередной «стиль», он тут же бросает его без сожаления, чтобы уже никогда к нему не вернуться. Где же подлинный Пикассо? В кубизме? В «Гернике»? В «античных» рисунках? Или в ранних «голубых» полотнах?
Энергии и дерзости у него предостаточно. Но чего он хочет от мира и от себя?
Свою долгую жизнь в искусстве он прожил озорным мальчишкой и не повзрослел даже в глубокой старости.
7.12
Лет десять тому назад я был влюблен в некую девицу по имени Тамара, которая работала в кофейном баре. Это было прелестнейшее созданье с маленьким, чуть вздернутым носиком, с большими карими глазами, нежным круглым подбородком и на редкость соблазнительными розовыми мочками ушей. Волосы у нее были иссиня-черные, видимо, она их красила, потому что ничего восточного в ее облике не было.
Я заходил в бар чуть ли не каждый день и усердно пил кофе. Я пил его так много, что у меня даже начались сердцебиения. Но любовь – штука серьезная, и жалеть себя не приходилось.
Я всячески демонстрировал очаровательной Тамаре знаки своего внимания, но она слабо на них реагировала.
В баре я занимал обычно место поудобнее, чтобы хорошо видеть свою пассию. Я подолгу наблюдал, как она наливает в чашки кофе, открывая краники кофейного аппарата, как кладет на блюдце ложечку и сахар в бумажной обертке, как берет деньги, дает сдачу, как улыбается завсегдатаям бара, которые ей всегда что-то говорят и смотрят на нее неравнодушно и тоже улыбаются.
Я видел ее лицо во всевозможных ракурсах (в каждом оно казалось мне прекрасным), я наслаждался мягкими движениями ее белых рук, мерцанием ее угольных волос. Несколько раз я фотографировал ее, но негативы, увы, оказались неудачными.
Я подарил ей томик «Дня поэзии» со своими стихами (до какого кретинизма, однако, может докатиться почти сорокалетний влюбленный мужик!). Однажды я даже провожал ее после закрытия бара. Она была мила, о чем-то со мной болтала, но дальше входа в метро провожать себя не разрешила и сказала, что телефона у нее нет.
По вечерам я частенько стоял у бара на противоположной стороне улицы. В освещенной витрине мне была хорошо видна Тамара, которая, стоя за стойкой, считала вырученные деньги, потом, глядя в зеркальце, подкрашивала губы и поправляла волосы, потом переодевалась (снимала белый халатик и надевала светло-зеленый плащ) и наконец исчезала (уходила она обычно через служебный выход).
Чувство жгучей нежности к этому обворожительному существу боролось с самолюбием, которое не позволяло мне, позабыв все на свете, броситься за ним вслед.
Дома я рисовал по памяти ее портреты, на которых она была и похожа, и непохожа. На портретах у нее был более благородный и одухотворенный облик – такой ее делала моя оголтелая влюбленность.
Два раза я видел ее на улице идущей под ручку с молодым человеком довольно приятной наружности. Наверное, это был ее муж.
После она пропала. Я все ходил и ходил в бар, все пил и пил крепкий кофе, но Тамары не было. Гордость мешала мне спросить у новой барменши, куда подевалась ее предшественница.
«Быть может, она больна? – думал я. – Или она устроилась на другом, более подходящем месте? Или она вообще бросила работу и живет теперь на средства мужа? А вдруг она умерла? Ее давно уже похоронили, а я и не знаю ничего!»
С тех пор я ни разу ее не видел. Иногда я вынимаю из папки портреты и подолгу гляжу на милое и вроде бы даже родное лицо. Судьбе было угодно, чтобы я повстречал на своем пути эту кофейную красавицу, и до конца дней моих она останется в моей памяти.
В Помпеях жили 20 тысяч человек. В Помпеях все улицы были выложены гранитными плитами. В Помпеях были водопровод и канализация. В Помпеях было множество лавочек и таверн. В Помпеях было три величественных форума и больше десятка храмов. В Помпеях были роскошные термы, два театра и амфитеатр, в котором могли поместиться все жители города. Помпеи были маленьким провинциальным городком.
Среди людей, не успевших покинуть Помпеи в тот роковой день 14 августа 79 года, был человек с козой. Коза, видимо, упиралась, не хотела идти, и поэтому человек задержался. На шее у козы висел бронзовый колокольчик.