Целый день мы с нею поедали этот монументальный торт. Целый день она смотрела на меня с восхищением.
Под вечер я сходил за почтой. Пришло письмо от другой поклонницы из другого города. Я разорвал конверт, прочитал. Письмо было наполнено восторгом.
– А можно и мне прочитать? – попросила гостья.
– Пожалуйста! – сказал я.
Она начала читать, и щеки ее побледнели. Не дочитав до конца, она отдала мне письмо. Через полчаса она заторопилась обратно в Москву и, сухо попрощавшись, ушла. Торт остался недоеденным.
Прошло с того дня года четыре. От нее ни слуху, ни духу. А я возненавидел торты. Меня от них просто тошнит.
В столовой посреди зала неподвижно лежит черный кот. Поза у него странноватая – лапы задраны кверху, а голова как-то неудобно запрокинута.
Кто-то подошел и потрогал кота носком ботинка. Кот не пошевелился.
– Кажется, он мертвый! – сказал этот «кто-то».
Подошел кто-то другой и легонько дернул кота за хвост. Кот не отреагировал.
– И точно, мертвый! – сказал этот второй кто-то.
– И чего тут удивляться? – сказала какая-то женщина. – В столовой такая еда, что даже кошки дохнут.
– Вот именно! Вот именно! – раздались голоса со всех сторон. – Кормят нас всякой дрянью!
– Он не мертвый! Не может этого быть! – воскликнула кассирша. – Он только что бегал и был очень веселый!
Женщина, выдававшая блюда, выскочила из-за стойки и склонилась над котом.
– Неужели он и впрямь помер?! – сказала она, жалостно всхлипнув. – Такой хороший был котик!
– Ты его за ухом пощекочи! – посоветовала уборщица. – Ты его за ухом!
Кота пощекотали за ухом, и он открыл удивленные янтарно-желтые глаза.
– Слава богу, жив! – со вздохом облегчения произнесла кассирша. – А то сразу – «дрянью кормят»! Не нравится – идите в другую столовку! А то сразу – «кошки дохнут»! Лишь бы языки почесать!
27.12
У меня во рту под языком был какой-то желвак, как теперь говорят – затвердение. Несколько лет он неуклонно рос и достиг размеров кедрового орешка. «Рак! – думал я. – Растет, твердеет. И место такое уязвимое – под языком. Конечно, рак!» Но к врачу не шел. Боялся, что мои подозрения подтвердятся.
Недавно выпала у меня пломба из корневого зуба, и я отправился к стоматологу. После того как пломба была восстановлена, я пожаловался на желвак. Стоматолог отнесся к желваку весьма серьезно и выписал мне направление к хирургу в лучшую городскую поликлинику.
Три мои попытки встретиться с хирургом оказались неудачными – все что-то мешало. «Это неспроста, – думал я, – ох, неспроста! Быть может, и не стоит мне обращаться к хирургу? Лучше пребывать в тоскливом неведении, чем глядеть в страшные глаза беспощадной правды. Протяну еще годика три – желвак-то растет не торопясь!»
Но все же, подавив в себе трусость, я предпринял четвертую попытку и попал-таки на прием.
Хирург оказался женщиной лет пятидесяти простоватого вида – коренастой, плечистой и коротконогой.
– У вас слюнной камень, и сейчас мы его удалим, – сказала мне эта женщина, очень похожая на мужчину.
– Как, так сразу? – удивился я.
– А чего тянуть? – ответила хирург и велела мне садиться в операционное кресло.
Через полчаса я выходил из кабинета с одеревеневшей от наркоза челюстью. В моем кулаке был зажат извлеченный из меня слюнной камень. Он был твердый, округлый и имел цвет слоновой кости. Формой он и впрямь походил на ядрышко кедрового ореха.
«Ну что ж, поживем еще немного», – думал я, натягивая пальто в гардеробе. Мне было немножко грустно, оттого что все обошлось так просто, безо всякой трагедии.
Пройдясь по Невскому, я зашел в распивочную и выпил полстакана по случаю благополучного избавления от многолетней напрасной тревоги.
«Дурак я, однако, – подумал я слегка захмелев, – давно надо было сходить к хирургу».
Челюсть моя оттаяла. Я пошевелил языком и осторожно ощупал то место, где торчал столь волновавший меня нарост. Теперь там было гладко, непривычно гладко и как-то пусто. «Все-таки приятно находиться на этом свете», – подумал я умиротворенно и покинул распивочную.
Обед с Д. в «Демьяновой ухе». Д. любит рыбу, и мы с ним уже неоднократно предавались чревоугодию в этом ресторанчике. Я предпочитаю мясо, но из вежливости не возражаю против «Демьяновой». Д., по обыкновению, рассказывает смешное, а я, по обыкновению, с удовольствием смеюсь. Сам я не умею и не люблю рассказывать смешное.
Д. спросил: «Сколько стихотворений написали в прошлом году? Десять? Двадцать?»
«Девяносто», – ответил я. Д. удивился.
28.12
Выставка «Искусство Ярославля». Помимо великолепных, хорошо отреставрированных икон большая коллекция портретов работы провинциальных живописцев начала прошлого века.
Красномордые, звероподобные купцы в поддевках, дебелые, рыхлые купчихи с бесчисленными кольцами на толстых пальцах, коллежские регистраторы с гладко зачесанными и напомаженными волосами, бравые штабс-капитаны с выпученными, бессмысленно-мутными глазами, их жены – уездные и губернские красавицы с игривыми улыбками на тонких бледных губах, отставные плешивые генералы с крестами в петлице и на шее…
Портреты написаны тщательно и наивно. Временами – почти Руссо, почти Пиросмани.
Много лет провалялись они в кладовых краеведческих музеев и вдруг предстали взору россиян второй половины двадцатого столетия. Очевидная непрофессиональность этого доморощенного искусства с лихвой окупается искренностью, почти детской и до слез трогательной.
Не зря старались провинциальные портретисты. Их добросовестность наконец-то вознаграждена – их творения выставлены в самом Петербурге! Об этом они не смели и мечтать.
29.12
Картина Клингера «Вечер».
Пологий склон зеленого холма. Невысокие деревья. Кусты с какими-то большими темно-красными цветами. На переднем плане четверо – три девушки в разноцветных легких одеждах и полуобнаженный юноша. Они играют в какую-то неизвестную мне древнюю игру. Юноша пытается набросить большой венок из роз на плечи одной из девушек, которая со связанными за спиной руками бежит, опасливо оглядываясь назад. Две другие девушки удерживают юношу с помощью длинных широких шарфов. В глубине картины пустынный, загадочный берег моря с голыми безжизненными холмами. Море фиолетово-синее с белыми барашками волн. На бледно-голубом вечернем небе розовеющие от заходящего солнца прозрачные облака.
Вроде бы ничего особенного – типичный академизм. Безукоризненный рисунок, хороший колорит, умело построенная композиция – не дает мне покоя. В нем заключена какая-то тайна. Где-то, когда-то я все это видел и тоже бежал по этой плотной, густо-зеленой траве к печально шумящему морю. И девушку, ту, первую, которая убегает, озираясь, я хорошо помню. Но где это было со мною, когда это было?
В «Алисе» Кэрролла больше поэзии, чем во всех сочинениях Гёте.
Мир гениального поэта четырехмерен. Но четвертое измерение сокровенно, оно открывается только гениальному читателю.
Не люблю Сартра. Сартровский экзистенциализм туманен, в нем можно найти опору для любой нравственной и общественной позиции. Сочинения Сартра женственны, они полны интеллектуального кокетства.
30.12
Писать нужно о самом главном, о самом-самом. Жизнь коротка, и преступно тратить ее на мелочи.
Позвонил Даниил Гранин. Сказал, что моя книжка (вторая) доставила ему большое удовольствие, что он не ожидал (первую он прочитать не удосужился), что он удивлен, что он озадачен и т. п. Еще сказал, что я занимаю в современной русской поэзии особое место.
Дневниковая проза от природы порочна, она страдает нарциссизмом. Впрочем, лирическим стихам авторское самолюбование присуще в еще большей степени.
Что для меня эти записки? Попытка подвести предварительные итоги? Еще одна возможность высказаться и очертить границы своего поэтического государства?
Я тянулся к строгому стилю и старался избегать литературных красивостей, но вряд ли мне это удалось в полной мере.
Внешне моя жизнь может служить образцом благоприличия. Я был пай-мальчиком, теперь я пай-дяденька и мне предоставляется возможность стать пай-старичком.
Трудно придумать более скучную и «правильную» модель жизни: примерный ученик, старательный студент, способный, подающий надежды аспирант, трудолюбивый, добросовестный доцент, интеллигентный, хорошо воспитанный стихотворец.
Ничего со мной не случалось, ни в какие сомнительные истории я не влипал, к суду ни разу не привлекался, с женой не разводился и незаконных детей у меня нет.
Двадцать лет надежд и безнадежности, усердия и нерадивости, веры и безверия, гордости и унижений, ожиданий и неожиданностей, страха и бесстрашия, падений и воспарений, самообольщений и саморазоблачений, доверчивости и осторожности, печали и ликования, эгоизма и самопожертвования, находок и потерь, ночных бдений и восхитительных, незабвенных снов.
31.12
Моя вторая книга не замечена, как и первая.
Как осмелился я стать поэтом? Да еще где – в России! Да еще когда – во второй половине XX столетия!
Используя успехи новейшей мировой поэзии и возможности воистину неисчерпаемого русского языка, я создал свою поэтическую систему. В моих стихах запечатлены трагические судороги сознания мыслящего и чувствующего двуногого, обреченного жить в жутковатую эпоху, когда судьба заблудившегося в собственной истории человечества повисла на волоске.
Обстоятельства моей жизни не споспешествовали моим деяниям, но моя воля смогла им противостоять. Я сделал свое дело.
Из почтового ящика извлек открытку с дореволюционной маркой. Знакомый небрежный почерк. Старая орфография. Петербург, Васильевский остров, Наличная улица, д. 21, кв. 53. Геннадию Ивановичу Алексееву.
Милостивый Государь!
Соблаговолите принять мое искреннее поздравление с Новым, 1981 годом!
Постарайтесь быть чуточку счастливым и не забывайте обо мне!