Радостный субботний перезвон колоколов Владимирского собора.
За гордыню, за гордыню мне наказание свыше! Я червь, а в мыслях своих высоко вознесся.
Настя – нить, тонкая, но вполне реальная нить, которая связывает меня с той Россией.
– Из кислой капусты варят борщ?
– А почему же нет? Только много, не надо жалеть.
О эти отвратительные, развращенные цивилизацией старухи, которые сидят во всех столовках и что-то жуют! Они так обленились, что сами не могут приготовить себе пищу.
Я не умею умирать и умру беспомощно. А учиться неохота. Я был неглуп, небесталанен, небесчестен. Кажется, я даже не был трусом. Я был. И это моя ошибка. Я по-прежнему неглуп (не выжил из ума), небесталанен (не растерял свой талант), небесчестен (не стал подлецом). Я по-прежнему есть. Быть ли мне дальше?
Перечитываю «Книгу». Хорошие стихи. И как их много! Неужели все это написал я? Не верится.
В «Книге» 850 стихотворений и 4 поэмы. Опубликовано лишь 104 стихотворения. Книга закончена в 72-м.
Есть повод для грусти. Есть повод для злости. Есть ли повод для смерти?
(К чему эти всплески? Давно пора успокоиться.)
В искусстве ценю только подлинно трагическое, но не воспринимаю трагедию как жанр. Шекспир кровожаден. В каждой пьесе – гора трупов. А какие злодеи – просто загляденье. В течение 3 или 4 актов они безнаказанно творят свои бессмысленные злодеяния. В финале непременно возмездие и добро торжествует. Возмездие сюжетно почти не мотивировано. Просто оно должно быть – как же без возмездия? И так выходит, что люди перед злом беспомощны, но их спасают («вдруг, откуда ни возьмись…»).
Ричард III – плоский двухметровый негодяй, маньяк-властолюбец и маньяк-убийца. Кровь льется рекой и стекает со сцены в зал. Убиенных около десятка. Среди них женщины и дети. Пресловутая «воля к власти» обращает Ричарда в хищного зверя. Это ненатурально и поэтому не страшно. Это немножко смешно. Это почти фарс.
Самые мрачные шекспировские трагедии – «Гамлет», «Король Лир», «Макбет» и «Ричард III» заканчиваются одинаково – поединком. Появляется спаситель, доселе где-то скрывавшийся, и преступник непременно погибает.
«Гамлет» хорош тем, что неоднозначен. Это, несомненно, лучшее шекспировское творение.
Есть простенькие, наивные, но бессмертные мелодии. В чем их секрет?
Эклектика – искусство цитат. Когда приходит усталость души и анемия мысли, наступает пора эклектики! Игра в бывшее увлекательна, что ни говори.
Во времена неэклектические эклектику презирают (и не без справедливости). Когда же эклектика господствует, ее величают творческой свободой (что хочу, то и процитирую, то и скопирую, то и перепишу)!
Эклектический «метод» дарует «творцу» блаженное чувство безответственности и успокоения – творить-то собственно и не надо. Эклектическое художество неподвижно. Однако в истории без эклектики не обойтись. Она нужна искусству – как отдых, как сон нужен человеку. Потом наступает пробуждение, рождаются новые идеи и формы, возникает движение, и все идет своим путем!
Архитектура – это формотворчество. В игре линий, плоскостей и объемов есть волнующая тайна, как и в странных сочетаниях светил на ночном небе. В архитектуре пространство становится физически ощущаемым и магически действует на сознание. Я не умею писать про… Мои научные статьи (приходится их все же писать) постыдно заурядны. Сносный историк из меня никогда не получится.
14 октября. Покров.
Электричка на Гатчину. Две женщины. Обеим за пятьдесят. Одна все говорит, говорит, все жалуется, все возмущается, все негодует.
«Молодые, красивые, поженились. И так стали пить, так стали пить, что спились совсем. И она его спьяну потом зарезала… Трактор с плугом по полю прошел, землю перевернул, картошка наружу высыпалась. А собирать ее некому. Дождик картошку вымыл – так она и лежит. И брать ее никому не разрешают. Хорошая картошка, крупная… Пришли водопроводчики – на ногах еле стоят. А еще утро. „Сейчас, говорят, вернемся“. Инструмент забыли? И ушли. Неделю их нету. Отправилась в жилконтору. Безобразие, говорю. А они мне: „Конечно, безобразие! Они, эти водопроводчики, уже целый месяц пьют. Мы их и не видим совсем. И уволить не можем – работать некому“».
Гатчина. Дождь. Дворец – почти руина (никто его не трогал – сам разрушился от ветхости и полного небрежения). Множество диких уток на пруду в парке. Утки сытые, гладкие, ухоженные. Ныряют, хлопают крыльями – резвятся! Дождь (мешает изучать гатчинскую архитектуру). От нечего делать решил пообедать (время еще не обеденное). Шашлычная. Шашлыков нет и в помине. Но водка имеется. В наличии также портвейн «Молдавский» – разновидность бормотухи. Сижу, обедаю, пью «Молдавский» (ведь дождь!). За соседним столом странная компания стандартно-жизнерадостно развязных парней. Мат, похабные анекдоты, хохот. За главного у них кудрявый голубоглазый верзила – сидит подбоченясь и гогочет громче всех.
Выхожу на улицу. Дождь (будь он проклят). Иду к собору, вхожу, снимаю кепку, вытираю ноги о коврик. Собор полон народу и сладкого дыма – праздничная заутреня. Хор. Красивые голоса, священник и дьяконы. Колеблющееся пламя сотен свечей.
Зажигаю свечку Насте. Стою справа от алтаря у большого распятия. Смотрю, слушаю. Почему-то очень волнуюсь. Хор славит Богородицу. Дым плавает высоко под куполом. Купол расписан. Живопись пожелтела и обрела золотисто-коричневый рембрандтовский колорит. Рядом со мною на полу, ничком, сжавшись в комочек, серая старушка (серое пальтишко, серый платочек, серые боты). Она не двигается (уж не померла ли?).
У образа спасителя стол. На столе поминальные бумажки и подношения: батоны, городские булки, яйца, яблоки, куски пирога, пакетики с какой-то снедью.
Хор: патетика и наивность молитвенных слов.
Большая люстра над алтарем гаснет. Мягкий полумрак, живое, дрожащее пламя свечей. Священник с короткой седой бородкой хорошо поставленным актерским голосом (амплуа трагика старых добрых времен) читает проповедь. Он говорит о празднике Покрова, о милосердии Богоматери, о чуде, о спасенном граде, о справедливости и доброте господней. Монолог впечатляет – слеза проползает по моей щеке и застревает в бороде.
Проходят с блюдом «на содержание храма». Кладу полтинник. Настина свечка уже догорает.
В вагон входят несколько женщин в резиновых сапогах с сумками в руках. Вода капает с их одежды (дождь все идет, подлец). На сапогах – грязь. Женщины возбужденно и вроде бы даже радостно говорят громко, смеются. Располагаются поблизости. Вынимают из сумок еду и поллитровку водки. Едят, пьют, горланят. Пробуют затянуть песню.
Они с поля. Собирали капусту или картошку. По случаю дождя их отпустили пораньше. Вот они и веселятся.
Варшавский вокзал. Метро. Толпа. Тысячи незнакомых лиц. Россия. Двадцатый век. До его конца осталось 18 лет.
Прелестная Оля К. Впервые увидел ее 10 лет тому назад. Учил ее архитектуре и любовался ею при этом. Потом исчезла она из моей жизни. И вот возникла снова. Она, она, Оленька К., сидит рядом со мною в кафе Дома писателя и пьет вино и рассказывает о себе (работает в проектном институте, замуж не вышла, «жизнь не получается», «сама не знаю, чего хочу», «старею»).
Что означает эта встреча? И не перст ли это судьбы?
Черт побери, какие у нее глаза! А какой рот! А какие линии бедер! («Жизнь не получается!»
В XX столетии у старушки истории прорезалось чувство юмора. Она стала мрачно шутить. Ее черный юмор восхищает поэтов и живописцев. Они тоже принялись шутить и тоже очень мрачно. «Шутельные времена настают».
Утренняя улица. Два неподвижных автобуса у тротуара. Небольшая молчаливая толпа.
Кто-то переправился на тот берег. Чьи-то обезображенные смертью останки через час забросают комьями мерзкой глины.
Антиархитектура Вентури и Дженкса – утонченное варварство, упоение хаосом – порыв к самоубийству. (Герберт Маркузе, студенческий экстремизм конца 60-х, «культурная революция», нежная улыбка кругленького Мао). Забавно, что этот радикализм восхищает наших «зодчих». Культуру не сотворили, но уже утомлены ею.
Феллини. «Репетиция оркестра». Мягкое, не предвещающее ничего интересного, сбивающее с толку начало. Потом неясная тревога. Она нарастает. Появляются дурные предчувствия. Все явственнее вырисовываются грани зловещего конфликта.
И вот – взрыв! Смятение, ужас, хаос, безумие! Сейчас все рухнет, все погибнет, все исчезнет! Но – неожиданное спасение (чудо!). Все успокаивается, все откатывается назад, все возвращается на круги своя.
Это похоже на мои стихи.
Не цинизм, не смехачество, но горечь и смех сквозь слезы. Не возвышенная трагедия, но трагикомический фарс с надрывом, с припадками бешенства.
Улица Гатчинская. Не то чтобы какая-то особенная, но и не заурядная. Не то чтобы прекрасная, но вполне приятная, старинная (теперь уже старинная) улица Петроградской стороны, сплошь застроенная добротными домами в духе модерна и неоклассики, домами одного роста и одного масштаба – домами-братьями. Люблю Гатчинскую. Люблю прогуливаться по ней. Люблю разглядывать фасады – их окна, порталы, балконы, эркеры, карнизы, колонны, пилястры! Мне кажется, что и я Гатчинской приятен, что ей по душе мои прогулки, мое внимательное к ней отношение.
Радость казненных была безгранична.
Страсть к общению у некоторых людей – род недуга.
Квартира-музей Шаляпина. Стою, облокотясь о белый рояль. Предо мною на стульях сидят люди. Человек 50. Почти все пожилые.
Стараюсь не волноваться. Я рассказываю о Насте. Какой она была, как пела, какая у нее была жизнь, какая у нее была слава. Потом звучит ее голос. Потом пожилые люди обступают меня – всем хочется что-то сказать. Кто-то протягивает мне открытки с Настиными фотографиями. Кто-то просит мой телефон (чтобы сообщить о ней что-то важное). Кто-то говорит, что знает ее родственников.
Обрывки полученной информации.