Я рискую. Вся моя жизнь – сплошной риск. (Откуда во мне эта храбрость?) Но временами (и не так уж редко) я почти уверен в том, что деяния мои не напрасны, что рано или поздно их оценят по достоинству. Эти набегающие на меня волны веры в себя и дают мне силы для жизни.
Переводить поэзию должны добросовестные и умелые ремесленники. Всякий раз, когда за перевод берется подлинный поэт, он обманывает себя и читателя. Он неминуемо создает не перевод, а свое собственное стихотворение на заданную тему.
Известная формула «гения может перевести только гений» ложна. Гений по природе своего психического устройства не способен на имитацию и лицедейство. Он способен только на подлинное творчество. Он способен умирать только всерьез. Хорошо притвориться кем-то или чем-то может только посредственность. Но в любой настоящей поэзии содержится такой заряд внутренней сверхъязыковой красоты, что она неминуемо проявится под рукой бесталанного, но ловкого имитатора.
История – дама строгая. И все же частенько она усмехается. Писарев грозил Фету, что его стихи пустят на обклейку стен под обои. Но история усмехнулась, и стены стали обклеивать статьями грозного Писарева. А Фета не забывают.
Пушкин был очаровательно непоследователен. Восторгался Байроном и боготворил Анакреона. Подражал Вальтеру Скотту и сказкам Арины Родионовны. Дружил с декабристами и воспевал Николая. «В этом весь Пушкин!» – вскрикивают пушкиниянцы. Увы, в этом весь наш славный Пушкин. И никакая его деталь – ни цилиндр, ни бакенбарды, ни полы сюртука – из этого не выпирает.
Искусство проистекает не только из искусности, но и из искусственности.
Искусство – это искусственный мир, создаваемый людьми по своему вкусу. Но Искусство – это и огромный театр, где играют сотни тысяч актеров.
Ревнители строгой натуральности говорят: не надо ломаться! Но в чем же заключается задача актера, как не в красивом и исполненном своего смысла ломании?
Ничьи стихи мне не нравятся, в том числе и свои. Надо писать как-то по-другому. Как?
Долго мне казалось, что они притворяются, ваньку валяют. Не может быть, думал я, чтобы с ними… это для них… что чем… Нет, не может этого быть! Это было бы слишком! Это было бы черт знает что!
Но обнаружилось, что они, бедные, и впрямь дураки.
У варваров может быть своя примитивная культура – варварская. Поскольку варвары не умеют мыслить, они уповают на «чувство», на интуицию. Искусство варваров зиждется на стихийном интуитивизме. Оно похоже на искусство детей, и в нем есть свой резон. Здесь как бы творит сама природа – разумный человек еще не появился.
Приезжала Гретхен. Вошла красивая. На щеках алые пионы. В меня с нею вошел запах январского мороза и ее духов.
О, как приятно было снимать с нее запорошенную снегом шубку. А после шапочку! А после свитер, милые сапожки с меховой отделкой, вельветовые брючки и все остальное. Объятия наши были страстными до исступления. Давно мы не виделись. После на станции, вечером, она все льнула ко мне, и я все целовал ее, наслаждался вкусом ее губ и снега, который все падал и падал. Утром в постели нашел ее маленькую золотую сережку и едва не задохнулся от нежности и совсем еще свежих воспоминаний.
Написано 60 страниц романа. Моя встреча с Настей еще не состоялась. Я откладываю ее, я ее страшусь. Пока что я вижу Настю со стороны, издалека. Пока что я даже не знаю, что это она.
Нахожусь в комнате без дверей. Положение безвыходное. Замечаю в стене дырку от гвоздя. Ковыряю ее пальцем. Она расширяется. Запускаю в нее ладонь. Она становится еще шире. Выламываю кусок стены. Предо мною широкая дверь. Выхожу. Иду по длинному коридору, долго-долго иду по бесконечному, темному, узкому коридору и снова попадаю в комнату без дверей.
Положение безвыходное. Вижу дырку от гвоздя, но не трогаю ее, не ковыряю ее пальцем.
А может быть, все же ковырнуть разочек? Нет, не стоит. Положение должно быть безвыходным.
70-я страница романа. Первая встреча с Настей. На набережной. Не то Екатерининского канала, не то Мойки.
Вот уже третью неделю кряду восхищаюсь редкостному умению Пастернака писать красиво и непонятно.
Пастернак – чародей. Он шутя, играючи, дурачась на глазах у почтенной публики, превращает ничтожный мусор жизни в алмазы, рубины, топазы, бериллы, изумруды, сапфиры и аметисты. И вот уже больше нет ничего – остались только бесценные самородки. И немножко жалко мусора. И немножко скучно.
Рядом с Пастернаком Чехов и Камю выглядят беспомощными дилетантами – они совсем не умеют писать.
И опять над пропастью, и опять – стена. Можно сделать шаг вправо или шаг влево. Но лучший шаг – шаг вперед.
Прозаик Распутин – хороший прозаик. Хорош тем, что пишет правду.
Проза Распутина – подлинная русская проза. Ничего, кроме правды, в ней нет, ничего, кроме правды, в ней не найдешь, ничего, кроме правды, искать в ней не надо.
Русский человек больше всего на свете любит себя – русского человека, свою русскую силу, свою русскую выносливость, свою русскую беспричинную в общем-то, но неизбывную тоску, свой русский, неуместный, но раскатистый смех.
Роман не движется. Все еще 74-я страница. Первая встреча героев дается трудно.
Привыкаю глядеть на себя со стороны как на нечто уже законченное, завершенное и стоящее поодаль. Можно отбежать далеко-далеко и оттуда, издалека, рассматривать себя в бинокль. А можно подойти к себе вплотную и потрогать себя, поковырять ногтем. Вот он какой я нелепый!
Все забываю я что-то важное.
70 лет со дня Настиной смерти. Зажег свечу у ее часовни и долго смотрел, как она горит. Вторая свеча была зажжена во Владимирском соборе.
Вот и сейчас не могу вспомнить. Ах да – не остаться бы в долгу перед отечеством!
Стихи Джойса.
Зачем он их опубликовал? Зачем он их писал? Зачем, написав, он их не уничтожил?
Тексты рефлексии невероятно прочны. Пробовал их рвать руками – куда там! Пробовал их резать ножницами – безрезультатно! Пробовал их рубить топором – никакого успеха! Пытался их пожечь – они не горят!
Эффект преследования.
В автобусе неподалеку от меня – двое мальчишек, школьников. У них чудесное настроение – они хохочут, возятся, дают друг другу тумаки. Их бесцеремонность меня раздражает. Выхожу. Мальчишки выходят тоже. Иду по улице. Мальчишки, по-прежнему дурачась, следуют за мной. Сворачиваю за угол, и мальчишки почему-то тоже сворачивают. Чего они за мной увязались?
Ялта. Возвращаясь в Ленинград, поджидаю троллейбус на Симферополь Рядом со мною на скамейке молодой человек лет двадцати пяти с маленьким сыном лет четырех. Мальчик белобрыс и очень мил. Троллейбусы отбывают один за другим. Сосед с мальчиком уезжают. Наконец мой рейс. Сажусь, приезжаю на вокзал, нахожу свой поезд, отыскиваю свой вагон, открываю дверь купе. Ба! Здесь уже сидит знакомый мой молодой человек со своим сыном!
Через сутки покидаю вагон на Курском вокзале и прощаюсь со своими попутчиками. Еду на Ленинградский вокзал и занимаю очередь в камеру хранения. «Вы последний?» – слышу я за спиной. Оборачиваюсь – что за черт! Предо мною опять тот самый молодой человек! В одной руке у него чемодан, за другую руку держит своего белокурого отпрыска.
Интересно, что «преследуют» меня только люди, на которых я обращаю активное внимание – которые меня раздражают, удивляют или вызывают симпатию. Видимо, внимание как-то притягивает их ко мне, как бы очаровывает их. Между мною и ними возникает психическая связь.
Не люблю Тициана. Он бездуховен, его Венера перед зеркалом – дебелая купчиха. Она создана для обжорства и животной страсти.
«Динарий Кесаря» – дидактический, как полотна передвижников. Тициан изгонял возвышенное из искусства, разрушал эстетику Возрождения. Плотоядный Рубенс – его достойный преемник.
Чайковский. Четвертая симфония. В старости чувствительность меня не покидает.
Но Петр Ильич и впрямь гений. И нечего стесняться этих сладких слез.
Не в моде он нынче. Так плюнем на моду!
30 лет тому назад умер Сталин. 50 лет тому назад Гитлер стал властителем Германии.
Написал 100 страниц романа. Перечитываю. Что-то не то. Как-то не так. Чего-то другого хотелось, другого. О чем-то другом мечталось, о чем-то другом.
Перечитываю еще раз – совсем не то! Попросту плохо, бездарно! Третий раз и перечитывать не хочется.
Настя смотрит на меня с фотографии презрительно.
Два способа духовного бытия: растворение в множестве и противостояние ему. Радость слияния со всем и со всеми – радость сопричастности. Радость отделения от всего и от всех – радость одиночества.
А сегодня мой роман мне нравится. Вроде бы недурно. И не без затей, но и не вычурно. Вроде бы что надо.
Интересно, каким покажется мне мое сочинение через неделю?
Кажется, я прожил свою жизнь не лучшим образом.
Ирония – лекарство от ужаса. Ирония – прием ума для изображения ужаса. Ирония – метод эстетического освоения ужаса.
Вийон, Брейгель, Гойя, Бодлер, Гейне и Сальвадор Дали приобщали ужас к прекрасному.
Нимфы ясного дня и нимфы туманного вечера. О, нимфа моей нерешительности, прижмись ко мне!
У него уже нет ничего – ни нервов, ни кровеносных сосудов, ни мозга, ни сердца, ни печени, ни почек, ни двенадцатиперстной кишки!
Палец ему отрежешь —
ему не больно.
Руку ему отрубишь —
ему смешно.
Голову ему отсечешь —
ему наплевать.
У него же нет ничего внутри —
он пуст!
Что на него злиться!
Что на него обижаться!
Что на него жаловаться!
И кому на него жаловаться, кому?
Общее собрание ленинградских писателей. Перевыборы правления.
Собрание тянется целый день. Меня хватило часа на четыре, да и то не в зале, а в кулуарах и в буфете. Беседовал со знакомыми. Пил водку. Пил кофе (а мне его пить вредно). Снова беседовал. Снова пил.