Едва дотянул до голосования и тотчас ушел, не дожидаясь объявления его результатов.
В третьем номере «Авроры» опубликовано четыре моих стихотворения. Довольно недурных.
В «Дни поэзии» принято два стихотворения.
Рассказывал о Насте в музыкальном магазине «Рапсодия» на Большой Конюшенной. Было человек пятнадцать случайных посетителей. Было тоскливо и обидно. Но ради Насти я готов на любые унижения.
После подошел какой-то человек и долго говорил мне о том, что тоже увлечен эстрадой начала века, что тоже любит Вяльцеву, но еще больше любит Тамару и, по его мнению, она пела даже лучше. В манере говорить у этого человека ощущалась некая странность – казалось, что он слегка безумен.
«Быть может, я тоже выгляжу полубезумным?» – подумалось мне.
Когда я говорил, что Анастасия Вяльцева – великая русская певица и что среди эстрадных певиц мира сравнима с нею только Эдит Пиаф, голос мой дрожал и прерывался. И, наверное, в эту минуту, слыша меня, на том свете Настя волновалась тоже. И может быть, она даже плакала.
Меня любят безумцы. Они ко мне льнут. Хорошо ли это? Быть может, и хорошо.
Александро-Невская лавра. На кладбище вошел через боковые ворота. Сейчас, когда деревья еще голые, когда всё на виду, запущенность и разоренность его обжигают душу. Однако дорожки подметены, сучья и листва убраны. Со стороны Невы воздвигают высокую кирпичную ограду (наконец-то), и часовня, что напротив главного входа, отреставрирована, и даже крест на ней водружен. Среди памятников мелькнула женская фигура. Исчезла. Снова появилась. Женщина молода, стройна. Кожаный пиджачок. Как у Насти. И даже в лице есть некое сходство. Вот такой, подумал я, была бы Настя, живи она сейчас. А вдруг это и впрямь она?! А вдруг это Настина душа бродит по кладбищу, приняв для удобства современное обличье? И поглядывает она на меня как-то уж очень внимательно, будто мы с нею знакомы!
Стало мне немножко тревожно. Я остановился в нерешительности. Женщина пошла прочь, оглянулась и скрылась за монументами. Подошел к Настиной могиле. Постоял. Попытался представить, как выглядит теперь бедная Настя (а впрочем, какая же она бедная?). Желтый странный скелет, полуприкрытый лохмотьями почти истлевшего платья. Череп с остатками волос, тех самых прекрасных, пушистых волос, которые я каждый день вижу на фотографии… Но почему же это воображаемое торжество смерти не вызывает у меня содрогания? Ни страха, ни отвращения я не чувствую. Мне даже хочется, хочется все это увидеть! Мне даже хочется потрогать ее заплесневелые, серые кости.
Прошелся по кладбищу. Вернулся к часовне. Направился к выходу. Гляжу – на скамеечке сидит та самая женщина. Сидит и смотрит на меня с явным интересом.
Смущенно скользнул взглядом по ее лицу, вытер ладонью пот, проступивший на лбу, поднялся по ступеням, остановился в воротах, не удержался и оглянулся – женщина по-прежнему смотрела на меня. В смятении торопливо зашагал к собору.
В соборе предпасхальная торжественная служба. Много народу. Светло и празднично от электричества, свечей и вечернего солнца, пронизывающего лучами как бы невесомый, парящий над толпою купол.
По традиции поставил Насте рублевую свечку.
Хор пел мощно, громко, с какою-то властною силой. Звуки, резонируя от сводов и столбов, успокаивались, нагнетались, росли и распирали собор изнутри. Стены еще сдерживали этот звуковой напор.
Пение внезапно оборвалось, и возник одинокий голос дьякона – страстный, рыдающий, непереносимый.
Рядом со мною стояла, крестясь, худенькая, интеллигентной внешности седая женщина, вся в черном, с черной маленькой шапочкой на голове. Она держалась строго, но, кажется, была взволнована. Губы ее повторяли шепотом слова молитвы. Два раза она опускалась на колени, но быстро подымалась.
«Вот такою Настя, наверное, была бы в старости, – подумал я, – вот такою сухонькой строгой черной старушкой была бы она в году сорок восьмом или пятидесятом. И тогда восемнадцатилетним я мог бы встретить ее где-нибудь на улице, или в трамвае, или в церкви, если бы я зашел тогда случайно в церковь».
К висящей поблизости иконе богоматери приблизилась горбатая старуха с тряпкой в руке. Она стала тщательно вытирать стекло, видимо, покрытое следами от поцелуев молящихся. Рядом с нею возникла маленькая девочка с большим яблоком. Старуха усердно терла стекло, а девочка глядела на печальный лик Богоматери и с аппетитом уплетала яблоко. Видимо, девочка была старухиной внучкой.
Роман «стоит».
На улице женщина бьет мужчину. Кулаками по лицу. Мужчина большой, высокий, а женщина низкорослая, и ей приходится подпрыгивать, чтобы дотянуться до лица мужчины. Он слабо защищается, заслоняется руками, отворачивается, наконец пускается в бегство! Но женщина настигает его, хватает за хлястик и бьет сзади по затылку. Подойдя поближе, я заметил, что мужчина очень молод, а женщина, напротив, немолода. Видимо, это мать воспитывает непутевого сына на глазах у прохожих.
Тема для размышлений: культура и масса.
Подлинная культура враждебна массе, чужда среднему человеку. Культуру создают и потребляют нетипичные люди. Типичные же культуру в лучшем случае игнорируют (кроткая, неагрессивная масса), в худшем же они стремятся культуру разрушить (агрессивная, озлобленная, нетерпимая масса).
Иной путь борьбы средних с культурой – приспособление ее к средним потребностям, превращение ее в свою противоположность, создание контркультуры, псевдокультуры, массовой культуры.
Бедный Бенедиктов! Безапелляционность Белинского «закрыла» его для России более чем на столетие. А неплохой, между тем, поэт. Немного было таких в прошлом веке.
Гулял по лесу. Нашел маленькую, гниленькую поганку на тоненькой ножке. Долго нюхал ее, наслаждаясь грибным ароматом.
Звоню живой Вяльцевой. Набираю номер и с некоторым страхом говорю в трубку:
– Анастасию Дмитриевну можно к телефону?
Слышится теплый грудной голос.
– Алло! Здравствуйте! Как же, помню!
(И голос-то похож! То есть думается мне, что похож, наверное, похож! Не может быть, чтобы не был похож!)
На кладбищенской дорожке (Смоленское) седой тучный человек в майке и в спортивных брюках с большим усердием выполняет физические упражнения – наклоняется, приседает, вскидывает ноги, машет руками, вертит головой. Неминуемость смерти, столь красноречиво подтверждаемая стоящими поблизости надгробиями, совершенно не смущает престарелого физкультурника. Он храбро игнорирует смерть.
На кладбище то и дело попадаются могилы Алексеевых. Сколько их уже было, моих однофамильцев.
Всюду грязь. Чистоты хочется.
Провинциальность мышления. Культурная ограниченность. Духовная недоразвитость. Физиологический консерватизм. Варварский конформизм…
Мне ли со всем этим сражаться?
Живу оцепенело. Будто под взглядом гипнотизера.
Утренний майский лес. Светит солнце. Зеленеет свежая листва берез. Желтеет дорога. Поют зяблики и дрозды. Прибавляю шагу, и тотчас в груди возникает давящая, тупая боль. Моя боль не унимается. Останавливаюсь. Достаю таблетку нитроглицерина. Боль отпускает, но начинает кружиться голова.
Сам виноват. Следовало дожить до пятидесяти и этим ограничиться.
Требуются утешители. Требуется старинный паровоз с большущей трубою конусом. Требуется панорама битвы. Требуются два острых длинных гвоздя. Да мало ли что мне требуется?
Требуется, наконец, молоток, обычный молоток, чтобы заколотить эти гвозди. Куда надо. Но утешители, конечно, не требуются. Я ошибся.
По ночам комары не дают спать. Они залетают в комнату через открытое окно. А закроешь его – в комнате духота. Она тоже не дает спать. Ни сна, ни покоя.
Пишу последние страницы романа, но середина его еще не написана. Приближается гибель Насти (Ксении).
Снова недоволен тем, что выходит. Выходит как-то тускло.
Ноябрь 1943 года. Станция Казанджик. Двухэтажный дом на окраине поселка. В ста метрах от дома железная дорога. За нею – пустыня. Настоящая пустыня – песок, барханы, и больше ничего.
Иногда из-за барханов появляется караван верблюдов. Впереди – ишак. На ишаке туркмен в огромной лохматой шапке. Караван движется странно медленно. Через полчаса он пересекает железнодорожное полотно и становится видно, что верблюды везут саксаулы – большие связки саксаулов висят по бокам их горбов. Обнаруживается также, что морда каждого верблюда привязана к хвосту предыдущего. Так же медленно караван проходит мимо нашего дома и скрывается в одной из улочек поселка. Некоторое время еще слышится звон колокольцев. По железнодорожному пути движется бесконечный состав с черными нефтяными цистернами.
Теплый майский вечер. Никольское кладбище. Яркая зелень молодой листвы. Голоса птиц. Настина часовня. На гранитных плитах у входа лежит букет неживых белых нарциссов. Рядом с ним горят четыре восковые свечки (каждая – десять лет Настиной жизни). Их пламя колеблется, ложится на бок. Лена Ш. подносит ладони к свечам, защищая их от ветра. Сегодня День поминовения всех усопших.
Неоклассики начала века (Фомин, Желтовский, Ахматова, Мандельштам, Рахманинов, Бунин) к своему времени относились с полнейшим презрением (нечто серое, жалкое, ничтожное, недостойное иметь собственное искусство) и попросту поворачивались к нему спиной.
Девушка-горбунья. Модные брюки на тонких, прямых, как палки, ногах. Узенькие плечики. Шеи совсем нет. Остренький детский подбородок лежит на груди.
Жалость бритвой полоснула по сердцу.
Не хожу в цирк и не интересуюсь циркачами. Ни разу не видел клоуна Енгибарова. Впрочем, может быть, и видел на экране телевизора, но не произвел он на меня впечатления и не запомнился. И теперь уж никогда я не увижу клоуна Енгибарова, потому что он умер. А был он, как говорят, талантлив и своеобразен. Кроме всего прочего, сочинял прозу. И проза эта тоже была незаурядна, хотя и не была напечатана. Впрочем, это не проза, а нечто другое – стихи в прозе, почти поэзия. И это похоже на то, что делаю я.