– Я из Пскова. Я здесь учусь. Я сама нашла ваши стихи. И я не могла не позвонить вам. Простите. Можно я еще позвоню, потом как-нибудь?
Я зажигаю свечу перед Настиной фотографией. Ее лицо выплывает из мрака. Из мрака вечерней комнаты, из мрака потусторонности. Настя смотрит на меня из-за свечи. Свеча колеблется между мною и Настей. Нас трое, и больше нам никто не нужен.
Я дую на свечу. Свеча гаснет. Тонкая, светлая струйка воска, извиваясь, тает во мраке. Во мраке вечерней комнаты, во мраке потусторонности.
Павловск. Утро. Сижу на пригорке и гляжу вниз, на ровную, зеленую, только что подстриженную лужайку, по которой течет, вернее, стоит, а еще вернее, на которой лежит неподвижная, заросшая кувшинками Славянка.
За речкой – клодлоренновский классический, до мельчайших деталей продуманный пейзаж – пышные купы деревьев эффектно расставлены на склоне холма. Справа белеет дорическая колоннада Храма дружбы.
По дорожке вдоль берега речки не торопясь идет полосатая кошка. Она направляется к храму. Вероятно, она поклонница Камерона. Быть может, она вообще обожает русский классицизм.
От деревьев на траву падают сочные сине-фиолетовые тени.
Тепло, безветренно. Покой и тишина. Благодать.
По дорожке не спеша прошли три девушки в джинсах и с этюдниками на плечах. Над речкой, тоже не спеша, пролетела чайка, плавно махая длинными острыми крыльями. Вдали, где-то над Царским Селом, тоже медленно и как бы задумавшись пролетел серебристый, сияющий на солнце самолет. Пролетел и растаял в легких, ворсистых, полупрозрачных облаках.
По дорожке едет велосипедист в синей клетчатой рубашке. На багажнике велосипеда, изящно свесив стройные ножки, боком, как амазонка, сидит девушка в ослепительно-красной широкой юбке.
Запасник Павловского дворца-музея. Портреты фрейлин Елизаветы Петровны. Портрет Николая I в молодости. Портреты великих князей и княжон. Тишина. Затхлый, тяжелый запах (окна открывать нельзя).
«Юличка Таранова
род. 10 мая 1930 года
сконч. 14 декабря 1931 года»
Как мало пожила, однако. Едва коснулась жизни маленьким пальчиком с крохотным розовым ноготочком.
Но в этом кратком свидании с жизнью, наверное, было нечто (неужто ничего в нем не было?).
Но в этой мгновенной жизни была, небось, некая отрада. На бетонном крестике – бумажная роза, совсем еще новая.
Середина июля. Щедрость зрелого лета. Высоченная трава. В траве полевые цветы – ромашки, колокольчики, лютики, клевер. Густая листва. В листве прыгают и попискивают, посвистывают, пощелкивают разные пташки – синички, щеглы, чижики, зяблики. Облака в небе сытые, толстые, ленивые. Природа наслаждается довольством и безмятежностью. Природа счастлива.
Занимаюсь любимым делом – ловлю ос, которые бьются о стекло, и выпускаю их на волю. Они, дурехи, снова и снова залетают в комнату, и я снова их ловлю, снова выпускаю.
Роман мой опять остановился.
Дожил до пятидесяти и только сейчас удосужился узнать, что означают прилагательные «буланый» и «палевый». Оказывается, они означают одно и то же – светло-желтый. Только первое слово применимо лишь к лошадям, а второе – преимущественно к материям. А всего и делов-то было – заглянуть в словарь, стоящий уже много лет у меня на книжной полке.
Примечательно, однако, что палевый цвет я приблизительно так и представлял себе: нечто светлое, розовато-желтовато-коричневатое. А вот о буланом у меня не было ни малейшего представления. Оттого, разумеется, что лошади нынче становятся редкостью и я встречался с ними нечасто.
Несколько лет все девицы ходили, распустив по плечам длинные волосы.
Новые все девицы как по команде стали заплетать косы вполне на русский манер. Любопытно следить за причудами женской моды.
Дача.
Цветут розы. Цветет жасмин. Цветут белые и оранжевые в черную крапинку (тигровые) лилии. Цветут и благоухают. Нюхаю все цветы по очереди. Нюхаю и наблюдаю, как в них копошатся разные насекомые.
Из глубины белого граммофончика вылез большой, лохматый шмель, весь желтый от пыльцы и одуревший от аромата. Сидит на краешке листка, еле шевеля усиками, – никак не может прийти в себя. Прилетела бойкая зеленоватая мушка, нырнула в лилию, туда, где только что блаженствовал шмель.
От ограды, за которой темнеет мой любимый, глубокий, таинственный овраг, доносится громкое, беспокойное верещание дроздов. Подхожу к ограде: из высокой травы торчат черные уши соседского кота Тимки, очень похожего на нашего покойного Филимоныча.
– Ты чего, Тимка? Уж не заел ли ты дроздика?
Кот смотрит на меня недоуменно круглыми желтыми глазами с тонюсенькими, еле заметными черточками зрачков.
Шарю руками в траве, раздвигаю листья лопухов. Дроздика не видно, перьев тоже не заметно. Но дрозды не зря так разорались – наверняка где-то поблизости их жилище.
Тимка, вильнув хвостом, скрывается в овраге. Дрозды успокаиваются.
Поднимаюсь к себе в мансарду. На столе стоит тарелка с только что сорванной, свежей клубникой. Кладу в рот самую крупную, надавливаю на нее губами. Рот наполняется вкусным кисло-сладким соком.
Пришла Гретхен. С той прической, которая ей очень к лицу (отпустила челку), в новой элегантной кофточке, плотно обтягивающей грудь и талию, – вся такая свежая, нежная и соблазнительная.
– Радость моя! Ты обворожительна до неприличия! – говорю я ей. Она смеется, она прижимается ко мне, она трется румяной щекой о мою бороду. От нее пахнет хорошим, дорогим мылом.
– Вот, вот! – говорит она. – А ты меня не ценишь!
Веселый, легкий, деятельный, динамичный, удачливый и пустой человек. Постучишь по его спине – гудит.
Дача.
Запах соснового бора в жаркий июльский полдень.
Вкус и аромат лесной малины.
Зарянки на тоненьких, еле заметных ножках бегают под кустами смородины неслышно, как мыши.
В Америке успешно испытано лазерное оружие. Лазерный луч в считанные минуты уничтожил несколько боевых ракет, направляющихся к условной цели.
Вот и «гиперболоид инженера Гарина» стал реальностью. Все выдумки фантастов превращаются в действительность.
Право на пессимизм? У меня его нет. Что касается выражения чувств, то здесь предпочтительна сдержанность.
Поглядел в окно и увидел, что над нашим двором летают голуби, множество голубей. Но как-то необычно машут они крыльями и очень долго летают. Обычно голуби лишь перепархивают с крыши на крышу.
Приглядевшись, я понял, что это чайки! Множество чаек кружилось над нашим двором. С какой стати? Во дворе нет никакой воды. Разве что две-три лужи, оставшиеся от ночного дождя. Прошло десять минут, пятнадцать – чайки всё кружились. Потом они постепенно стали подыматься все выше и выше и скоро совсем исчезли, растворились в тускло-голубом небе жаркого дня.
Девочка лет восьми-девяти с маленьким, нежным, но печальным ртом (концы губ скорбно опущены вниз) и с длинными-длинными, таинственными, неземными глазами. Рядом с нею ее отец – вполне земной, грубый человек с красным бугристым лицом и с еле заметными глазками.
Вот уже двое суток бьюсь над романсом Ксении из романа, над ее самым знаменитым, роковым, последним романсом. Не дается он мне, хоть ты лопни.
Искусство – не средство, а цель. Кто так сказал? Или эта формула сама родилась во мне? Ах да, это сказал Фет. Правда, другими словами.
Муравьи решили использовать протоптанную людьми дорожку. И вот они идут по ней густо-густо и очень торопливо. И люди тоже идут по ней, правда, не так густо и не так торопливо. Идут и давят муравьев в огромном количестве – не замечают, что это муравьиная тропа. А муравьи тоже не замечают людей, что их давят. А может быть, и замечают, только им на это начхать Они знают, что их великое множество, что их не передавишь.
В лесу есть поляна. Вокруг стеной стоят деревья – ели, сосны, березы, рябины. А на поляне солнечно. А на поляне трава по пояс, полевые цветы, кузнечики, бабочки, стрекозы, пчелы. И запах от цветов и травы одуряющий. И уже много лет я хожу на эту поляну, а она совсем не меняется и не зарастает почему-то кустами и деревьями.
Наверное, это оттого, что я ее люблю.
Иду по своей поляне, и бабочка-капустница все летит впереди меня, все порхает предо мною весело. То повыше подымается, то опускается к самым цветам. И будто бы ведет меня куда-то, будто зовет за собой.
Полностью закончен конец романа, его хвост. Он оказался довольно длинным. А голова уже давно готова. Осталось написать тело. Оно будет объемистым и вместит в себя добрую половину всего текста.
Издательство «Советский писатель» заключило со мной договор на третью книгу стихов.
Вышел 7-й номер «Невы». В нем 4 мои стиха. Из них два посвящены Насте. Кажется, это первые стихи о Вяльцевой за последние 66 лет.
В зимние каникулы 1952 года с компанией своих однокурсников я отдыхал в Сиверской. Мы жили в доме отдыха, катались на лыжах, дурачились и веселились. Мне было 19.
С тех пор в Сиверской я не бывал. Запомнилась извилистая, покрытая льдом и снегом речка, высокие, крутые берега, обрывы и темный еловый лес над обрывами. Было красиво. Это запомнилось.
И вот я снова в Сиверской. Жаркий августовский день. Из электрички вместе со мною выходит много народу, все с сумками, кошелками, пакетами – видно, что дачники. Привокзальный «Торговый центр» – около десятка жалких стеклянно-пластмассовых кривеньких павильончиков, все они, как один, голубого цвета. Кафе «Турист», кафе «Дубок», кафе «Ветерок», буфет «Встреча», «Пивзал». Двери зала открыты настежь. Поперек дверей веревка. На ней бумажка – «Пива нет». Где-то за вокзалом время от времени возникает страшный грохот, от которого закладывает уши. Видимо, там аэродром. Иду дальше! Среди кустов акации небольшая площадь. На ней стандартный бетонный монумент погибшим героям. За монументом дорожка устремляется вниз, деревья расступаются, и я останавливаюсь, ошеломленный. Предо мною высокая, малиново-красная стена, изрытая небольшими пещерами. Наверху – черные ямы. Внизу – тихая, таинственная, темная вода со светло-зелеными листьями кувшинок. От елей на воду падают фиолетово-синие тени.