Оредеж извилист, прозрачен и скор. Тысячелетиями он трудился, выкапывая себе достойное ложе. И вот он несется теперь в глубоком каньоне среди крутых, красивейших берегов, местами обнаженных, красных, местами заросших высоким, по-шишкински величественным богатырским лесом.
Долго иду вдоль речки. То у самого берега, то чуть подальше. Пожираю глазами отменнейшие, вкуснейшие, эффектнейшие пейзажи. Но аппетит все не проходит. Тихие, глубокие места сменяются быстрыми каменистыми перекатами. Солнечные брызги сверкают в речных струях. На песчаных прибрежных отмелях гуляют кулики и трясогузки. «Господи! – думаю я. – Красотища-то какая! Еще один земной рай! Не хуже Крыма!»
Мигель Делибес. «Святые безгрешные». То ли проза, то ли стихи. Поэтическая проза, прозаическая поэзия. Красиво. И драматично. Попросту хорошо. Близкий мне путь.
С А. Д. Вяльцевой на могиле А. Д. Вяльцевой. Положили у замурованного входа цветы.
– После войны еще были в окнах витражи, – говорит А. Д., – и дверь была, красивая, бронзовая. Потом витражи выломали, дверь вырвали, мраморный столик, что был внутри, разбили, икону, что была снаружи, украли…
Написано 200 страниц романа.
Опять Комарово. Первый раз живу в Доме творчества летом.
Тихое солнечное утро на взморье. Камни. На каждом камне – чайка. Рыбаки вытаскивают из лодки скудный улов. Гряда грозовых облаков у горизонта. Шелест ленивых, маленьких волн.
Репинские Пенаты. Деревянный павильончик на краю парка. В павильончике выставляют фотографии. На фотографиях старенький, совсем дряхлый Репин. Рядом с ним то Горький, то Стасов, то Леонид Андреев, то Чуковский, то снова Горький, то все они вместе. На открытках Куоккала тех, репинских времен, Келломяки тех времен, Терийоки тех времен. Самые роскошные виллы, кажется, были в Келломяках – в моем Комарове. Многие сгорели. Но кое-что осталось. На открытках какие-то совсем незнакомые пейзажи, улицы, деревянные церкви. Ни одна не уцелела.
Читаю фрагменты романа поэтессе Г. Ей нравится.
Читаю фрагменты романа другой поэтессе Г. Она в восторге.
Все хвалят мой роман. А я все поглядываю на него с опаской, что-то не то, думаю я, как-нибудь по-другому, по-другому бы написать!
И медленно пишется. За десять дней написано всего лишь сорок страниц.
Утром проснулся и слышу – какой-то гул. Открыл окно – гул усилился. И деревья трепещут под ветром. Наконец догадался – море шумит.
В мою форточку залетает синица. Она клюет крошки на моем столе. Поклевав, она с удивительной ловкостью проскальзывает в щель приоткрытой форточки и улетает. Какая умница.
Наконец-то я нашел кладбище, на котором был похоронен Леонид Андреев. Оно упоминается в воспоминаниях его сына Вадима и дочери Веры. Позже прах Андреева был перенесен на Литераторские мостки. Кладбище, вернее, его остатки располагаются в сосновом лесу поблизости от Черной речки. Они выглядят загадочно и крайне романтично. Посредине впечатляющая руина церкви. Нагромождение массивных бетонных блоков, обрушенных сводов, поваленных колонн. Все это поросло травой и кустами. По краям – ограда. Она очень монументальна. Между бетонными толстыми столбами бетонные же полуциркульные арки. По углам некое подобие башен – сохранились лишь их основания. За оградой около церкви – остатки каменных склепов, едва заметные холмики могил, торчащие из земли каменные блоки. Кладбище совсем небольшое. Видимо, оно напоминает по виду маленький монастырь или, точнее, монастырский скит, спрятанный в лесу. Каменные и бетонные его руины выглядят страшно древними, едва ли не античными. И только железная арматура напоминает о двадцатом веке. Судя по всему, кладбище было богатым, элитарным. Здесь хоронили далеко не всех.
Боюсь умных и некрасивых женщин, которые ходят лохматыми и непрерывно курят.
Вчера и позавчера поставил рекорд. Вчера и позавчера мною написано по 10 страниц. Это едва ли не самое эффектное место романа. Поэтому и писалось так вдохновенно.
Покидаю Комарово. Заданную себе норму – сто страниц романа – я выполнил. Доволен собой.
Выборг. Он прежний. В нем ничто не меняется. Брожу по улицам. Наслаждаюсь воспоминаниями о днях дальней молодости, о Сюзи, о потерянных надеждах, об утраченных иллюзиях.
Всю жизнь я качаюсь, как маятник, от стоицизма к эпикурейству и обратно. И безмерный ужас мой перед безмерностью.
Очень застенчивый человек – постеснялся родиться. Очень скромная поэзия – ее совсем нет.
Перечитал лучший рассказ Чехова – «Дама с собачкой» и лучший рассказ Бунина – «Чистый понедельник». Стилистика одна и та же. Но Бунин Чехова превзошел. «Понедельник» действительно чист. Он написан безукоризненно виртуозно. А в «Даме» то и дело натыкаешься на шероховатости и неточности. И поэзии в «Понедельнике» поболее, и печаль в нем пронзительнее. Кроме того, в нем некая загадочность, проистекающая от странности героини. Однако сюжет «Дамы» типично бунинский, и герой рассказа тоже бунинский. Точнее – бунинские герои из породы чеховских, только больше у них «дури» и изящества.
И снова осень.
И снова Александрия. И рядом – Гретхен. Теплый тихий день. Безмолвные аллеи. Уснувшие, пустые. Шорох листьев под ногами. Нежная шея Гретхен. Влажные губы Гретхен.
Перечитал «Гранатовый браслет». Куприн плакал, заканчивая свой рассказ. Я тоже поплакал, его читая.
Второе мое сообщение о Насте в квартире Шаляпина. Народу было больше, чем в прошлом году. И говорил я лучше, чем в прошлом году. Но волновался не меньше. Среди публики сидела Анастасия Дмитриевна младшая. Она тоже волновалась. А после она благодарила меня и говорила, что никогда еще не слышала так много хорошего о своей знаменитой родственнице. Проводил ее до Карповки и отправился к Житинскому читать свой роман. Прочел несколько фрагментов, и не без удовольствия – роман начал всерьез нравиться. Житинский остался холоден. Похвалу я не услышал. Сделанные же замечания показались мне нелепыми.
На карнизе сидело несколько голубей, обыкновенных, кротких, тихих голубей. Прилетел еще один. Этот не был кротким. Этот был злобным, наглым, агрессивным. Он вел себя как типичный хулиган. Он по очереди нападал на каждого голубя – напирал грудью, толкался, клевался. Он согнал всех голубей с карниза и стал прохаживаться по нему с торжествующим видом туда-сюда. Тут он заметил, что на соседнем карнизе тоже сидят голуби, и тотчас перелетел туда. Там произошло то же самое. Голуби не пытались защищаться и трусливо покинули карниз. Хулиган наслаждался победой. Он не был крупнее остальных голубей и, видимо, не был сильнее. Но у него был огромный запас наглости, и он с удовольствием самоутверждался.
Мое самочувствие ухудшается. Я уже совсем не могу обходиться без лекарств, без таблеток нитроглицерина. Даже медленная ходьба вызывает тяжесть и боль в груди.
Успеть бы дописать роман! А впрочем, так ли уж это важно? Он все равно не будет опубликован.
Филармония. Первый концерт Паганини. Играет Стадлер. Играет бесподобно. Такой игры никогда не слышал. Истинная виртуозность, быть может, на уровне самого Паганини! А внешность смешная и совсем непаганиниевская – холеный, щекастый мальчишка, типичный отличник и маменькин сынок. Таких в школе лупят.
Пушкин был талантлив, но он не был личностью. Его взгляд на мир был расплывчат и невнимателен, его взор рассеянно скользил с предмета на предмет, как у дитяти. Личностями были Лермонтов, Тютчев, Фет, Блок. Однако внешние обстоятельства помешали им до конца раскрыть свою натуру в творчестве. Потому все они не достигли мирового уровня поэзии и остались лишь русскими гениями. Правда, у Фета сохранились шансы на мировое признание.
У Достоевского в «Бесах»: «Время не предмет, а идея». Пожалуй, это эпиграф к моему роману.
В условиях фантастического бытия, которыми одарила меня щедрая до расточительности судьба, есть свои преимущества. Всегда имеется лазейка для несчастного, измученного сознания: таковы обстоятельства, они неодолимы!
Сюжеты у Достоевского столь хитроумно сплетены, что скучно их расплетать. Все друг друга любят и тайно ненавидят. Или, наоборот, все друг друга ненавидят, но тайно любят. Злодеи изощрены в злодействе своем до невозможности, а ангелы кротки и непорочны до неправдоподобия. О Боге и о божественном в человеке. В каждом герое и в каждой героине Бог сражается с сатаной, и оттого каждый герой и каждая героиня непрерывно корчатся от внутренних неизбывных страданий.
В «Бесах» Достоевский зол до непристойности. Заодно с экстремизмом заговорщиков оплевал он все русское просвещение, всю русскую культуру XIX столетия. В самом Достоевском было что-то из преисподней. Когда он злился, бесовское вырывалось наружу. А злился он частенько.
Стихи мои вспыхивают во мне. Как ракеты, озаряя мое сознание таинственным цветным сиянием. Вспыхивают и гаснут. Но в отличие от ракет они не исчезают бесследно.
Я в больнице. У меня инфаркт. Не думал, что это случится так скоро. Я разрушаюсь гораздо быстрее, чем мне казалось.
Из поликлиники Литфонда меня доставили в больницу Ленина на машине «скорой помощи». Одетого, в пальто и даже в шапке, ввезли на каталке в палату реанимации, осторожно раздели и уложили на койку.
Лежу, весь опутанный проводами. Надо мною некий аппарат с экраном, похожий на телевизор. На экране прыгает зеленый огонек. Это бьется мое сердце. Шевелиться и поворачиваться разрешено, садиться – нет. Лежу и гляжу в потолок. На потолке некое пятно, напоминающее человеческую голову, мужскую бородатую бороду. На потолке пятно, напоминающее меня. Время от времени подходит сестра и делает мне укол. Появляется врач, спрашивает, что я чувствовал вчера, позавчера, месяц и год тому назад, и какими болезнями я болел раньше.
Страх смерти отсутствует. Жалость к себе – тоже. Однако я ощущаю значительность происходящего и волнуюсь.
Рядом лежит старик. Он то и дело громко, со стоном вздыхает.