Небольшая прихожая с зеленым майоликовым камином. Обширный, высокий – на два этажа – холл с лестницей, ведущей на верхнюю галерею. Все довольно запущено, но не испорчено. На дверях кнопки звонков. Особняк превращен в большую коммунальную квартиру.
Покинул виллу, вышел к Черной речке. Вода в ней и впрямь почти черная. Постоял, поглядел на лесистый противоположный берег. Вполне вероятно, что лет 70 тому назад на этом самом месте стоял Леонид Андреев и так же, как я, смотрел на другой берег. И вода была такая же, темно-коричневая, и небо было такое же безысходно-серое, и так же дул с моря сырой, неприятный ветер, и так же, как я, Андреев зябко передергивал плечами.
Выйдя из парка у автобусной остановки, я свернул вправо. За шоссе начинались поросшие лесом холмы. Пройдя метров двести, я увидел бетонный фундамент, оставшийся от какой-то постройки. От фундамента в гору шла занесенная снегом дорога. Проваливаясь в рыхлый, мокрый снег и проглотив для профилактики таблетку нитроглицерина, стал подниматься на пригорок. Дорога сделала плавный поворот, и деревья расступились. Я не ошибся – на вершине холма темнела уже знакомая руина церкви, окруженная остатками кладбищенской ограды. Перед оградой у самой дороги – груда крупных камней. Подхожу поближе…
Остатки вскрытого склепа. Ржавые железные балки повисли над бетонной ямой, наполовину заваленной снегом. Рядом с ямой разворочены гранитные камни с остатками цементного раствора. Видимо, когда-то из них была сложена искусственная гранитная скала. А на скале… да, да, конечно, на этой самой скале и сидела в бронзовом кресле красивая бронзовая женщина, у ног которой лежал бронзовый игрушечный мишка. Об этом роскошном и необычном памятнике на могиле некоей петербургской красавицы вспоминала в своей книге Вера Андреева. Она писала, что ребенком вместе с другими детьми лазала на этой скале и на самой бронзовой фигуре и даже пыталась играть с мишкой, но он был накрепко приделан к граниту. И вот все разломано, разворочено. Бронзовой статуи нет и в помине. Склеп для чего-то вскрыт. Куда делись останки неизвестной красавицы? Быть может, они еще лежат там, на дне склепа? Осматриваю гранитные глыбы. Вдруг замечаю надпись внизу, у самой земли, наполовину засыпанную снегом, читаю:
Мария Всеволодовна
Картавцова
рожденная Крестовская
30 ноября 1862
24 июня 1910
Неподвижно стою над камнем с надписью. Вокруг меня столь же неподвижно и молчаливо стоят заснеженные сосны. Время от времени с их ветвей падают комья снега. Снизу, с шоссе доносится шум проезжающих машин.
Какой она была, эта женственная Мария Картавцова? Отчего умерла? Отчего похоронена не на городском кладбище, а здесь, в лесу, вблизи от залива, в шестидесяти верстах от Петербурга, да к тому же и с такой немыслимой роскошью? И памятник, и церковь, и кладбище – все было создано для того, чтобы сохранить память о ней на долгие годы! Муж ее, как сообщает Андреева, был очень богат. И все же в этой роскоши было нечто сверхъестественное, загадочное, необъяснимое.
Вдруг появляется мысль: она ведь похоронена за оградой кладбища и в стороне от церкви! Так хоронили только самоубийц! Стало быть, смерть ее была неожиданной, трагической. И муж, потрясенный горем, не пожалел денег на все эти затеи. Но отчего богатая, красивая и, вероятно, всеми обожаемая женщина наложила на себя руки? Еще одна тайна. А может быть, муж и был виновником ее смерти? И не столько любовь, сколько чувство вины заставило его так раскошелиться?
Замечаю, что под самой надписью из-под снега выглядывают засохшие цветы и еловые ветки.
Надо же! Кто-то еще навещает эту разоренную, оскверненную могилу? Кто-то помнит, помнит, помнит, несмотря ни на что, еще помнит о Марии Картавцовой!
Все стою у груды камней, у этих остатков великой любви, великих душевных терзаний, великих угрызений совести и великой щедрости, у этого памятника отчаянной, но тщетной попытки одолеть неодолимое время. И беспощадно всепоглощающее забвение.
Подымаюсь к кладбищенской ограде, обхожу вокруг кладбище, еще раз осматриваю руины церкви. Она взорвана изнутри большим зарядом взрывчатки. Массивный, рассчитанный на вечность железобетон не устоял. Столбы рухнули и увлекли за собой паруса сводов, барабан купола и сам купол, который, по свидетельству той же Веры Андреевой, был золотым. Стены же церкви были белыми, как и сплошная высокая ограда кладбища – от нее уцелели лишь отдельные куски. Эту церковь часто посещала семья Андреева. Около нее он и был похоронен. Неподалеку чуть позже была погребена его мать.
Не утерпел и второй раз посетил кладбище. Внимательно рассмотрел остатки надгробия Картавцовой.
В санатории шумно и беспокойно. По коридорам целыми днями бродят люди. Из холла каждый вечер доносятся вопли телевизора. Через день в зрительном зале показывают кинофильмы.
Пытаюсь писать тексты песен, которые поет героиня моего романа. Не получается. Злюсь и тоскую. Аллергия не унимается. Кашель усиливается.
Опять я в больнице. Лежу в палате рядом с той, где лежал неделю тому назад. Вспоминаю события вчерашнего дня, прошедшей ночи и сегодняшнего утра.
Вечером кашель стал удушливым и совсем непереносимым. Пошел к дежурной сестре и сказал, что мне плохо. Дежурила Прасковья Никитична – милая, добрая немолодая уже женщина с некрасивым, но хорошим русским лицом. Она всполошилась, побежала за дежурным врачом, а я вернулся в свою комнату. Через минуту появилась докторша в сопровождении все той же дежурной сестры. Меня усадили на стул, велели не очень шевелиться и стали мерить давление. Оно оказалось зловеще высоким – 240 на 120. Докторша изменилась в лице и объявила, что это не аллергия, а нечто худшее. Прибежали еще две сестры с шприцами и ампулами. Воткнули толстую иглу в вену на моей руке и стали вливать в меня лекарства зверскими дозами. Я следил, как пустеют баллончики шприцев – один за другим, один за другим. Докторша непрерывно мерила кровяное давление, завладев моей второй рукой. «Еще! – говорила она. – Еще! Скорее! Ну что вы возитесь! Скорее. Еще одну дозу! Вот, кажется, стало немножко получше. Теперь внутривенно!»
Мой сосед по комнате взирал на все это с ужасом. Потом его попросили выйти в коридор.
Так же, как тогда, в больнице, страшно не было, но было ощущение торжественности, незаурядности происходящего. Я сознавал себя почти героем, во всяком случае – великомучеником.
Появилась каталка, меня осторожно положили и повезли по коридору. Попадавшиеся навстречу санаторники глядели на меня сочувственно и испуганно.
И снова я оказался в палате реанимации (в санатории на всякий случай имеется и такая). Меня осторожно посадили на стул и поставили мои ноги в таз с теплой водой, мне делали уколы в руку. Потом меня уложили на высокую койку, подпихнули под голову несколько подушек, поставили мне капельницу и велели лежать смирно.
Было уже за полночь. Докторша и сестрица Прасковья Никитична не отходили от меня. То и дело в палату забегали другие дежурные сестры. Они молча с любопытством меня разглядывали. Вероятно, подобные происшествия в санатории случаются не часто. Вероятно, это было ЧП. Я внес в санаторную жизнь некоторое оживление.
Долго не мог уснуть. Прасковья Никитична заботливо поправляла мне подушки. Мы с нею разговорились.
Вспомнил я о кладбище. Прасковье Никитичне эта тема была приятна, и я узнал от нее много интересного.
Картавцовым принадлежало несколько дач на Черной речке. Видимо, они сдавали их в наем. В некоторых из дач ранее помещались корпуса санатория. Пригорок, на котором находится кладбище, и поныне называется «Марьина горка», оттого что Картавцов называл свою жену Марьей, Марьюшкой. Она и в самом деле покончила с собой, но отчего – неизвестно. После революции Картавцов эмигрировал, но где-то в пятидесятых годах он приезжал сюда из-за границы и посетил кладбище. Тогда оно еще было цело. Во время войны пострадала только колокольня церкви (оказывается, была и она), потому что финны устроили на ней наблюдательный пункт.
В послевоенные годы на кладбище продолжали хоронить, но церковь была закрыта и скоро обветшала. Вдруг откуда-то пришло указание кладбище закрыть, все могилы перенести на городское кладбище в Зеленогорск, а церковь взорвать. Так и было сделано. В это же время был разрушен памятник на могиле Марьюшки. Вскрытый склеп, который я видел, был запасным. Картавцов приготовил его для себя. Сама Мария Картавцова лежала (а может быть, и сейчас лежит) рядом, под камнями. Самое примечательное во всей этой печальной истории то, что жива родственница Картавцовых, которая к тому же в этом самом санатории работает и живет где-то поблизости. И, конечно, всё-всё знает и о Марьюшке, и о ее муже, и о кладбище, и о церкви, и об удивительном памятнике с бронзовым мишкой. (Когда Прасковья Никитична открыла мне эту тайну, мне захотелось тут же вскочить и броситься на поиск родственницы. И я горько пожалел, что нахожусь в столь плачевном, беспомощном состоянии. «Ужо отыщу, – подумал я, – непременно!»)
Утром вокруг меня собрался целый консилиум врачей. Мне сказали, что положение мое серьезное, что у меня повторный инфаркт и сейчас меня отправят туда, откуда я прибыл – в больницу Ленина.
И вот я лежу почти там же, где лежал, и чувствую себя как-то неловко – слишком много хлопот я причиняю медицинским работникам.
Однако, как выяснилось, второго инфаркта у меня не было – был все же аллергический синдром. В санатории напрасно перепугались и преждевременно вернули меня в больницу.
Велено мне было отправиться в рентгеновский кабинет и сделать снимок грудной клетки (нет ли у меня в ней чего-нибудь нехорошего). Кабинет двумя этажами ниже. Со мной отправилась сестра. Едва мы вошли в кабину лифта, как к нам присоединились еще три старушки – инфарктницы из женского отделения. Нажали на кнопку – лифт дернулся, проехал, как нам показалось, метра два и застрял между этажами. Стали кричать, звать на помощь. Старушки перепугались. Одной даже стало дурно. Откуда-то снаружи нам кричали, что вызвана ремонтная команда. Прошло полчаса, прошел час. Мы всё ещё сидели, точнее, стояли в кабине лифта. Старушки роптали и хныкали. Сестра, перепуганная насмерть, пыталась их успокаивать.