Но сегодня утром, едва проснувшись, я подумал: «Пора! Нельзя больше откладывать!»
Дом четырехэтажный. Построен в стиле растреллиевского барокко в шестидесятых или семидесятых годах прошлого века. Расположен неподалеку от Юсуповского дворца между Фонарным и Прачечным переулками. Фасад хорошо сохранился и недавно покрашен в блекло-желтый цвет. Проезд с воротами ведет в довольно просторный светлый двор с небольшим сквериком посередине. Каретные сараи не сохранились, но легко предположить, где они стояли. Кто-то говорил мне, что Вяльцева жила в квартире № 2. Вхожу в парадную, разглядываю запущенный вестибюль. Ремонта здесь не было, по-видимому, с Настиных времен. Поднимаюсь по столь же запущенной лестнице. Гляжу на двери, ищу квартиру «2». Но двойки не видно. Вероятно, номера квартир изменены, но Настя жила в роскошной квартире, и разумеется – в бельэтаже.
Останавливаюсь на площадке второго этажа. Здесь две двери. Одна, кажется, давно уже не открывалась, и у нее какой-то нежилой вид. Вторая… На второй множество звонков с фамилиями жильцов. К ним подходят провода. Они извиваются, как лианы в тропическом лесу. Считаю – 12 кнопок. Да, это и есть та самая квартира, огромная и оставшаяся неперегороженной, неперестроенной, лишь ставшая коммунальной. Из этой двери Настя выходила (дверь, кое-как обитая старой кожей, множество раз крашенная, наполовину облупившаяся, пятнистая). За эту дверную ручку она бралась (ручка наполовину стерлась от прикосновения множества ладоней). По этим каменным плиткам площадки стучали каблучки ее туфель и скользил подол ее платья (плиты все в трещинах и выбоинах).
Стою перед дверью в нерешительности. Нажать на одну из кнопок, спросить: «Не здесь ли жила певица Анастасия Вяльцева?» (Подобный эпизод есть в моем романе.) Нет, лучше не сейчас, лучше потом как-нибудь, лучше потом.
Медленно спускаюсь вниз. Стою у ограды набережной и смотрю на окна Настиной квартиры. Они задернуты занавесками. У них подозрительно несовременный вид… (А ведь так и впрямь можно свихнуться!)
То и дело оглядываясь, иду по набережной, дохожу до Фонарного, перехожу по мостику на другой берег Мойки. Последний раз оглядываюсь. Издалека дом выглядит свеженьким, почти новеньким.
Просмотрел записи к роману, сделанные в 82-м году. Целый год я размышлял о романе, но боялся за него взяться. Боялся и попросту не знал толком, что писать и с чего начать. Но в январе 83-го все вдруг прояснилось, улеглось, утряслось, и я бросился в роман, как в глубокую реку с высокого обрыва.
Большая часть текста вначале была написана от руки и после перепечатана.
Заботы о романе и творческие терзания с ним целый год отвлекали меня от моей постылой мировой тоски, а заодно и от стихов.
Теперь, когда мой труд завершен, я с опаской ощущаю, что тоска обо мне не забыла – от нее веет холодом. Вероятно, скоро тоска вернется, а с нею и стихи опять ко мне явятся.
Мой бунт против русской поэзии не получился, Его просто не заметили. Храбрости не хватило вам, сударь, храбрости, решительности и наглости. А может быть, и таланта. Словом, не приспособлены вы оказались, сударь, для совершения великих деяний.
Вот и сидите вы по-прежнему на кухне над жалкой своей писаниной, тешась мыслью о посмертном признании.
Зрелище постыдное и отвратительное. Полюбуйтесь собой, полюбуйтесь!
Гулял по Смоленскому кладбищу. Часовня Ксении Блаженной обнесена плотным деревянным забором. На нем написано:
Часовня в аварийном состоянии. Подходить запрещено.
У забора на ящике некоторое подобие стеклянного фонаря, украшенное бумажными цветами. В фонаре горят свечи. На другом ящике, прикрытом чистой белой тряпицей, лежат два яблока, кусок ватрушки, несколько печеньиц. Все доски забора испещрены надписями, сделанными авторучкой и карандашом.
Ксения Блаженная
помоги мне твоей
Марии. Сделай так
Чтобы Чириков Витя
признался мне в любви.
Преподобная Ксения
Блаженная, огради
нашего сына от
пьянства и от всех
порочных дел, не дай
ему погибнуть.
Творчество – это не изготовление отдельных более или менее законченных произведений. Творчество – это создание жизнеспособной, убедительной и доселе еще не существовавшей художественной системы, изобретение небывалого способа образного мышления, конструирование новой вселенной.
А кто это, кто это заглядывает в дверь? Кто это так весело постукивает желтыми зубами?
Ах, это она, матушка смерть!
Что же ты вздрогнул? Что же ты побледнел? Неужели ты испугался? Тебе не хочется умирать? Господи, тебе, живому покойнику, еще хочется жить? Экий ты чудак, право!
Похороны Андропова. Пожалуй, еще никто за всю историю России не правил государством столь недолго.
Петроградская. Большой проспект. Колокольный звон. Звонят у св. Владимира. Звон громкий и радостный, праздничный звон. Вспомнил – Сретение!
Собор. Много народу, много свечей. В отдалении от алтаря, почти у входа, некто седовласый в серебряной митре. Вокруг него молодые чернобородые, рослые, в серебряно-голубых сверкающих ризах. Хор: многоголосие, сладкозвучие… Чистый звонкий тенор солирует:
Ныне отпущаеши,
владыко,
раба твоего…
Как уместно, однако. И какое странное совпадение! Почище панихиды по усопшему.
Первой весь роман целиком, правда, по-прежнему еще в черновике, прочитала Майя. Суждение следующее: неплохо, но не потрясает; очень пахнет Буниным и Достоевским. Были высказаны также критические замечания об отдельных эпизодах.
Годовщина Настиной смерти. 71 год.
Зажег свечи перед ее фотографией и долго смотрел ей в лицо.
С Вяльцевой второй у могилы Вяльцевой первой. Положили веточки мимозы и нарциссы на свежий чистый белый снег. Постояли. Анастасия Дмитриевна вспомнила свое детство. После войны жили они бедно. Пенсия деда и зарплата матери были ничтожны. Семья почти голодала. О двоюродной бабке в ту пору не писали и не говорили ни слова. Казалось, что она полностью и навсегда позабыта.
Жена Анания Дмитриевича была красивой, но легкомысленной женщиной. Родив ему сына Дмитрия, она вскоре от него ушла, не взяв с собой ребенка. Дмитрий вырос без матери. После его гибели невестка и внучка остались на попечении добрейшего Анания Дмитриевича.
Он умер в преклонных годах, в возрасте 87 лет, и до последних дней своих заботился о могиле своей сестры и своей матери. Похоронен он на Серафимовском кладбище.
Снова Бенедиктов (дочитываю однотомник его стихотворений). Ранние его вирши кажутся пародийными, немножко абсурдистскими, обэриутскими. «Наездница» почти шедевр. Не хуже Заболоцкого из «Столбцов».
Изощренный и самоуверенный консерватизм Анненского (аполлоновщина). Не признавал Мейерхольда. Не понимал Леонида Андреева, для него эволюция искусства закончилась на Малларме. Недаром его проза так похожа на прозу Валери. Имитация новизны (всегда у академистов): чтобы придать тривиальной форме современный оттенок, ее доводят до предельной степени утонченности.
Анненский умен, талантлив, благороден. Но он не из породы творцов, а из породы интерпретаторов.
Как старательно писал он свои письма. Верил, знал, догадывался, что их опубликуют.
Анненского, как и многих с ним и вокруг него в тогдашней России, природа обделила чувством времени (не в пример французам). Повальное александрийство в начале века (в поэзии и архитектуре особенно) на фоне уже давно существовавшего мощного, жизнеспособного нового искусства выглядит печальным курьезом. Страх перед таинственным двадцатым столетием заставлял робких прятаться среди античных руин.
Но поразительно все же, каким образом в ту пору, когда лучшие стихи Пушкина были уже написаны и опубликованы, первая книжка Бенедиктова могла иметь столь подлинный успех?
Вкусы русского читателя отставали от русской литературы лет на 30. Пушкина, вне всякого сомнения, мало кто понимал.
Новые сведения о Марии Картавцовой.
У матушки моей есть подружка, некая Мария Сергеевна. Муж Марии Сергеевны, выйдя на пенсию, устроился сторожем в санаторий на Черной речке. Ему дали комнату при санатории. В этой комнате Мария Сергеевна с мужем жила несколько лет, пока муж не помер. Как выяснилось, ее тоже не оставили равнодушной руины кладбища и загадочная судьба Картавцовой. Она сообщила матушке, что Картавцова не была самоубийцей, что в могилу ее свела какая-то болезнь. Еще она сказала, что не так давно, года 3 тому назад, санаторий и остатки кладбища посетил некий приехавший из Финляндии пожилой господин, что потом он отправился в райисполком и предложил все восстановить – и памятник, и церковь, и ограду кладбища. В райисполкоме его поблагодарили и сказали – сами восстановим.
Выяснилось также, что у Марии Сергеевны имеется какая-то книга, в которой есть фотография столь заинтересовавшей меня особы. Это известие меня взволновало.
Передо мною довольно толстая и довольно потрепанная книга. На обложке, выполненной в стиле начала века, написано:
Сборник
на помощь
учащимся женщинам
Из предисловия явствует, что сборник составлен из произведений русских писательниц, что издан он с благотворительной целью – собрать средства для бедных барышень, обучающихся в различных учебных заведениях Москвы, что произведения писательниц сопровождаются их фотографиями и краткими биографическими данными.
Листаю книгу.
Марко Вовчок, Мария Лохвицкая, Элиза Ожешко, Анастасия Вербицкая, Ольга Чюмина, Татьяна Щепкина-Куперник, Зинаида Гиппиус, Мария… Крестовская, по мужу Картавцова!
Милое, но довольно простое, неяркое лицо, широкие скулы, круглые глаза, тонкие губы, крупный нос, завитые локоны на лбу.
Краткая биография.
«Родилась в 1862 году. Сначала готовилась к сцене и играла в частных театрах. На литературное поприще вступила в 1885 году, поместив в „Русском вестнике“ „Уголки театрального мира“ и „Ранние грезы“. С 1891 года помещает свои произведения в „Вестнике Европы“, где были напечатаны „Артистка“ и „Сын“, „Северном вестнике“ – „Женская жизнь“ и „Русской мысли“ „Вопль“ в прошлом году и в нынешнем „Исповедь Мытищева“».