Далее идет рассказ под названием «Сон в летнюю ночь». Читаю его со вниманием. Написано грамотно, старательно, но скучно. Припоминаю, что где-то попадалась мне эта фамилия – Крестовская. В чьих-то воспоминаниях вроде бы. И перед фамилией были какие-то лестные, хвалебные слова: то ли «известная писательница», то ли «даровитая беллетристка», то ли еще что-то в таком же духе.
Пришли два фотографа. Сначала разглядывали мои картины. Потом вытащили из портфелей свою аппаратуру, усадили меня на тахту, велели сложить на груди руки и стали фотографировать. Делали они это не торопясь, степенно и очень тщательно. Отщелкали дюжину кадров, но фотография требуется одна-единственная. В Доме писателя будет юбилейная выставка (50 лет Союза), и всех писателей для этой выставки фотографируют.
Бенедиктов писал много и длинно. Утомительно читать Бенедиктова.
У Бенедиктова была внешность Чичикова, и стихи он писал как Манилов (последний всенепременно грешил стишками).
Иногда начинает казаться, что все вокруг ненастоящее – сплошь бутафория и декорации. И людей нет – одни манекены. Постоишь, поглядишь, почешешь в затылке. «Как же так?» – подумаешь. И сам себе ответишь: «А вот так!»
Служба тяготит. Однако без службы, как я заметил, время движется чуть ли не в два раза быстрее. Служебные заботы и неприятности создают трение для потока дней.
Живопись не кормила Вермеера. Приходилось торговать картинами.
Позвонил М. А. Сказал, что все в порядке: в издательстве «Современник» мою книгу непременно издадут, и даже довольно скоро – в 1988 году. Спасибо, гигантское спасибо издательству «Современник»! Оно дарит мне четыре года жизни! Или, по крайней мере, на посмертный триумф.
…
Более всех загадок на свете меня донимала загадка времени. Пытаясь приблизиться к ее отгадке, я полжизни своей прожил в отдаленностях истории: в Древнем Египте, в Античности, Древней Руси, России начала нынешнего столетия. К отгадке я не приблизился, но величие и безнадежность времени я осознал.
Переплел третий том собрания своих стихотворений. В него вошло все написанное в 1978–1982 годах. Книгу назвал «Вариации».
Была на удивление теплая, краткая зима. И вот весна. Она оказалась на редкость аккуратной – началась точнехонько 1 марта. Сразу потеплело. Всюду лужи. С крыш каплет. Слякотно, но весело.
Моя жаба по несколько раз на день напоминает о себе. Легче мне не становится. Но все равно весело. Весна.
Приступ внезапного беспричинного страха. Впрочем, причина, конечно, имеется.
Тридцать лет я непрерывно сочинял стихи. И вот уже более года я не сочиняю. Оказывается, я могу преспокойненько жить, не сочиняя стихов!
Когда-то (о, чего только не было когда-то!) обожал я Брюсова (потрясен был, его в литературе русской обнаружив). В моих руках его пухлый том. Листаю – похоже на Бенедиктова! Ей-богу похоже!
Шкловский очень стар, удивительно стар, редкостно стар. Но разум этого дряхлого старца не меркнет. Он размышляет, и мысли его интересны. И стиль того, что он пишет, все тот же – стиль его прозы. 20-х годов. И этот стиль мне по-прежнему нравится.
Исповедальность моего романа смущает меня. Уже хочется переписать его заново. Он должен быть сдержаннее, строже.
Латур – величайший живописец XVII столетия. Рембрандт и Веласкес рядом с ним выглядят чрезмерно прозаичными, Рубенс – чрезмерно игривым, Пуссен – чрезмерно рассудочным, Хальс – чрезмерно бесшабашным, Караваджо – чрезмерно театральным. Ближе всех к Латуру Вермеер. Но ему не хватает трагичности. В его полотнах чистая, безмятежная красота.
Латур не просто восхищает. Он озадачивает, пугает и возвышает. Он бесконечен.
Моя дочь неглупа и, кажется, небесталанна. Лицом и характером она похожа на меня. Лет через пять, а то и раньше, она будет способна воспринимать поэзию и прочтет мои стихи. Протяну я еще пять лет?
По ночам, часов до трех, читаю или пишу. Сплю часов до 10 или 11. Просыпаюсь медленно, сладко. Проснувшись, долго еще нежусь в постели.
Пожалуй, никогда со времен раннего полузабытого детства не жил я так неспешно и беззаботно.
…
Написал 5 страниц о ночном дежурстве – маленький, но, как мне кажется, не лишний довесок к роману.
Чувство безысходности имеет тонкую мягкую подкладку – не надо принимать никаких решений, они бесполезны.
После долгого-долгого перерыва (более года) написал пару стихов. Стихи недурны, но манера письма та же, новая не появляется. Роман не помог мне обрести чужую хватку.
Лена Ш. пришла ко мне с букетом незнакомых мне цветов. Поставил их в воду. Они пахнут сильно, пряно, необычно. Наверное, так пахнут духи Ксении в моем романе.
Красивый солнечный весенний день. Красивый, уже почти восстановленный петергофский собор. Красивая, непростительно красивая Гретхен. Много красоты сразу. Блаженствую. Вороны возятся на снегу, ссорятся, каркают, наскакивают друг на друга. Вороны ведут себя некрасиво.
Второй весь роман полностью (по-прежнему в черновике) прочитала Н. Он ей не понравился. Сказала, что главный герой очень неприятный тип, что он зол и себялюбив, что он бабник и вообще слишком падок на земные соблазны, что героиню он, конечно, ничуть не любит, что конец романа (гибель героя) неубедительна.
Пожалуй, Н. права – гибель героя не убеждает.
Написал вариант окончания, оставив героя в живых.
Еще раз перечитал весь текст. Исправлений уже почти не было.
Моя дочь умнеет не по дням, а по часам.
– Тебе не страшно, папочка? – говорит она мне. – Ведь твои картины после твоей смерти могут погибнуть – мало ли что может с ними случиться! Так никто их не увидит никогда. Тебе не страшно?
– Страшно, – отвечаю я, – очень даже страшно.
Написал новую картину, которая называется «Ожидание». Кажется, она недурна.
Написал еще одну картину под названием «Белый шар». Она вроде бы тоже получилась.
Пришла Наташа Г. Увидела «Ожидание», всплеснула руками и сказала: «Ой, как мне нравится!»
Позвонил М. А. Сегодня утром он прилетел из Москвы. А вчера утром он прилетел в Москву из Монреаля. А позавчера, уж не знаю, утром, днем или вечером, он прилетел в Монреаль из Лос-Анджелеса, где принимал участие в неком симпозиуме американских и советских писателей. Спросил, как поживает Вяльцева. Я сказал, что Анастасия Дмитриевна поживает чудесно – лежит себе в свинцовом гробу и горя не знает, что касается романа о ней, то он готов и лежит у меня на столе, такой толстый, тяжелый и внушающий уважение. Тогда М. А. сказал, что, будучи в Москве, он заходил в издательство «Современник» и ему пообещали издать мой сборник не в 88-м, а чуть пораньше. И я поблагодарил М. А. за заботу.
Снова я в Комарове.
Снегу еще много, но он рыхлый, пористый, сырой, дни его сочтены. Совсем по-летнему поют птицы. Дятел трещит механически, на одной ноте. Курлыча, пролетела стайка журавлей. Музыкально и многообещающе стучат капели. Вороны орут с воодушевлением, во всю мочь. На деревьях уже очень заметные крупные почки.
В столовой физиономии знакомых писателей. Писатели приветливо со мной здороваются, некоторые подходят, жмут мне руку, участливо справляются о моем здоровье.
За моим столом сидят Виктор Максимов и Глеб Горбовский. Глеб только что из Москвы, он заходил в издательство «Современник», Там уже есть рецензия на мою книгу, хорошая, вполне положительная рецензия некоего совсем неизвестного мне литератора. Вообще моя книга пришлась издательству по душе.
Еще раз перечитываю свой роман. Погрешности уже почти незаметны. Все гладко, все как надо, все хорошо. И все-таки это не тот роман, который мне нужен. Не о нем я мечтал, не о нем.
Сижу у стола в моей комнате. На мне роскошный толстый свитер с воротником до ушей. Передо мной новенькая пишущая машинка и пачка чистой бумаги. Чем я не писатель? Очень даже писатель. Почти Хемингуэй.
Туманное сырое утро. Гуляя, подхожу к любимой своей даче у края поросшего лесом торжественного обрыва. На забор выпрыгивает серый кот с совершенно злодейской рожей. Щурится, смотрит на меня. Пытается пройти по торцам штакетника, но срывается и повисает на заборе, вероятно, сгорая от стыда за свою неловкость. Выкарабкаться наверх ему не удается, для этого он толстоват. Повисев, он соскакивает в снег и, брезгливо поднимая лапы, выходит на мокрую дорогу. Я машу ему рукой. Он машет мне хвостом. Мы расходимся в разные стороны.
Написал четвертый вариант эпилога романа. Он мне нравится больше прочих. Сколько я буду еще возиться с романом?
Много лет я жил так, будто завтра умру, много лет я ощущал себя на грани. Наверное, поэтому теперь, когда я впрямь очутился на грани, мне почти не страшно! Годами терзаясь мыслью о неминуемости конца и его возможной близости, я обрел иммунитет против страха смерти.
3 часа ночи. Не спится. С помощью кипятильника кипячу в стакане воду и пью чай.
Какое это счастье – не спать ночью и пить чай, когда захочется, и слушать, как мимо станции проносятся ночные поезда!
Вдруг меня прорвало, и я написал залпом, за два часа четыре стихотворения. Или это первоапрельская шутка? Я сам над собою подшутил, но ни черта на самом деле не написал?
Когда я живу в Комарове, постоянно встречаю литератора Г. – он тоже частенько здесь живет.
Г. – настоящий литератор. Он все время что-то пишет. То стихи, то прозу, то пьесы, то исторические этюды. И все это преспокойненько печатают. И не скажешь, однако, что он конъюнктурщик.
Всегда он приветлив, всегда он в хорошем настроении, всегда в меру разговорчив и общителен.
Иногда к нему в Комарово приезжает его жена, кажется, переводчица. Она тоже всегда в отличном настроении. И заметно, что супруги живут душа в душу. И дети у них наверняка удачные, спокойные и приветливые. Завидую я этому литературному собрату.
Вспоминая о том, что Рембо все свои творения создал за 4 года и после этого уже ничего не писал, я смотрю на себя с жалостью.