Для Ван Гога предмет изображения был неважен. Он изображал все, что видел, но во всем видел себя. Гоген же изображал то, что не видел, но что желал видеть. Он творил новую вселенную по своему вкусу. У Ван Гога весь реальный мир растворялся в его «Я». Гоген же сам растворялся в созданном им идеальном мире.
Писатели справляются о моем здоровье, предлагают каких-то замечательных всемогущих врачей. Писатели сочувствуют мне. Я благодарю писателей и деликатно даю им понять, что не очень верю во всемогущество врачей.
Хорошо, однако, работать в Комарове. Хорошо ощущать себя литератором и больше никем.
Написал пятый вариант эпилога романа. Он явно лучше четвертого.
Почему-то снова пошли воспоминания.
1941 год. Весна. Первоклассников учат пользоваться противогазом. Он воняет резиной. Стекла мгновенно запотевают. Дышать трудно. Говорят, а тебе не слышно.
1945 год. Тоже весна. Ашхабад. Мы живем рядом с городским парком. В парке бассейн с золотыми, а точнее, розовыми и довольно толстыми рыбками. Мальчишка из моей компании занимается рыбной ловлей. Нагибается над бассейном, будто разглядывая рыбок, и тихонько спускает в воду нитку с крючком и насадкой. Пойманных рыбешек сует за пазуху. Зачем он их ловил? Чтобы есть?
Все течет, тает, журчит, брызжется, хлюпает под ногами! Пожалуй, еще никогда не представлялась мне такая возможность следить за успехами наступающей и уверенной в своей победе весны!
Старый (теперь уже старый) фильм «Анна Каренина». Самойлова играет тускло. Это не сцена. Не хватает значительности, сложности и даже попросту женского обаяния. Но Каренин хорош. Гриценко явно переигрывает Самойлову. Трагедия Анны заслоняется трагедией Каренина. Этот человек сух, нуден, машиноподобен внешне. Но он благороден, мягкосердечен, великодушен и, без сомнения, любит Анну. Его страдания искренни. И он вызывает сочувствие. Толстовский роман получил новый пересказ. Образовался как бы другой его вариант.
Самойлова оказалась актрисой одной роли. Она хороша только в фильме «Летят журавли». Жалко. Но и одна такая роль кое-чего стоит.
Весна совсем осмелела. Снега становится все меньше, воды – все больше. На проталинах уже зеленеет трава. Только что по моему столу пробежал муравей. Высоко он однако забрался – 3-й этаж! Днем по комнате летала муха.
Однозначность пожирает искусство. Она превращает картину, поэму, роман, кинофильм в иллюстрацию, в упаковку для идеи, в конверт для любовного письма. Бессмертие творения в его многозначности.
Весенний ручей журчит среди еще нерастаявшего снега. В нем уже колышутся зеленые водоросли.
Ловкость. Ловким быть как-то неловко, как-то унизительно. Это, стало быть, уподобляться обезьяне.
Под горою окурков лежала статуя Аполлона. Между прочим, в отличной сохранности. (Стихотворение)
Человек с длинным носом, с длинным подбородком и длинными ушами. Волосы у него тоже длинные. Но роста он невысокого.
Читаю Брэдбери (новый сборник рассказов).
Для фантастики главное – качество выдумки. Его не следует заменять качеством стиля. Выдумка (фантастическая фабула) не должна быть ничем затемнена, она должна восприниматься наилучшим образом, она должна сверкать и ослеплять. Словесные узоры ей только мешают.
Почему я так люблю прибрежное шоссе? Даже сейчас, когда на нем лужи и проносящиеся машины норовят окатить меня грязной водой, я иду по его обочине с удовольствием. За деревьями белеет море, еще покрытое льдом и снегом. Сорока, отчаянно треща, прыгает с дерева на дерево.
Проза – это как хлеб и булка. А стихи – это изыск, это настоящие творения кондитерского искусства. Это десерт. Развитие литературы началось, как ни странно, с десерта.
И все-таки временами, вспоминая о близости конца, я захлебываюсь тоской.
Она была нежна и немного загадочна. Я любил ее поэтически, но однажды я заметил у нее трещину на пятке, аккуратно намазанную зеленкой. И стало мне смешно. Я продолжал любить ее, но уже прозаически.
– У меня гуманизм советского типа! – сказал Стэнли Крамер (интервью передавали по телевидению).
– Ваш здравый смысл явно мешает вам жить! – сказал кто-то кому-то.
– Так лишите же меня его! – попросил тот, кому это было сказано.
Выпив маленькую, мой отец стал колоть дрова, но не расколол их, потому что умер. Ему было 56 лет. Доживу ли я до этого возраста?
Горбовский вспоминает о своих встречах с Ахматовой. «Некрасивая она была, горбоносая. Только в старости похорошела, появилось в ней величие. Сказала мне: „Какие же мы поэты? Поэтом был Гомер“».
И еще мой роман получился похож на мою же «Жар-птицу».
Интересно, как животные относятся к технике. Воспринимают ли собаки и кошки автомобиль как живое существо, или они чувствуют, что он неживой? Почему собаки лают на машины и мотоциклы?
Сорока прыгает по веткам сосны и клювом обламывает сухие сучочки. Один отломила, другой, третий. Зачем? Для гнезда? Но отчего она их не уносит, а бросает на землю?
Вторая книга Олега Базунова. Неподвижная проза. Поток наблюдений без начала и конца. Талантлив, конечно, Базунов. Он старше меня лет на пять.
По странице моей записной книжки ползает крошечная коричневая букашка. Она так мала, что я не вижу ее усиков и ножек, хотя они, конечно, должны быть. Я подношу к букашке кончик пера, и она – надо же какая хитрая! – тут же падает на бок, притворяясь мертвой. Я осторожно шевелю ее. Она оживает, и на спине у нее появляются маленькие крылышки – кажется, она намерена спастись бегством. Я оставляю ее в покое. Спрятав крылышки, она продолжает спокойно ползать по странице. Какой диапазон, однако, – от кита до этого еле видимого жучка!
Иногда встречаю на нашей улице идиота. Он идет, размахивая руками, и что-то говорит быстро-быстро самому себе. Молод. Тщедушен. Росту невысокого. Вызывает жалость и отвращение.
Мои коллеги разговаривают о чем угодно, только не о литературе. С литературой они уже давно разобрались. Тут для них все ясно. И разногласий по этому вопросу среди них нет. Скромная мудрость моих коллег меня покоряет.
Через 20 лет люди полетят на Марс. Но эти 20 лет мне не прожить ни за что на свете.
М. А. подарил мне заграничную авторучку с электронными часами. Приятная игрушка. Верчу ее в руках и, глядя, как в маленьком окошечке прыгают цифры, слежу, как беззвучно и таинственно движется время.
Приехала Гретхен.
«Я к тебе ненадолго, – сказала, – у меня плохое настроение и плохая прическа. Мне не следовало, конечно, ехать с таким ужасным настроением и такой отвратительной прической, но я обещала приехать и поэтому все-таки приехала».
Я обнял ее.
«Нет, нет! – сказала. – Тебе нельзя! Ты еще нездоров! Твое состояние может ухудшиться!»
Уехала через четыре часа.
«Так мы и не погуляли!» – сказала, когда я провожал ее на станцию. Вошла в вагон, встала у окна и улыбалась мне, пока электричка не тронулась.
Вернувшись к себе, я сел в кресло и долго нюхал свои ладони – они пахли ее телом.
Сегодня ветрено. Форточка открыта настежь, и я слушаю, как шумят сосны. И чудится мне, что это шум прибоя, и я вспоминаю Крым.
Еще мои коллеги очень любят футбол и хоккей. Они настоящие, стопроцентные болельщики! И когда они с увлечением обсуждают состоявшиеся матчи, я делаю заинтересованный вид и вставляю свои дилетантские замечания – мне не хочется и здесь выглядеть белой вороной.
Академизм нивелирует таланты и истребляет индивидуальности во имя великолепного нерушимого эстетического стандарта.
Проснулся среди ночи и увидел на полу широкую светлую полосу. Потом сообразил – это лунный свет. Встал с постели, подошел к окну и долго смотрел на круглую луну, в полном одиночестве висевшую над деревьями.
И опять этот идиот.
Остановился, чтобы получше расслышать его бормотанье: «…путном… тилям… дудите… таата… пакококо… мадапуну… топака… каляпака… додокуна… туту… бубу…»
Какой-то птичий язык. Стало немного жутковато.
Снег тает стремительно. Пляж уже обнажился. Бесчисленные ручьи текут вниз, к морю. Там, где снег еще плотен и крепок, они прорывают в нем туннели. На подсохших пригорках уже красуются листочки каких-то лесных растений. У самого шоссе – муравейник. Он огорожен жердочками. Вершина муравейника совсем черная. «Какое скотство! – подумал. – Сунули, небось, сигарету, и муравейник стал тлеть!» Подошел поближе и поразился – вершина муравейника была покрыта муравьями. Они сидели сплошной массой друг на друге и почти не двигались.
После полуночи долго работал – спать не хотелось. И вдруг услышал пенье петуха. Поглядел на часы – 2 часа ночи. Петух кукарекнул раза три и умолк. Наверное, он живет на соседней даче. И сразу меня начало клонить ко сну. Стало быть, я проработал до первых петухов.
В маленьком ручейке тоненький, лежащий на поверхности воды прутик сдерживает грязноватую пену. Пена скапливается, вздувается, морщинится, подрагивает. Она напоминает кожу слона, бегемота или какой-то допотопной твари.
Увидел ее издалека – высокая, изящная, в красивом модном пальто с элегантной сумочкой на тонком длинном ремешке, перекинутом через плечо. И все глядел почему-то на сумочку, пока она, идя мне навстречу по Гаванской, приближалась. И все любовался сумочкой, а на лицо и не взглянул ни разу. Но вот она приблизилась, замедлила шаг, и я поглядел ей в лицо. И почему-то что-то вспыхнуло во мне и некая теплая волна меня накрыла.
А ведь стал уже забывать о ней! Как же так? Как я посмел! Как я мог!
Она стоит передо мной и улыбается – чуточку постаревшая, совсем крошечку постаревшая, но нисколько не подурневшая.
– Я теперь здесь живу, рядом с вами. Мы соседи теперь, – говорит она.
– Для чего же переехали – замуж вышли?
– Нет, не вышла. Просто поменяла комнату.
– Ну расскажите, расскажите, как живете!
– Да так и живу, как жила. Собираюсь в аспирантуру – английский учу. Я зво