нила вам в конце прошлого года и в начале этого тоже. Раза три звонила. Мне всё отвечали, что вас нет. Я знаю, что вы болели. А как сейчас? Уже выздоровели?
– Да, почти здоров. Живу в Комарове. Пишу. Но как-то глупо все получается. Вы мне, оказывается, звонили, а я и не знал об этом. И сам вам не звонил…
– Да вы меня совсем позабыли. А я хотела вас в гости пригласить.
– Неужто? Это для меня большая честь!
Договорились, что я позвоню ей, вернувшись из Комарова. И вдруг безумно захотелось мне жить! Захотелось быть молодым и здоровым! Захотелось быть счастливчиком и удачником! Захотелось быть знаменитым и даже богатым! И подумалось, что вот если бы случилось чудо и эта женщина, этот ангел с сумочкой и с глазами русалки, вдруг поселилась рядом со мной, совсем, совсем рядом со мною… И вздрогнул я, пронзенный этой мыслью.
А утром проснулся и вспомнил, что я агнец, обреченный на заклание.
Простые люди не только любят алкогольное опьянение, они любят также его демонстрировать всем окружающим. В такие минуты хорошие, в общем-то, простые люди вызывают легкое отвращение и кажутся плохими. Поскольку простые люди весьма часто употребляют алкоголь, они редко выглядят хорошими.
Подлинное бытие – это не только ощущение беспредельной красоты, беспредельной сложности и беспредельного величия мира и жизни, но и создание чего-то такого, в чем означенное ощущение надолго запечатлевается и благодаря чему оно становится доступным другим.
Выхожу из автобуса у Черной речки. Стою на мосту, смотрю на бурлящую под мостом воду и на рыболовов с удочками, которые что-то ловят в этой коричневой, стремительно несущейся к заливу воде. Поднимаюсь в гору, иду по полю и вскоре сворачиваю налево. В лесу еще довольно много снега, и время от времени мои ботинки в него проваливаются. Подхожу к кладбищу. На нем тоже еще лежит снег. Но на холмике с остатками надгробия Марии Картавцовой снега уже нет. Отламываю от ближайшей елки несколько веток и кладу их у камня с надписью. Внимательно разглядываю развороченные каменные глыбы. Замечаю еще одну надпись:
ЕВГЕНИЙ
АФРОДИТОВИЧ
КАРТАВЦОВ
родился 30 октября 1850 года
умер … 19… года
Стало быть, Картавцов подготовил для себя место рядом с супругой. Стало быть также, на этом месте он не устроился. Стало быть также и то, что он умер после 1917-го, намного пережив свою супругу.
Долго бродил вокруг кладбища, сфотографировал руины. Нарисовал приблизительный план мемориала. Когда стоял у могилы Марии, подошел какой-то человек, почему-то поздоровался со мной и тоже стал разглядывать камни. Через несколько минут он ушел, а я все стоял, глядел на бетонную яму вскрытого склепа, на обломки оградки, на взорванную церковь и пытался представить, как все это выглядело когда-то. Да, несомненно, это было самое красивое и самое романтическое кладбище из всех, которые я знаю.
Примечательно, однако, что камни над прахом Картавцовой-Крестовской совсем не зарастают ни травою, ни мхом, ни молодыми деревьями. Умытые снегом и дождями, чистые, светлые, видны они издалека на столь же чистом рыжеватом пригорке. Сосны стоят чуть поодаль.
В искусстве Востока (Индия, Китай, Япония) человек растворен в природе, ей подчинен. В искусстве Европы человек противостоит природе и возвышается над нею. В восточной культуре нет места гуманизму. Здесь ощущение мира осталось на уровне доисторическом.
Контраст между утонченной духовностью буддизма и полной бездуховностью буддийского искусства для меня непостижим. Поскольку в искусстве мироощущение выражается глубже, чем в любой религии и философии, аскеза Будды кажется мне притворством. Будда призывает отвернуться от плоти, а статуи буддийских храмов и сами формы этих храмов зовут к животному сладострастию.
Разложим музыкантов по полочкам, рассуем их по ящичкам, расставим их по углам.
Бах – космичен. Моцарт – гедонистичен. Бетховен – героичен. Вагнер – эпичен. Шопен – элегичен. Скрябин – экстатичен. Стравинский – экспрессионистичен. Чайковский – меланхоличен. Шуберт – эксцентричен.
У каждого из них свои эпигоны. И они тоже космичны, гедонистичны, героичны и так далее.
Снимем музыкантов с полочек, извлечем их из ящичков, вытащим их из углов – пусть все они будут в куче. Будем слушать божественную какофонию всех веков сразу.
Дни мои делятся на три типа: дни отчаяния, дни надежды и дни прозябания.
Дни отчаяния и надежды – творческие дни, дни прозябания – пустые.
Работая над романом, все время чувствовал, что кто-то придерживает мою руку. Кто это был? Уж не сама ли Анастасия Дмитриевна? Ей хотелось, чтобы роман был немножко старомоден, немножко в ее вкусе. Таким он и получился. Теперь я могу переписать его заново, уже в своем вкусе.
Да, роман мой – еще не роман, а всего лишь набросок к роману, первая проба, первый подступ к роману. Настоящая работа еще впереди. Но стоит ли за нее браться, стоит ли она свеч?
Покидаю благодатное Комарово. Весна в разгаре, птицы поют, природа ликует. Я же вынужден вернуться в каменные стены, к асфальтовым рекам.
В моей комнате остается весенний букет – ветка тополя с распустившимися листьями.
Шуваловское кладбище на горе – издалека его видно, издалека видны его кресты и железные ограды. Там, на горе, жилище мертвецов. А внизу, вокруг горы, ютятся живые. Постепенно, один за другим, они становятся мертвецами и переселяются на гору. И ежедневно, ежечасно гора напоминает еще живым об их участи.
О, как быстро стареют и дурнеют женщины, которыми я когда-то восхищался.
Рядом со мною сидит человек с голой, бритой головой. На затылке человека большой страшный шрам – глубокая вмятина, затянутая тонкой розовой кожей. Смотрю на этот шрам и содрогаюсь. Повезло человеку, он чудом остался в живых.
Я от природы необщителен и неразговорчив. Но почему-то я нравлюсь людям общительным и разговорчивым. Всю жизнь я страдаю от общения с ними, всю жизнь они утомляют меня длиннейшими монологами, устными и письменными, всю жизнь они донимают меня попреками, отчего-де я не люблю общение и разговоры?
Девица в поликлинике. Хорошенькая, свеженькая, с чудным цветом лица, с очень тщательно сделанной кокетливой прической, с очень мило подкрашенными глазками, с розовым пухлым ротиком – прелесть, а не девица. На вид она совсем здоровехонька. Наверное был у нее грипп, да уже прошел, но врачи на всякий случай еще не выписывают ее на работу – не было бы осложнений. И я, еще совсем не старый, но уже износившийся и неизлечимо больной ипохондрик, ждущий своей очереди на прием к кардиологу, гляжу на нее с грустью и восхищением. Вот она – жизнь, уже ускользающая от меня, уже почти мне недоступная! Вот она, голубушка, какая!
Я встречал ее у выхода с эскалатора с букетом желтых нарциссов в руках.
– Извини, – сказал я, когда она подошла, – эти цветы не тебе, а Насте.
– А я-то, дура, обрадовалась, – сказала она, – решила, что ты наконец-то собрался порадовать меня цветами.
Положили нарциссы на крылечко Настиной часовни. Зажгли свечку. Ее тут же задул ветер. Снова зажгли. Постояли. Я рассказал, как выглядела часовня 70 лет тому назад. Она внимательно слушала. Ее волосы шевелились под ветром. Ее глаза на солнце были совсем светлыми. Не удержавшись, я поцеловал ее в щеку.
– Ну вот! – сказала она. – На могиле свой возлюбленной ты целуешь другую женщину!
– Да, нехорошо, – сказал я, – но трудно было удержаться.
Пушкинская «Сказка о золотой рыбке» – одно из совершеннейших произведений литературы, безусловный шедевр.
Здесь есть все, что должно быть присуще литературному шедевру: безукоризненно построенный, стремительно развивающийся сюжет, красота и строгий отбор деталей, точность слова и мудрая глубокая мысль.
Только сейчас заметил, что стилистика этой сказки проглядывает во многих моих стихах.
Серафимовское кладбище. Сегодня 9 мая – День Победы. Народу видимо-невидимо. Прогуливаются по дорожкам, сидят у могил. На могилах много цветов. У церкви очередь за свечами. Церковь небольшая, деревянная. При входе доска, на которой написано, что кладбище и сей храм созданы в 1905 году по просьбе жителей Старой деревни в честь преподобного Серафима Саровского. Внутри церковь обшита свежим золотистым тесом, на фоне которого иконы выглядят очень эффектно. Службы нет. У алтаря стоит высокий, еще молодой священник в длинном черном подряснике. Подхожу и вежливо спрашиваю, когда празднуются именины Анастасии. Он отвечает, что таких дней несколько в году и самый главный среди них – 5 января.
– А когда родилась ваша родственница? – спрашивает он.
– В том-то и дело, что это неизвестно, – отвечаю я, – мне хотелось по дню именин хотя бы приблизительно узнать дату рождения.
– В таком случае вам трудно помочь, – говорит священник.
Публичная библиотека. Лет двадцать здесь не был.
Предъявляю документы, объясняю, какая литература будет меня интересовать. Заполняю анкету, получаю пропуск и отправляюсь в отдел периодики. Здесь еще раз рассказываю о своих намерениях, и мне помогают оформить заказ на дореволюционные журналы. Выбираю «Родину», «Огонёк», «Синий журнал», «Всемирную панораму», «Весь мир», «Современный мир» и журнал мод «Парижанка». Заказываю подписки за 1908 и 1913 годы.
Сижу в маленькой каморке в «фонде» – только здесь разрешают работать с дореволюционной периодикой.
Май еще не перевалил за половину, но на дворе уже несколько дней стоит июльская жара. В каморке душно На лбу моем выступает пот. Ладони тоже влажны от пота. Листаю толстые фолианты журнальных подшивок, удаляясь в Россию начала века.
Меня интересуют 1908 и 1913 годы. В 1908-м происходят события моего романа. В 1913-м умерла Настя, и все журналы должны были об этом писать.
Весной 1908 года случилось наводнение в Москве и Киеве, а летом того же года в Поволжье была эпидемия холеры. А моя героиня в это время разъезжала по городам Поволжья с гастролями. Получается неувязка. Не могла она петь в холерных городах. Что же делать? Игнорировать холеру нельзя. Переделывать роман страсть как не хочется. Устрою так, чтобы Ксения Брянская успела проехать по Волге до самого начала эпидемии, и попробую обыграть это обстоятельство в сюжете. Оно даже сможет оказаться полезным.