Неизданная проза Геннадия Алексеева — страница 51 из 85

В поликлинике у окошка регистратуры просто, по-деревенски одетая пожилая женщина. Она о чем-то спрашивает сестру.

– Вот тут написано! – говорит сестра. – Прочтите сами!

– Да не умею я читать-то, неграмотная я! – говорит женщина.

Оказывается, есть еще совсем неграмотные.


Русский народ был объединен монгольским игом. В борьбе с монголами родилось национальное сознание. А степная, дикая монгольская кровь породила в русском человеке крайнюю непритязательность к комфорту и благополучию, редкостную выносливость и феноменальное терпение. Эти качества помогли татаро-монголам поработить многие народы. Они и для русских оказались полезными.


По Лиговке рядом с небрежно одетой страшноватого вида старухой шествует пудель в штанах, в совершенно натуральных штанах. Пудель белый. Штаны черные.


Наконец-то я нашел могилу Леонида Андреева на Волковом. Скромненький обелиск из черного гранита. Почти незаметная надпись. Имени матери на памятнике нет. Стало быть, ее прах остался на Черной речке. Могилу ее теперь уж не найти.

Тут же, неподалеку, наткнулся на могилу отца Марии Картавцовой-Крестовской – Всеволода Владимировича Крестовского. Он умер в 1898 году, за 15 лет до смерти своей дочери.


Пожалуй, самое красивое надгробие на Литературных мостках – у Мея. Невысокая стела в классическом духе из розового гранита. Ранний Рим. Строгая гармония. Сдержанность. Величие.

Две могилы рядом.

Иванов-Классик

А. Ф.

1841–1894

Петров-Точка

А. П.

1864–1892

Кто они были, эти люди со смешными фамилиями? И почему их, как нарочно, похоронили рядом?


На Невском подошла ко мне негритянка и на чистейшем русском языке спросила, который сейчас час.


Купил пластинку с романсами Настиной соперницы – Веры Паниной. Настю интеллигенция не жаловала, а Панину боготворила.

Голос у Паниной поразительный. Душераздирающий голос.


Вышел ленинградский «День поэзии». Это юбилейный, двадцать пятый сборник. В нем избранное из того, что уже печаталось. У меня «избрали» 6 стихотворений. Получилась вполне приличная публикация.


Слушаю Панину. Она меня истязает. Она беспощадна. Страшная женщина.


Чудные дни теплого, но нежаркого лета. Травы и деревья давно отцвели и уже отягощены зрелыми плодами. Частые грозы с обильными ливнями развлекают и умывают город.

А конец света так реален и так, быть может, близок! И так жутко, так сладко жить над бездной! Вот сейчас бы и творить величайшие шедевры!


Приходила ко мне врач-кардиолог, хорошая, знающая женщина. Сказала, что я напрасно собрался помирать, что дела мои небезнадежны, что надо научиться пользоваться лекарствами, что надо приспособиться к болезни, изучить ее норов, ее слабости и не бояться ее больше, чем она того заслуживает. И мы выпили с ней по рюмке коньяку за мое здоровье.


Мне нравятся мои картины. Временами они даже очень мне нравятся. Неужели я ошибаюсь? Неужели я не живописец?


С интересом читаю сочинение Н. Эйдельмана о Карамзине. Карамзин был для меня неким мутным пятном (как Настя лет 10 тому назад). Знал, что написана им история России. В школьные годы читывал «Бедную Лизу» (была в программе). Помнится, что «Лиза» казалась мне тогда слащавой до тошноты, а слог карамзинский казался мудреным и ненатуральным. И вот теперь фигура Карамзина растет предо мною не по дням, а по часам. Захотелось прочесть его «Историю».


Снова Бунин.

В перепечатке романа добрался до самого опасного места: Ксения отдается герою в его комнате после ужина в «Европейской». В этой эротической сцене есть что-то от Бунина – оно и хорошо. Однако повторения нежелательны. Взял «Темные аллеи» вроде бы на минутку и просидел над ними два часа. Право же, в этой прозе есть нечто дьявольское. От нее нет защиты.

Вернувшись к роману, поразился своей наглости: ведь я пытался с ним, Буниным, соревноваться!


Вольтер не был ни великим писателем, ни великим философом – его сочинения и его мысли навсегда остались в восемнадцатом веке. Но он был великой личностью, великим факелом, человеком-чудом, человеком-легендой. И его никогда не забудут.


Половина девятого утра. Кладу розовые флоксы на крылечко Настиной часовни. Ударили к воскресной обедне. Звон чистый, мягкий, веселый и совсем рядом. Обхожу часовню кругом. Июль стоит дождливый – у основания резных угловых колонок появился свежий изумрудный мох. От этого часовня выглядит почти древней – будто она и впрямь построена в XIII веке.


Местные речения – источник литературного декора, который бывает довольно затейливым. Полагаю, однако, что русский писатель должен писать не на вологодском, тамбовском или алтайском, а на чистом русском языке.


Противопоставление искусства народного как стихийного искусству профессиональному как личностному безосновательно. Стихийного творчества нет, творит всегда некая личность. Просто творцы «народных» шедевров позабыты, ибо в простонародной среде никогда не было и не могло быть подлинного уважения к художнику. Лучшие творения народного искусства созданы потерявшимися гениями.

Высокое искусство всегда общечеловечно, вненационально. Творчество сугубо национального пошиба разъединяет народы и не принадлежит человечеству.


Люди на улице.

Человек, лицо которого сплошь залеплено пластырем (что с ним случилось?).

Человек, у которого одна штанина задрана чуть не до колена (не замечает, идет себе спокойненько).

Человек, совсем не похожий на человека (на что-то он все же похож).


Петергоф.

Дача В. Медленно прошел мимо, глядя из-за ограды. Дом обветшал, слегка покосился, его давно не красили. Участок запущен. У крыльца в шезлонге сидит девушка, похожая на В. – видимо, ее дочь. Рядом стоят «Жигули», накрытые чехлом.

Большой пруд. По нему плавают утки и лодки. В лодках отдыхающие. Они кричат и веселятся. Утки ведут себя степенно.

Буфет в Нижнем парке. Прошу налить мне стакан «Аштарака».

– На стакан не хватит, – говорит буфетчица. – Давайте я долью вам «Айгешат».

– Нет, что вы! – возмущаюсь я. – Это же совсем другое вино.

– А по мне, так всё одно, – говорит буфетчица, – всё – портвейн.

Дорога вдоль моря в Александрии. Руина прибрежного дворца. Почему обширный луг перед Коттеджем не зарастает деревьями? Здесь растут только кусты.

Нижней дорогой иду к Знаменке. За деревьями показывается дворец. Снизу он кажется огромным. Верхний парк Знаменки. Небольшие пруды, сплошь заросшие ряской. И опять утки. Они плавают, раздвигая ряску своим телом.


Мой мир, моя Йокнапатофа – Питер и оба берега залива: южный, от Стрельны до Старого Петергофа, и северный – от Сестрорецка до Черной речки. Здесь все мое, здесь мне никогда не скучно, сюда меня всегда тянет, если я не здесь.


Весь ужас и все величие истории у меня за плечами. И поэтому я часто оглядываюсь.


Иван Грозный приказал умертвить слона, который отказался преклонить перед ним колени. Прелесть какая!

«Наше время заставляет более мыслить, нежели веселиться». Карамзин.

Человек безумного вида на Владимирском. Пиджак мешком, брюки безобразно короткие, шляпа нахлобучена до бровей, бесформенный портфель под мышкой.


Дача. Жаркий, душный, прогретый солнцем лес. Крупная синяя перезревшая черника. Желтые и красные сыроежки на зеленом, чистом, бархатном мху. Гигантские, таинственные конусы муравейников. Муравьиные дороги наполнены муравьями. Мелкие, кусачие, злые мухи липнут на лицо и руки.


Вечером – ссора с матерью. Не сдержался, наговорил много и нехорошо. Сразу стало стыдно. От волнения начался приступ. Мама испугалась, бросилась искать лекарство.


Меньше истерики, меньше эмоций, но никаких уступок злобному року. Никаких!


Никогда не был в Вырице. И вот сегодня побывал. Повода к тому не нашлось. Просто сел в электричку и поехал. Вырица мне понравилась. Оредеж с красными обрывами очень хорош. Правда, в Сиверской он еще лучше!

У станции прямо на земле, раскинув голые ноги с распухшими синими венами, сидела пьяная старуха. Перед ней стояла очень чистенькая девочка с розовым бантом на затылке и желтоглазым котенком на руках. «Да вставайте же, бабушка! – говорила девочка, поглаживая котенка. – Вставайте сейчас же! Нас дома ждут!»


Был у М. А. Опять читал ему роман (крымские эпизоды). Слушал со вниманием: «Я все вижу».


Перечитал «Анну на шее». Мужу героини, Модесту Алексеевичу, 52 года. Он уже совсем старый, безобразный старый человек с брюшком и жирными складками на щеках. «А ведь и мне 52!» – ужаснулся я и бросился к зеркалу. «Нет, еще не безобразен!» – успокоился я.

«Пахнет светильным чадом и солдатами». Это неплохо.


Философия – штука мудреная. Шопенгауэр понял Канта, лишь прочитав его 8 раз.

Мне показалось, что я понял Шопенгауэра с первого раза. Это, наверное, от глупости.


Когда писал в романе эпизод с дуэлью, не думал никому подражать. А получилось почти как у Лермонтова в «Княжне Мэри». Ну и ладно. Пусть так и остается. Значит, так и должно быть, коли само получилось.


Снова живу в Комарове. Снова за окном знакомые сосны. Снова по ночам слушаю гул проходящих мимо станции товарных поездов. Днем продолжаю перепечатывать свой роман. И по-прежнему он то нравится, то не нравится мне. Вечерами читаю Леонида Андреева, проникаясь к нему большой симпатией.

Дом творчества набит дряхлыми стариками и старухами, сгорбленными, перекошенными, хромающими и трясущими головой. Теперь для меня это самая подходящая компания.

Жестокий, но честный Андреев цитирует жестокого, но честного Ницше: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть».


Сидел на камне у самой воды, курил трубку и следил, как волны подкатывались к моим ногам. Прилетела чайка, села на воду, стала качаться на волне, поглядывая на меня. Я все сидел, чайка все качалась. Светило уже неяркое, почти осеннее солнце. У горизонта неподвижно стояли круглые, белые, маленькие облака. Дул свежий ветер, пахнущий морем. Неподалеку две девушки храбро купались в холодной воде. После они выбрались на берег и стали прыгать по песку – замерзли. Мимо прошли два иностранца в купальных трусиках. Они разговаривали по-немецки.