Как много печальных и горьких мыслей, не записанных мною, исчезает навеки!
Бар гостиницы «Репинская». Пью кофе с ликером и по-прежнему курю трубку. За окном – сверкающее на солнце море. Звучит громкая какая-то латиноамериканская музыка. Муха садится на мой стол и приникает к пролитой капле ликера. Красивая жизнь. И у меня, и у этой мухи.
В бар входят две девочки, те самые, которые так отважно купались в холодной воде. Они берут кофе и усаживаются неподалеку. У меня начинает давить под ложечкой. Вытаскиваю из кармана стеклянный флакончик с таблетками. Проглатываю одну. Становится легче. Красивая жизнь – на таблетках.
Вчитываюсь в Леонида Андреева и зачитываюсь им. Казалось мне, что я хорошо его знаю. Но я ошибался. Великий писатель. И совершенно, совершенно мое ощущение мира.
Умер профессор Соколов. Я знал его 34 года. Сначала я учился у него. А после мы с ним вместе учили студентов. Это был истинный русский интеллигент старой закалки. Таких уже почти не осталось.
Ко мне в Комарово приехала Аня. Гуляли с нею по берегу, съездили в Репино и Зеленогорск. В Пенатах она с интересом разглядывала старинные открытки, на которых изображены эти места: Ольгино, Куоккала, Келломяки и Терийоки – в дореволюционные времена. Все дают ей 16–18 лет, а ей всего лишь 13, и она еще дитя.
Позади меня кто-то шел.
Доносились слова:
– Ариадна, ты слышала, что я тебе сказала?
Обернулся. Ариадне было лет пять. Белокурые волосики ее завивались в колечки, на затылке красовался большой синий бант. В светло-голубых глазах сияла радость бытия.
«Как это славно, – подумал я. – Такое красивое античное имя!»
Читаю рассказ Андреева «Мысль». Скоро полночь. За окном ветер. Шум деревьев. Дождь стучит в окно. Безумный (а может быть, и не безумный) доктор Керженцев ползает по больничной палате.
Приходила Наталья Г. Читала новые стихи. Они мне понравились. После я прочитал ей главу из романа – эпизод гибели героини. Слушала внимательно и после долго хвалила и эту главу, и весь роман.
Посетил Галину Гампер (она живет с матерью и подругой в двухместном номере на первом этаже). Ей также читал отрывок из романа (Ксения впервые приходит в гости к поэту). Реакция была такой же.
Читал стихи Б. Я. Бухштабу и Л. Я. Гинзбург. Опять комплименты.
Когда на море сильные волны, чайки рассаживаются на песке и сидят совершенно неподвижно. Рядом с ними важно расхаживают вороны.
Перепечатано уже три четверти романа.
Убийца доктор Керженцев – предшественник убийцы из «Постороннего» Камю, а предшественник Керженцева – убийца Раскольников.
Молодой клен за моим окном уже подрумянился. Стоит теплая и влажная погода. Каждый день идет дождь, но и солнце тоже каждый день появляется.
Современный русский потребитель поэзии воспитан на Есенине и Ахмадуллиной. Он любит сладкие стихи. Я пытаюсь отучить его от сладкого, но где уж мне!
Судьба еще раз щелкнула меня по носу. Нежный, ласковый, симпатичный зверек своими острыми зубками впился мне прямо в сердце.
Лет десять тому назад, когда у меня появилось желание написать роман, возник в моей голове похожий сюжет: герой влюбляется в женщину «оттуда», в дочь русских эмигрантов, приехавшую поглядеть на Россию. И там тоже был город и бесконечные блуждания по его улицам. И кладбище там было – героиня разыскала заброшенную могилу своего деда.
Лена Ш. Не устаю удивляться ее доброте и преданности. Редкостная женщина, достойная высокой любви. Везет мне все-таки, подлецу.
Теплый сентябрьский день. Все одеты по-летнему, а скверы и бульвары уже устланы опавшими листьями. Ощущение необычное.
Осталось перепечатать 10 страниц романа. Почему-то стало страшно.
Только сегодня узнал, что год тому назад умер К. Он был моим ровесником. И тоже писал стихи. И болезнь у него была такая же, как у меня. Он презирал болезнь, старался не замечать ее. И она ему отомстила.
За Леонидом Андреевым все время видится мне и другая гигантская фигура, другой мой духовный родственник – Врубель.
Сегодня великий день. Перепечатал последние страницы. Роман закончен.
Кажется, во мне рождается замысел второго романа. Экий идиотизм, однако! Зачем мне второй роман?
Хорошая фамилия – Двукраева.
В Польше (в Гданьске) наконец-то вышел альманах ленинградской поэзии. В нем шесть моих стихотворений из первой книжки.
Собрание современной французской прозы. Бютар, Роб-Грийе, Симон, Саррот – «новый роман». Относительно новый. Самый младший из романов написан в 72-м году. Читаю «Изменение» Бютара. Читаю не без удовольствия.
Мой собственный роман пошел по рукам. Жду, что скажут. До сих пор не имею своего мнения о содеянном.
Второй визит к живой Вяльцевой. Еще раз полюбовался фотографиями, некоторые разглядывал в лупу.
Полковник Бискупский служил в Преображенском полку.
У брата А. Д. Анания Дмитриевича была своя конюшня, и он увлекался конным спортом.
Первый возлюбленный А. Д. – Н. О. Холев был красив и благороден. Он умер в 1899 году.
Незадолго до этого А. Д. поссорилась с ним, возможно, потому что он не пожелал развестись с женой и жениться на ней.
В городах, куда приезжала Настя, разбрасывали разноцветные листовки с текстом:
«Привет дорогим гостям – артистам А. Д. Вяльцевой и А. В. Таскину».
Аккомпаниатор Таскин, как ни странно, был похож на Анания Дмитриевича, а мама Анания Дмитриевича, родная бабка Вяльцевой второй, была похожа на Настю. Полковник же Бискупский со своими гвардейскими усами был похож на большого сытого кота.
Лет двадцать изображаю я скованного пленника Микеланджело. Лет двадцать я тужусь и не могу освободиться. Лет двадцать мне говорят: «Не тужься, смирись!»
Подходя к Никольскому собору, я увидел кошек, их было штук пять. Они вертелись под ногами у старушек-богомолок и явно ждали угощения.
В соборе было немноголюдно и сумрачно – горело лишь несколько тусклых лампочек. У амвона старенький седовласый священник тихим жалобным голосом читал евангелие. Его окружала небольшая толпа молящихся женщин. В алтаре, за царскими вратами, зажглись люминесцентные лампы. Вслед за этим загорелись люстры перед иконостасом. Собор быстро заполнялся людьми. Ставили свечи. Целовали иконы. Никола-Угодник висел высоко – под ним стояла скамеечка со ступеньками. Забирались на скамеечку, прикладывались губами к стеклу. Соборная служительница тряпкой то и дело вытирала стекло. Вытирала с усердием. Глядела сбоку, не остаются ли матовые пятна. И снова вытирала.
Квартира-музей Шаляпина. Сегодня открытие сезона. Некий молодой человек читает лекцию о Федоре Ивановиче. Рядом со мною Вяльцева вторая и Лена Ш. После нас приглашают на служебную половину. Здесь накрыт стол для почетных гостей. Пьем водку, закусываем солеными грибами и миногами. Музейные дамы рассказывают смешные истории из музейной жизни, а также из жизни Шаляпина и его родственников. Скоро из Парижа приедет дочь Федора Ивановича – Марфа Федоровна. По этому случаю на доме, в котором располагалась квартира, будет повешена наконец мемориальная доска. Как выясняется, музей пользуется большой популярностью, и в нем все время толпится народ.
Бывают и иноземцы. Бывают и высокопоставленные персоны. Последних всегда угощают чаем. Прошел слух, что прах Шаляпина хотят привезти из Парижа и предать родной земле не то в Питере, не то в Москве. Но слух пока не подтвердился. Время от времени в музее появляются безумцы, объявляющие себя сыновьями, дочерьми, внуками и внучками великого певца. Они причиняют работникам музея много неприятностей. Недавно приходил человек, назвавший себя учеником повара при Федоре Ивановиче. Он написал мемуары и просил помочь их опубликовать. От него с трудом отвязались. Какая-то старуха, которая пала ниц перед портретом Ф. И. кисти Кустодиева и пролежала неподвижно чуть ли не час с лишним. Едва уговорили ее подняться. А некоторые негодуют – зачем открыли музей предателя родины и эмигранта, который много лет пел для белогвардейцев. Иные же пишут анонимки – в музее русского гения засели «не те» люди и пора от них избавиться.
Час уже поздний. Гардеробщица заглянула в дверь и попросилась домой. Мы всё сидим, пьем водку, хохочем. Мое выступление о Насте состоится еще не скоро – 2 февраля. Сегодня 17 октября.
Первый «литературный» отзыв о романе. Наташа Галкина сказала, что весь полностью роман производит не меньшее впечатление, чем лучшие его эпизоды. Замечание было сделано только одно: эротические сцены из девяносто восьмого года почти не отличаются от таких же сцен из восемьдесят третьего – по мнению Наташи, должна быть ощущаемая разница. Того же мнения и Олег – Наташин супруг.
Посмотрим, что скажут другие читатели.
Пьяный одноногий старик сидел на деревянном ящике у пивного ларька. Рядом лежали его костыли. Волосы старца были седы и лохматы. Лицо было багровым. Бесцветные, широко открытые глаза глядели в бесконечность.
Продавец лимонов скучает в своем ларьке. Сидит, подперев рукой подбородок, и размышляет о чем-то. Перед ним лежат большие толстокожие лимоны. Их не покупают.
И все же мне кажется, что я не вполне созрел для смерти.
В литфондовской поликлинике у меня снимают электрокардиограмму. Почти год тому назад здесь и почти таким же образом снимали кардиограмму, а после на «скорой» повезли меня в больницу. Медсестра шутит, смеется. И я шучу, и я смеюсь, и мне тоже весело.
– Вы еще доживете до ста лет, – говорит сестра.
– Упаси бог! Зачем же столько! – отзываюсь я. – Мне бы лет пять.
Большой зал Филармонии. Моцарт, 17-я симфония. Шуберт, Месса.
Слушая Моцарта, думал о первой главе будущего второго романа. Слушая Шуберта, ни о чем не думал, просто наслаждался. Предо мною и чуть сбоку сидела Лена Ш. (места были в ложе). Я глядел на ее щеку, на ее ухо и на большой узел светлых волос на ее затылке.