Ем холодное, вкусное, ароматное, хрустящее антоновское яблоко. Тянет на воспоминания: где-то, когда-то, такое же холодное и хрустящее. Но почему, собственно, оно было холодным?
А ведь все дела мои сделаны! И можно теперь бить баклуши! Вот разве что второй роман… От скуки, для развлечения написать все же потихоньку второй роман. Он должен быть совсем не похож на первый, совсем не похож. Но можно и не писать его. ДОСТАТОЧНО МНЕ И ОДНОГО РОМАНА.
Как это чудно – знать, что все дела твои сделаны.
Человек в синей чалме у автобусной остановки на Литейном. У человека длинные черные висячие усы. Он в сапогах. На сапогах – галоши. Человек побывал в Мекке, поклонился Каабе и теперь стоит здесь, на автобусной остановке. Такой представительный человек, в такой экзотической чалме и в таких смешных старомодных галошах.
Вдруг заметил – в романе моем есть нечто от «Идиота» Достоевского. Герой – чуточку князь Мышкин, героиня – немножко Настасья Филипповна, а Ковырякин очень смахивает на Рогожина.
Роман прочитан Сашей Т. Оценка высокая. Сюжет и стиль вполне хороши. Замечания: середина романа слегка пропадает – ей не хватает динамизма, монолог Ковырякина в трактире выпадает – он не связан стилистически со всем остальным, некоторые сюжетные линии слишком рано обрываются – они могли бы протянуться через весь роман.
Запах мандаринов – с раннего детства новогодний запах. Но до Нового года еще целый месяц.
Проза, лишенная прямой речи, хотя бы мысленной речи, непременно оказывается скучной. Проза, лишенная сюжета или иного каркаса, в большинстве случаев оказывается плохо перевариваемой. Пространные тексты тем или иным способом должны быть организованы. (А ведь и я когда-то соблазнялся хаосом.)
Тверь.
Улицы старого города. Низкие деревянные избы в три окна по фасаду. Резные наличники. Скамейки у ворот.
Галки, голуби, вороны, воробьи. Церковь XVI века – «Белая Троица». Остатки Ново-Михайловского монастыря. Собор в неорусском стиле начала века. Все стекла выбиты. В окнах видны пустые заплесневевшие стены. Разорение, запустение, тлен. Рыбаки на льду Тьмаки. Лед тает – там и сям лужи и полыньи. Здание, похожее на школу. У входа надпись: «Институт приборной автоматики». В садике перед фасадом покрашенные серебряной краской бюсты Пушкина, Николая Островского и Крылова. Рыжий с белым пушистый кот долго и осторожно подкрадывается к голубю. Вот он замер – прыгнет или не прыгнет? Не успевает прыгнуть – голубь улетает.
Читаю отрывки из романа княгине. Она взволнована. «Это лучшее твое творение! Все, что было раньше, – прелюдия к этому!»
Я тоже взволнован.
Княгиня провожает меня на вокзале. Я вижу ее лицо в запотевшем окне вагона. Она что-то говорит, но я не слышу – что. Поезд трогается – лицо княгини исчезает. Четыре часа еду до Питера и читаю «Пушкина» Тынянова. Тынянов молодец.
Скромная, милая девица. Опустив ресницы, подала мне тоненькую школьную тетрадочку в голубой обложке. Почитал. Хорошие стихи. Очень недурные стихи. И все будто списаны с Цветаевой.
Подслушанный разговор.
– Флотская шутка – она бывает острая, и не надо на нее обижаться. Я на флоте служил и люблю флотские шутки. А ты обидчивый очень. Вот если бы ты на флоте служил, ты бы не обижался. Флотская шутка – она, брат, такая. Она бывает очень острая.
Мне нельзя спешить, и я живу неспешно, медлительно, степенно. Хожу тихо, не бегаю по лестницам, не догоняю автобусы и трамваи. Едва забуду – в груди моей вспыхивает пожар. Глотая таблетку нитроглицерина, говорю себе: «Дурачок! Куда ты спешишь? Зачем спешишь? Ты что, позабыл? Все дела твои сделаны!» Между тем у меня появилось, и немалое. Во мне шевелится второй роман. Не думаю я сидеть без дела.
Гардеробщик в столовой. Маленький, юркий, тщедушный, с остатками курчавых седых волос, обрамляющих круглую, розовую, вполне голую плешь. Он пьян. Он делает ненужные, нелепые движения руками и ногами. Он сообщает мне, как старинному своему знакомому:
– Человек умер! Сорок четыре года! Печаль! Под ножом умер – операции не перенес. Сорок четыре года! Да! Валерка его звали. Совсем был сопляк. Мне вот уже шестьдесят пять грохнуло – пять лет как на пенсии. Понимаешь? Валерка умер! Сегодня хоронили. Сорок четыре года! Понимаешь?! В столовой у нас работал поваром. Лучший был повар в районе! Да!
Фильм «Маршал Жуков». Любопытно. О начале войны вполне откровенно. Сталин даже не знал, где проходила линия фронта. Связи почти не было. Армии одна за другой попадали в окружение. Была паника, была неразбериха, был полнейший хаос. Однако кое-кто упорно продолжал воевать, и немцев это изумляло.
Ленинград решили сдать, заводы ленинградские взорвать, Балтийский флот потопить. Жуков по собственной инициативе отстоял город. Однако к длительной осаде Ленинград не был подготовлен совершенно. Вообще выясняется, что Россию и весь мир спас маршал Жуков, что он величайший полководец XX века. Об опале его в послесталинские времена в фильме, естественно, нет ни слова.
Умер Шкловский. Дряхлым девяностолетним старцем. Однако не в забвении.
Все лучшее из того, что я делаю, может быть понято и принято только после моей смерти. Быть может, поэтому так часто появляется смерть в моих стихах и роман мой тоже «смертельный».
Сюжет второго романа уже выстроен, но его архитектура мне не по душе – он слишком похож на сюжет первого. И главный герой – близкий родственник героя «Зеленых берегов». Это плохо. Второй роман должен быть непременно другим, должен быть сам по себе.
Пока писал стихи, поглядывал на прозаиков с уважением и робостью. «Какое дьявольское у них терпение! – думал. – Пишут такие толстенные книги!» А теперь я вроде бы встал рядом с ними. Читая чужую прозу, даже очень хорошую, я тут и там замечаю оплошности, небрежности и даже вопиющие ляпсусы. «А вот тут я бы сделал не так! – думаю. – И вот здесь тоже! А этот абзац следовало бы убрать, а это описание ни к чему, а в этом месте… О, господи! Как же он прозевал, ведь ничего не стоило эти фразы поменять местами, и тогда стали бы куда сильнее и убедительнее! Разиня!»
Роман мой, конечно, слишком сладок. Очень много в нем всяких восторгов, всевозможных охов и ахов. Дамский, в общем-то, получился роман. И однако он недурен. И достаточно сложен. И вполне современен. И любовь моя странная к Насте, и судьба моя горькая в нем запечатлены достойно.
Время по-прежнему тащит меня с собою в будущее, но там для меня, как видно, не припасено местечко. Глупое время зря старается.
Презираю ленивых, а сам, между прочим, сущий ленивец, и огромную долю своей душевной энергии я трачу на постоянную борьбу с проклятой ленью. Сколько не создано! Сколькими замыслами я пренебрег! Сколько нужного и даже важного все откладывается и откладывается на «потом».
Приснилась мне первая симфония Калинникова – ее знаменитое начало. И очень я разволновался. А наяву я слушаю симфонию спокойно. «Хорошая, однако, музыка» – подумал я, проснувшись.
Мир держится на соплях. Интересно бы узнать, чьи, собственно, сопли. А впрочем, это праздное любопытство.
Вот уже почти год я отважно играю с дьяволом в смертельно опасную игру. Но игра доставляет мне удовольствие.
Репин и Семирадский писали одинаково. Только один упивался нетленным великолепием античности, а другой – лохмотьями оборванцев. Но «Фрину» почему-то повесили рядом с «Медным змеем». Нелепость.
Молодой человек лет пятнадцати, широко расставив кривоватые ноги, погружает два пальца в рот и издает громкий, резкий, неприятный звук. Лицо у него недоброе, глаза прищурены, подбородок выпячен, клок волос из-под шапки падает на лоб. Юный хищник. То ли он зол от природы, то ли он дурно воспитан, то ли он сирота и дитя улицы, то ли он… А свистит как Соловей-разбойник, ничуть не хуже.
Все как-то нечетко, все слегка расплывается. В глазах туман и в душе туман. Старик.
«Ведь и у нас язык литературы – собственно, не русский, и через сто лет над нами, конечно, будут так же смеяться, как мы теперь смеемся над языком петровского времени».
Это написано Добролюбовым в 1860 г. Увы, он ошибся. И здесь он тоже ошибся. Жаль, что не открыл он нам тайну – какой же он, подлинно русский, натуральный язык?
Сегодня у меня красивый день. Утром – лекция. Читал о ван Эйке, Босхе, Брейгеле и Дюрере. Днем Сестрорецк. Солнце, легкий морозец, скрип снега под башмаками, живописные дачи 1900-х. Стакан вина в полупустом кафе. Вечером – опять лекция.
Читаю о Лоррене, Латуре, Ватто и Шардене. Перед сном написал два стихотворения.
Монография о Добужинском (подарила к Новому году Лена Ш.).
Художник из тех, кого называют приятными. Есть тонкость, есть вкус, есть интеллигентность, и талант, разумеется, есть. Но нет смелости и нет подлинного своеобразия.
Кончается 84-й. Перед Настиной фотографией горят свечи. Я долго гляжу в ее по-прежнему спокойное и немножко грустное лицо. Не грусти, Настя, не грусти, пожалуйста!
1985
Первые часы едва начавшегося, совсем свежего, нового года. То и дело звонит телефон. Меня поздравляют, и я поздравляю. Приятное новогоднее возбуждение. Такое чувство, будто ждал я этот год, будто принесет он мне великие радости.
После долгого перерыва перечитал несколько страниц романа. А хорошо ведь! Ей-богу хорошо!
Радостей пока еще нет, а неприятности начались Сообщили, что книга моя в «Совписе» не выйдет и в 86-м. Она появится в 87-м.
Бегал по магазинам, закупал продукты. Матушка готовила индейку. Гости пришли вовремя и все сразу. Дамы долго прихорашивались у зеркала, а после принялись разглядывать мои картины. Наконец все уселись за стол. Произносились тосты, булькала водка, журчало вино, стучали ножи и вилки. Гости ели с аппетитом и расхваливали закуски. Матушкина индейка была принята подобающе. После небольшого перерыва взялись за десерт. Сытые и слегка захмелевшие дамы говорили мне комплименты. Я таял от удовольствия.