Настоящий роман должен быть жилист, упруг, стремителен и ошеломляющ. Он должен обрушиваться на читателя, как горный обвал, как снежная лавина, как волна цунами, от которой невозможно убежать. В сюжете – предельный динамизм. В языке – точность, краткость и острота. В композиции – предельная продуманность и гармония. Роман не должен быть похож на облако. Он должен быть похож на монумент.
По-прежнему стужа.
Но у станций метро на улице продают тюльпаны. Цветы покрыты прозрачными пластмассовыми колпаками. Под каждым колпаком горит свеча. Как в церкви.
В перспективе Среднего проспекта в синем морозном небе висело огромное, багровое солнце. Как в моей «Жар-птице».
Ужас бытия, ужас искусства, ужас исчезновения – сплошной ужас. Но интересно.
Годовщина Настиной смерти. 72 года.
Утро. Горят свечи перед ее фотографией. И опять я напряженно вглядываюсь в ее лицо. Мне кажется, что она видит меня. Она еще жива, но смерть уже совсем рядышком. Сейчас без четверти двенадцать. Ее жизнь оборвется в четыре часа пятьдесят шесть минут.
Вечер. Кладбище. Настина часовня. В моей руке искусственные матерчатые цветы – розовые гортензии. По-прежнему морозно. Живые цветы тут же почернеют и съежатся. Залезаю на выступ фундамента и прикрепляю букетик гортензий к железной решетке. Получилось эффектно – цветы видны издалека. И в них есть нечто волнующее. Стою перед часовней. На кладбище ни души. Сумерки. В сумерках стою перед часовней и мысленно разговариваю с возлюбленной Настей.
– Ну как ты там? – спрашиваю я.
– Да ничего, – отвечает она. – Терпимо! У нас тут пекло.
– Тебе нравится мой роман? – спрашиваю я.
– О да! Роман изумителен! Ты натурально гений! Я читала и плакала. Даже нос распух. И глаза стали красными. Особенно хороши крымские эпизоды – тот, где мы с тобою целуемся на пляже над обрывом, и тот, где ты испортил мне прическу. Как хорошо ты все это заметил! А я и забыла вовсе! Память у меня девичья. И еще чудесно ты описал наш вояж в Симферополь. Нет, право же, ты гений!
Стою перед часовней. В двух шагах от меня в неглубоком подземелье лежат Настины кости. Дует холодный ветер, мерзнут кончики пальцев в перчатках. Мерзнут щеки. На белом снегу темнеют монументы.
Собор. Вечерняя служба. Свечи. Хор. Красивый голос дьякона.
Здесь 72 года тому назад и отпевали. Собор был забит народом. Кто-то рыдал и вскрикивал. Перед алтарем возвышалась гора цветов. На ее вершине стоял раскрытый металлический гроб. В гробу лежала прекрасная, незабвенная, но на вид вполне живая Настя. «Ныне отпущаеши, владыко, рабу твою…» После гроб закрыли и через боковую дверь вынесли из собора. А на кладбище, у самого пруда, уже зияла черная страшная яма. И всюду стоял народ. Люди забирались на соседние памятники и ограды. И может быть, дул холодный ветер, как сейчас.
Совсем вечер. Кафе на Восьмой линии. Кроме меня еще парочка в углу, у окна. Взял стакан портвейна и чашку кофе.
Мир праху твоему, моё сокровище! Да будет земля тебе пухом, мое божество! Упокой, господи, душу рабы твоей Анастасии!
За стойкой, среди бутылок, стеклянных ваз с конфетами и разноцветных башенок, сложенных из плиток шоколада, стоит маленький, портативный телевизор. Показывают Норвегию. Показывают веселых, бодрых и, как видно, счастливых норвежцев. Все они на лыжах, и стар и млад, и мужчины, и женщины. Даже смешно.
– Вот видишь, Настя!
– Вижу, – отвечает Анастасия. – Я все вижу. Тебе же нельзя пить, а ты пьешь портвейн Мне это не нравится.
– Прости меня, Настя, – защищаюсь я, – но ведь сегодня годовщина твоей смерти. Это поминки.
– Ну ладно, – говорит Настя. – Действительно, годовщина.
С трудом одолел «Дороги Фландрии» Симона. Чрезмерная изощренность быстро становится утомительной. Роман похож на большое блюдо спелой, сладкой, сочной клубники. Сначала есть ее очень приятно. Но скоро наступает пресыщение, и есть уже не очень приятно. После же начинает подташнивать – вредно есть так много сладкого. Тешишь себя надеждой, что под верхним слоем клубники обнаружится малина, смородина или крыжовник. Но не тут-то было. Это все клубника, одна и та же, вкусная, вполне созревшая клубника.
Теперь меня поджидает Натали Саррот со своими «Вы слышите их», и я заранее трепещу.
Но ведь я и сам грешу густотой письма! Но ведь о моих «Зеленых берегах» говорили, что их нелегко читать!
Мариинский театр. Не был здесь неведомо сколько лет. Наслаждаюсь роскошью зала и красотой занавеса. Занавес торжественно подымается, звучит музыка Прокофьева. Начинается балет «Каменный цветок». Появляется хозяйка Медной горы – тоненькая, гибкая, изящная, в зеленом блестящем трико. Появляются драгоценные камни – не очень тоненькие, но тоже достаточно гибкие, в желтых и фиолетовых трико. Появляется мастер Данила в белой безукоризненной крестьянской рубахе…
Нет, я уже не способен восхищаться классическим балетом. Это зрелище не для меня.
В середине февраля на очередной научной конференции я сделал доклад о «деревянном» модерне, то есть о пригородных дачах, построенных в начале века. Неделю спустя мне позвонила некая дама из Госинспекции по охране памятников архитектуры и сказала, что она тоже занимается старыми дачами и хотела бы побеседовать со мной на эту интересующую нас обоих тему. Еще неделю спустя дама появилась на кафедре, и наша беседа состоялась.
В конце разговора обнаружилось, что даме известно о моем увлечении Вяльцевой и что в Центральном историческом архиве ей попадались кое-какие документы, имеющие отношение к моей Насте. Я поблагодарил даму за весьма ценную информацию, но в архив тотчас же не бросился, решив, что документы меня подождут.
Прошло еще несколько дней и дама позвонила мне домой. Она сказала, что сама может заказать для меня соответствующие архивные папки и мне нужно будет только прийти и порыться в них. Любезность дамы и ее забота о Насте меня удивили. Не иначе, как сама Настя мне эту даму и подослала. Настя не оставляет меня в покое. Она хочет, она почти требует, чтобы я написал о ней книгу. Романа ей мало. В романе вроде бы и она, да не вполне она. Ей нужна книга именно о ней. О, несносная Анастасия, ты хочешь, чтобы я все бросил и посвятил остаток жизни твоему восхвалению! И ты отлично знаешь, что мне трудно противиться твоим желаниям.
Иду по Садовой. Похожу к зданию бывшей гостиницы, описанной в моем романе, и вижу, что металлического козырька над входом с надписью OTEL DAGMAR уже нет. Кронштейны, поддерживавшие его, торчат из стены, а сам козырек исчез. Кому он помешал? Зачем его погубили? Он был еще прочным и довольно изящным. Он явно украшал скучноватый, плоский фасад. Будто ждали, когда я напишу свой роман, будто знали, что он в романе должен быть упомянут, будто не хотели, чтобы он ускользнул от моего внимания. Еще одна странность. Еще один мистический знак.
Русский человек не воспринимает иронию, не любит намеков, недоговоренностей и двусмысленностей. Русский человек со своей прочной, открытой душой любит во всем открытость и ясность. А я, несчастный, лезу к нему, прекрасному и простому русскому человеку, со своими умственными тонкостями. Лезу, да еще и обижаюсь, что он, чудесный, всегда неизменный русский человек, поворачивается ко мне задом.
Чтобы выпить, надо притвориться мертвым. Я притворился. Выпил. Живу. Многие думают, что я мертвец.
Леонид Андреев. Рассказ «Молчание». Пронзительно, странно и прекрасно. Как и всё у Андреева.
Из «Современника» прислали наконец-то договор на книгу: 4,5 авторских листа. Полтора рубля за строку. 10 тысяч экземпляров. Какая немыслимая роскошь! Какой неслыханный успех! Как многого я добился! Поздравляю себя, жму себе руку, обнимаю себя, улыбаюсь себе, удачливому!
Во дворе небольшой, но весьма агрессивный черный кот преследует черную собачонку. Он то крадется, то бежит, не прячась. Он уверен в себе. Ему нравится, что собачонка его боится. Она пугливо оглядывается и улепетывает со всех ног. Но злой кот от нее отстает и наслаждается этой охотой.
Со вторым романом я еще помучаюсь. Хотелось сочинить нечто необычное, но сюжет первого связал меня крепко. Попытки освободиться пока безуспешны. Бросить? Или писать так, как пишется?
Читал кусочки Наташе Г. и Лене Ш. Хвалят. Говорят: пиши так и дальше.
Весна. На термометре, висящем за окном, – плюс пять градусов. Вспомнил январскую и февральскую стужу и содрогнулся.
Фраза из газеты: «Предотвратить сползание к ядерной катастрофе».
Весна. Природа просыпается, сладко зевая. Птицы поют. Ребятишки с визгом бегают по двору. Кошки греются на солнышке. Тает снег. В лужах отражается небесная синева. А мир, как выясняется, вот-вот начнет сползать к ядерной катастрофе.
Гаснет закат. На нем уже мерцает красавица – Венера. Точнехонько на западе пока еще неярко, но, как всегда, женственно, кокетливо и соблазнительно мерцает вечернее украшение неба – бесподобная Венера.
Небо потихоньку темнеет, а Венера светит все ярче. Она уже не мерцает, а горит, упиваясь своим великолепием.
Все остановилось в моей жизни. Все застыло, затвердело, одеревенело, окаменело, окостенело. Никаких перемен в ней, как видно, не будет. Все так и останется в ней, наверное, до конца.
Маленький в сущности кинотеатр, а называется почему-то «Большой».
Зависть, ненависть к чужому богатству неминуемо обращается в ненависть к культуре, ибо культура всегда порождается достатком и богатством. Потому-то варвары и разрушили великий Рим.
То ли я гибну от своей нерешительности, то ли нерешительность меня спасет. Полез бы я отважно на роман – и непременно бы погиб.
Проснулся утром и услышал звуки арфы, нежные звуки арфы, похожие на журчание весеннего ручья. Закрыл глаза, лежал и слушал, погружаясь в какую-то древность, в какие-то баснословные, золотые века. И какие-то светлые призраки обступили меня.
Всё же стихи меня не покидают. Как выясняется, в прошлом году я написал сорок стихотворений.