По улице шел человек и нес большую клетку для птиц. В клетке сидела толстая, пегая (белая с черными пятнами) морская свинка.
В возрасте 67 лет умер Генрих Бёлль. Его «Бильярд в половине десятого» мне запомнился.
Небольшое кафе на Староневском. Она сидит, повернувшись ко мне и упираясь затылком в стену. Она улыбается. Стена красная. На красном фоне ее лицо выглядит как-то необычно. «Я не напудрилась, – говорит она, – я торопилась и не успела напудриться».
Потом мы танцуем под очень громкую, оглушительно громкую музыку. Ее лицо совсем рядом. Она улыбается.
«Кажется, мы еще ни разу не танцевали с тобой в кафе», – говорит она.
Потом мы идем по ночному Невскому. Ночь белая. Невский многолюден и очень красив. Она держит меня под руку. Ее немножко покачивает, но она продолжает улыбаться.
«Ты меня напоил! – говорит она. – Вся страна воюет с пьянством, а мы с тобою хлещем коньяк!»
Низенькая старушка с лицом, вытянутым по горизонтали. И рот вытянут, и глаза, и брови, и нос. Сказочная какая-то старушка. Но не из русской сказки, а из европейской. Из сказки Перро или братьев Гримм.
Основное время моего матча с жизнью закончилось в 50 лет безрезультатно. Арбитр назначил дополнительный третий тайм. Игра продолжается. Я изловчился и написал неплохой роман. Однако он не напечатан и, как видно, не будет напечатан в ближайшие годы. Опять ничья. Матч затянулся.
Экспериментов в искусстве не бывает. Искусство всегда экспериментально. Акт творчества – всегда отчаянно смелый эксперимент, всегда бросок в неведомое.
Я поднял голову: все небо было исполосовано следами реактивных самолетов. «Как много следов, – подумал я, – до странности много».
В скверах скосили траву. Остро и сладко пахло сеном.
Сидел на скамейке, курил. Подошла пьяная женщина, жеманясь, попросила сигарету. У меня была последняя. Вынул ее изо рта, протянул пьяной. Она взяла ее, поблагодарила и стала жадно курить, лихо выпуская из ноздрей клубы дыма. «Вы щедрый, – сказала она, – отдали последнюю!»
«Зеленые берега» обещали перепечатать к 22 июля. Сегодня 24-е. Роман еще не перепечатан. Пытаюсь позвонить машинистке. Никто не подходит к телефону. Звоню в машбюро. Там говорят, что машинистка, по ее словам, уже отдала мне большую часть перепечатанного текста. Любопытная история. Любопытная машинистка. Все очень любопытно. Начинаю беспокоиться о судьбе своей рукописи – не потеряна ли она?
Сижу у открытого окна. За окном идет дождь. Он льется из мрачных серых облаков. Он постукивает по подоконнику и шуршит в листве деревьев. Он идет не торопясь, потихоньку. И мне приятно, что он там, за окном, а я тут, в комнате, у окна, и мне очень уютно.
В Москве живет поэт Куприянов. Он тоже специалист по верлибру. Я с ним не знаком, но слышал о нем. Вчера он прислал мне письмо. Написано оно так, будто мы с ним стародавние друзья. Я удивился, но прочитал письмо не без удовольствия.
Она говорит мне:
– В который раз перечитываю твой роман и не устаю наслаждаться им. Ты гений!
– А что, если ты ошибаешься? – говорю я.
– Нет, нет, ты действительно гений! Самый настоящий гений! Не сомневайся! – настаивает она.
– И все-таки я сомневаюсь, – настаиваю я.
– Совершенно напрасно! – говорит она.
– Ладно, согласен, я гений, – говорю я. – И что же мне теперь делать?
– Как это что! – возмущается она. – Скорее писать второй роман! А после третий!
По ярко-зеленой, свежей высокой траве идет черная большая собака. Ног ее не видно. Трава доходит ей до брюха.
Девочка моет ноги, сидя на борту лодки, стоящей у берега. Девочка болтает ногами в воде, брызгается. Девочка смеется – весело ей.
Воскресенье на Елагином острове. Гулянье. Толпы народу на аллеях. Очереди за мороженым и лимонадом. Оглушительная музыка. Пьяные матросы. Лодки на прудах. Невозмутимые рыболовы на горбатых мостках. Комары в общественном туалете.
Голова маленькая. Шея толстая. Плечи широченные. Ноги кривые. Походка медвежья. Прекрасный мужчина.
И все же непонятно – зачем бабочкам их яркая красота?
Прогулка по южному побережью.
Мартышкино. Прибрежное шоссе. Идет дождь. Прикрываюсь зонтом. Машины обдают меня брызгами. Дождь кончается, появляется солнце. Все идут по обочине шоссе. Оно пересекает красивый старинный парк с благородными величавыми деревьями. Деревья расступаются, и на пригорке виднеется желто-белый классический фасад какого-то дворца. Поднимаюсь на пригорок, подхожу ко дворцу. Он изысканно красив, хотя и не слишком велик! Портики ионического ордера, перголы, террасы с чугунными решетками и мраморными вазами. Все изрядно запущено, но дворец обитаем – в нем располагается какое-то учреждение, и у входа стоит грузовая машина. Это Сергиевка – бывшая усадьба принца Лихтенбергского. Я здесь впервые. Полюбовавшись архитектурой, углубляюсь в парк и вскоре натыкаюсь на уединенно стоящую любопытную церковь, тоже не лишенную изящества, но сильно обветшавшую. Окна закрыты ржавой жестью. Церковь брошена. Далее неказистый мостик через глубокий овраг и за деревьями еще какая-то постройка. Выхожу на поляну. Предо мною маленький, но очень нарядный дом, весь покрытый декором в духе барокко. Это «Собственная дача» Николая I – шедевр Штакеншнейдера. Здесь я уже бывал. Снова шоссе. Сажусь в автобус, доезжаю до Петергофа. Любуюсь тысячу раз виденным Большим каскадом. Наблюдаю за утками, плавающими в канале. Потом иду к Монплезиру и долго гляжу на море и его террасы. Мимо Монплезира торжественно проплывает утиное семейство: впереди мама-утка, за ней четверо уже довольно больших утят. Иду в свою любимую Александрию. Прохожу мимо Капеллы – ее все еще реставрируют. Перебираюсь через овраг – мост через него так и не восстановили. Приближаюсь к Коттеджу. Ворота ограды на замке – уже 9 часов вечера, и музей закрыт. Гляжу на чистенький, аккуратненький Коттедж из-за решетки. Снова сажусь в автобус. Гляжу в окно. Проезжаем Знаменку, проезжаем Михайловку. Из-за деревьев торчат крыши, трубы дворцов. В Стрельне пересаживаюсь на трамвай и продолжаю свой путь по берегу залива до ближайшей станции метро. «Как много всяческой красоты еще осталось на этом знаменитом берегу! – думаю я, спускаясь на эскалаторе. – А сколько ее было когда-то»!
Полнолуние. Огромная, желтая, пятнистая луна то прячется в облаках, то выглядывает из-за них кокетливо. А внизу, на пустынной улице, горят желтые, зеленые и красные огни светофоров.
Сижу в своей мансарде на даче. Предо мною на листе бумаги стихотворение, написанное лет 5 тому назад. Оно не вышло. Оно плохое. Мне хочется сделать его получше, но у меня это не получается. По листу движется маленькая «шагающая» гусеница. Наблюдаю, как ловко она шагает. «Сколь изобретательна матушка-природа!» – думаю с умилением. Но стихотворение у меня не получается. Старею. Исписался. Устал.
Одинокий муравей живо бежит по тропинке. Он тащит что-то маленькое и беленькое, какую-то чешуйку или кусок цветочного лепестка. Провожаю его глазами. И вдруг захлестывает меня приступ беспощадной тоски. Вот так и я бегу всю жизнь по какой-то тропинке. Вот так и я что-то куда-то зачем-то тащу.
Зашел в «Неву» поболтать с Борисом Д.
– Чего же ты тянешь? – сказал он… – Тащи скорее роман! К чему эти сомнения? Ты же писатель! Написал – надо печатать! И стихи для следующей публикации тоже тащи, не медли!
Блаженство тихой, беспечной, ленивой жизни в летнем, размягшем от тепла и довольства городе.
Ян Марцинкевич из Черкасс. Приехал ко мне в Комарово с женой. Талантлив. Пишет смело и по-своему. Немножко похож на Вознесенского, но все же свое. Мои стихи эти двое хвалят без удержу. Особенно жена – Вика. Рассказал им о Насте и о романе. Потребовали, чтобы прочел пару кусочков. И снова – волна восторга. У Яна не опубликовано пока что ни строки. Ему 29. Пишет лет десять. Еще один мученик Пегаса.
Саша Житинский сказал: «Ты хитрый, ты хорошо устроился. Ты создал себе свой маленький, уютный мир. Пред тобою всегда твои картины, твои стихи, твоя проза, твоя Настя, твои поклонницы. И ни черта тебе больше не надо. И начхать тебе на все остальное».
Погода стоит весьма южная, жаркая. Вышел сегодня на пляж, к морю, и едва не наступил на почти обнаженную юную красавицу. Она лежала на спине, разбросав руки и ноги, и выглядела крайне соблазнительно. Прикрыты были только самый низ живота и соски. Кожа была еще совсем белая, с голубизной, веки были подкрашены зеленым, ресницы были черные и длинные. Ногти на руках и на ногах были перламутровые, светлые волосы были перехвачены розовой лентой. Рядом с нею стоял транзистор – из него лилась тихая, приятная музыка. Не открывая глаз, прелестница пошевелилась, почесала одной ногой другую и снова приняла свою нескромную, искушающую позу.
На плечо ей села маленькая бабочка, но она на это не прореагировала. Постояв, полюбовавшись, я пошел дальше. Оглянулся – она все так же лежала с бабочкой на плече, распластавшись на голубом тоненьком одеяльце.
Долго шел вдоль шоссе у самого моря. Мимо промчался мотоцикл. За рулем сидел плечистый загорелый парень в плавках и в большом шлеме с массивным козырьком. На заднем сиденье, обнимая парня за живот, сидела девушка, тоже почти голая, в таком же, как у парня, большом шлеме. Длинные черные волосы ее трепетали на ветру.
Снова вышел на пляж. У самого берега возникла драка: чайки и вороны не поделили что-то вкусное, выброшенное морем на песок вместе с тиной. Чайки быстро одержали победу – их было больше. Вороны ретировались.
Я ждал, все еще жду и, видимо, не дождусь. Но ожидание мое не было бессмысленным – оно давало мне силы для жизни. Жить – значит ждать.
«Поэтом можешь ты не быть…»
Я поэт, а некто говорит мне однако: «Поэтом можешь ты не быть». Это провокационно. Но это справедливо. Действительно ведь – поэтом я могу и не быть! Мало ли было уже хороших поэтов! Может быть, и впрямь не быть мне поэтом, если поэтом можно и не быть? «…Но гражданином быть обязан». Ах вот что! Значит, поэты-то не очень и нужны. Граждане нужны, граждане! И эти граждане вполне обойдутся безо всякой поэзии. Вот оно, оказывается, как!