Читал кое-что из «Конца света» Г. Гампер. Хвалила. Сказала, что на «Зеленые берега» это не так уж и похоже, что надо писать дальше и не терзаться.
…В Доме творчества жила поэтесса Елена Рывина. Это была уже немолодая, но очень молодящаяся, кокетливая дама. В преклонные годы она продолжала писать стихи о любви и не стеснялась их читать с большим чувством. Однажды я вместе с нею выступал на творческом вечере в Филармонии. После выступления она сказала мне, что мое творчество ее волнует. Вчера она трагически погибла – попала под поезд. Без остановки пронесся мимо станции хельсинкский экспресс.
Рывина стала переходить через рельсы, но из-за хвоста экспресса вдруг вынырнул мчавшийся с большой скоростью товарный состав. Куски ее тела разбросало по шпалам метров на сто. Вечером в нашем холле старушка-вахтерша рассказывала со спокойной обстоятельностью: «Целы были только руки и ноги. А остальное – кисель какой-то. И еще затылок с волосами разыскали в канаве. В общем набралось с полмешка».
Около станции – магазин, и Рывина отправилась туда за конфетами.
Роман мой наконец-то перепечатан. И теперь мне уже ничего не остается, как отнести его в «Неву» и выслушать, что мне там скажут.
Приехал М. А. Посидели у меня минут пятнадцать, после чего мы отправились к Наташе Галкиной. Увидев во дворе куст бузины с уже красными ягодами, он сказал, что в старину этими ягодами чистили медные самовары. Еще сказал, что на мои стихи обратил его внимание когда-то ныне покойный Глеб Семенов. Еще сказал, что скоро поедет в Москву и зайдет в «Современник» – у него там выходит толстый том избранного – и напомнит обо мне моему редактору. Наташа угостила нас чаем с ромом. У М. А. Была с собой тоненькая самодельная тросточка, и он все время играл ею с Наташиным котенком. Потом я проводил его до станции, и он почти на ходу вскочил в вагон. Уже усевшись на лавочку, он помахал мне рукой.
В мою комнату налетело множество каких-то странных комаров, рослых, длинноногих, длиннокрылых и меланхоличных. Они не кусаются и целыми днями сидят на потолке, будто чего-то поджидая. Но ждать им, бедным, явно нечего, и мне их жаль.
Рядом с Домом творчества располагается летняя резиденция какого-то детского сада. С утра до вечера оттуда доносится детский гомон – крики, визг, смех и плач. Иногда дети поют песни. Погода стоит теплая, и окно мое все время открыто. Под этот шум я и работаю. Но он не раздражает. Даже доставляет удовольствие.
Оглядев внимательно столовую, я не обнаружил в ней ни одного поэта, ни одного прозаика, ни одного драматурга – сплошь критики, литературоведы и переводчики. Множество всякой публики липнет к литературе. Временами из-за нее самой литературы и не видно почти.
Тысячи ликов одного и того же моря. Сегодня полнейший, абсолютный штиль. Вышел на пляж и изумился: небо было белое, покрытое прозрачной дымкой, а моря попросту не было – оно совершенно слилось с небом. Оно было беззвучно и неподвижно. Лишь иногда к берегу подползали сонные, медлительные, маленькие, неизвестно откуда взявшиеся волны. В тишине были отчетливо слышны смех и крики купавшихся, музыка из транзисторов и магнитофонов. В эти звуки вплетался пульсирующий шум проезжавших по шоссе машин.
Половина второго ночи. Я еще работаю. У лампы порхают мошки и мотыльки. Издалека, со стороны моря, доносятся раскаты грома – к Комарову приближается гроза. Раскаты всё громче. Вот зашуршал дождь. Выключаю лампу, открываю дверь балкона, наслаждаюсь свежим воздухом, звуками грозы и вспышками молний.
На платформе жду электричку. Неподалеку на лавочке сидит парочка – еще совсем молодой мужчина лет 30–35 с довольно приятными тонкими чертами лица и уже немолодая женщина лет 50 с лицом грубым и некрасивым. Оба пьяны. Женщина обнимает мужчину за шею, кладет голову ему на плечо и что-то тихо говорит. До меня донеслись слова: «За что ты бил-то меня, дурачок? Сам уже не помнишь?»
Кто-то сказал, что Есенин был Распутиным в поэзии. Неплохо сказано.
Есть культура, есть полукультура, есть псевдокультура, и есть антикультура. Эту формулу можно упростить: есть культура, и есть все остальное.
Рахманинов и Бунин. Первый, осознав, что музыка стала анахронизмом, перестал творить. Второй был уверен, что в русской литературе остался он один, и продолжал писать с упорством поразительным.
Обидно, когда самоуверенный невежда поносит то, что он в искусстве не в состоянии понять. Когда же поношение исходит из уст человека, по всем признакам не дикого, то становится страшно. И за искусство страшно, и за людей.
В августовском номере «Невы» опубликована очередная подборка моих виршей. Это самая крупная журнальная публикация из всех, что у меня были, и, может быть, самая лучшая.
Возник очередной спор о модернизме и реализме. Я, естественно, горой стоял за модернизм. Один из спорящих заявил: «Да обо всех этих новациях лет через 50 никто и вспоминать не станет!» И страстно захотелось мне увидеть, что будет лет через 50.
«Конец света» еле движется. Не оставляет меня чувство, что все это не то, не то… Мука мне с ним, с этим «Концом».
Прочитал старые свои стихи. Показались они мне плоскими, бледными, скучными.
Соседка по столу Людмила Сергеевна прочитала «Зеленые берега». Восхищена. Сказала, что роман написан великолепно, что главная героиня неотразима, что из романа получился бы отличный фильм (это мне уже говорили).
А супруг ее, ненавидящий всякие новшества в литературе, роман мой читать не желает. Он говорит, что надо писать так, как пишет Валентин Распутин. Что народу нужна суровая правда и больше ничего. В молодости он работал в редакции «Нового мира» и частенько вспоминает Твардовского.
Тот машинист, который задавил Елену Рывину, лежит в больнице с сильным нервным расстройством. Он увидел, что кто-то переходит пути, но было уже поздно. Остановив состав, он бросился назад и был потрясен увиденным. Говорят, молодой парень – ему 26 лет. Теперь не забыть ему этого никогда. Всю жизнь этот ужас будет ходить за ним по пятам.
Опять читал фрагменты из «Конца» Г. Гампер. Очень хвалила. Сказала:
– Это обязательно надо закончить! Говорила я тебе когда-то, что из тебя выйдет хороший прозаик. И вот он вышел. Пиши! И плюнь на все сомнения!
«Зеленые берега» прочитал сосед по столу. Сказал, что роман написан мастерски, но подобная литература ему не по душе, что он любит более спокойную, реалистическую прозу, что ему не нравится смешение реального и фантастического (оказывается, именно поэтому ему не нравится «Мастер и Маргарита»).
Конкретные претензии:
1) Герой романа слишком занят собой. Его самовлюбленность неприятна.
2) Чрезмерно много эротических сцен.
3) Неудачен конец романа.
4) Тема смерти в романе господствует. Это культ смерти. Это упоение смертью. Это декаданс.
Сказал также, что роман, безо всяких сомнений, не будет опубликован.
Давно собирался в Выборг и наконец собрался.
Но в последний момент засомневался: Может быть, все-таки не ездить? Что я там не видел? Ничего там, конечно, не изменилось. Всё там, конечно, стоит на своих местах. А на это уйдет целый день. Может быть, лучше посидеть дома и поработать? Написано мало, и скоро надо покидать Комарово. А в городе писать будет трудно, в городе много не напишешь!
«Ладно, поеду коли уж собрался», – решил я.
Во дворе мне повстречался незнакомый пушистый черный кот. Совершенно черный – ни одного белого пятнышка. Он поглядел на меня страшными, светящимися желтыми глазами. Поглядел внимательно, как мне показалось.
«Зря еду, – подумал я, – не порадует меня этот вояж. Впрочем, кот всего лишь посмотрел на меня, дорогу он мне не перебежал».
Когда электричка подъезжала к Зеленогорску, водитель объявил: «Следующая остановка конечная – Зеленогорск!»
«То есть как это конечная? – подумал я. – Мне же в Выборг требуется!»
Сошел в Зеленогорске, кинулся к расписанию поездов. Оказалось, что я поторопился и сел не на выборгскую электричку. «Ну вот, – подумал я, – еще один дурной знак. Пути не будет». Но в следующий поезд я все же сел.
Сидел у окна, смотрел на проносящиеся мимо леса, думал о своем «Конце света», о том, что я напрасно слушаю восторженных дам, что слушать надо только свой внутренний голос, а он твердит мне: не то, не то, не то! По-другому надо! По-другому!
Вспомнил о Сюзи. Я не видел ее лет 10. Кажется, посылал ей свою вторую книжку. Но может, и не посылал. И в Выборге ли она сейчас? Она давно, наверное, уже в Питере. Наверное, она замужем. Вполне вероятно, что у нее есть дети. Интересно было бы на нее взглянуть. Интересно, но страшно: вдруг она катастрофически подурнела, безобразно растолстела, опустилась, омещанилась! Да и стоит ли шевелить прошлое? Тоска по этой женщине меня оставила. Правда, бывали иногда короткие вспышки воспоминаний…
Выборг. Вокзальная площадь. Улица, ведущая к центру. Центр. Главная улица. Захожу в магазин, смотрю, что продают. «Надо бы все-таки позвонить ей, – думаю. – Встречаться с ней не обязательно, но отчего же не позвонить, отчего же не позвонить, отчего же не спросить, как она живет, вышла ли наконец-то замуж…» Но почему-то тяну, почему-то не звоню.
Рыночная площадь. Любуюсь рынком. Любуюсь башней, оставшейся от городской стены. На углу торчит телефонная будка. Забираюсь в нее. Слегка волнуясь, набираю номер: 35–12. Слышу частые гудки. Еще раз набираю – опять гудки. Еще раз набираю – снова гудки. На пластмассовом щитке рядом с автоматом вкривь и вкось карандашом и шариковой ручкой записаны телефонные номера. Все они пятизначные и начинаются с двойки. «Все ясно!» – догадываюсь я и набираю номер 235-12. В трубке длинные гудки – никто не подходит к аппарату. «Наверное, сейчас обед, – думаю. – Позвоню через часик. Кстати, и мне неплохо было бы перекусить».
Обедаю в столовой на Рыночной площади. Выпиваю кружку пива. Возвращаюсь к телефонной будке. Снова набираю 235-12. И опять никто не подходит к телефону.