– Странно, – сказала Сюзи, – он вполне исправен!
Я быстро оделся, умылся, подошел к постели, поцеловал ее в щеку.
– Спасибо за гостеприимство, за вино, за грибы, за кофе, за ночлег…
– Не обижайся, – сказала она. – Ты же знаешь, я немножко ненормальная. Да ты, по-моему, не очень-то и хотел. Подай мне халатик!
Подал ей халатик. Она просунула руки в рукава, пригладила волосы, встала.
В прихожей обнялись в последний раз. Дверь открылась. Спустившись на один марш, я помахал ей рукой.
Пустынные улицы. Вокзал. Пустая электричка. Снова леса за окном. Нет, право же, это сон! Поэтому, наверное, и спать совсем не хочется.
Все это случилось в среду, 28 августа. В четверг я послал ей из Комарова телеграмму: «Жду в субботу с утра». Но она не приехала.
В субботу вечером послал вторую телеграмму: «Жду в воскресенье весь день». Она не приехала.
В голове моей ералаш полнейший. Неужели эта самонадеянная провинциалочка, эта капризная машинисточка с большим ртом и длинными ногами, неужели эта двадцатилетняя нимфа и эта сорокалетняя матрона, неужели она и есть женщина моей жизни?
«Литературный вечер» у Г. Гампер. Читает стихи Владимир Рецептер. Все хвалят. Я молчу. И неловко мне как-то молчать.
Привез из Питера восьмой номер «Невы». Дал его соседям по столу. Они почитали. Лев Абелевич извинился и сказал, что верлибр он совсем не понимает. А супруга его сказала, что стихи прелестные.
Вернулся в город. Прочел первую лекцию. Не без удовольствия, признаться.
После долгого перерыва навестил Настю. На крылечке часовенки стояла пустая бутылка из-под коньяку. Отбил половину. В получившийся стакан налил воды и поставил букет красных астр.
Долго рассматривал старые фотографии Сюзи. Да, она мало изменилась. Вспомнил, как она жаловалась:
– Бедра стали широкие, а талия по-прежнему узенькая. Трудно достать подходящие джинсы. Приходится брать по талии и растягивать в бедрах. Намочишь, наденешь лежа и не снимаешь, пока не высохнут. Так несколько раз. Мученье мне с моими бедрами.
Еще вспомнил. Взял ее узкую красивую руку и стал целовать длинные тонкие пальцы. Спросил:
– А что же ногти такие короткие? – но тут же спохватился: – Ух, да ты же машинистка. С длинными ногтями невозможно печатать.
– В отпуске я их отращиваю, – сказала она. – Они быстро растут. Правда, потом жалко их обрезать, но надо. Приходится.
И еще вспомнил ее слова:
– Я небогата, но не такая уж я бедная. Оклад – девяносто. Плюс пятнадцать рублей директорские. Плюс прогрессивка. Мне хватает. Раньше я халтуры брала. А теперь не беру. Плевала я на эти деньги. Лучше книжку почитать.
И еще:
– Моим знакомым страшно хочется выдать меня замуж. Но ко мне всё молоденькие липнут. А на фиг они мне? Был у меня хахаль. На два года моложе. Любил вроде. И деньги у него водились. И красивый был. Чуть не выскочила за него. Но его на север отправили, и я с ним не поехала. Может быть, и зря. Как ты думаешь?
И еще вспомнил. Часа в три ночи она сказала, что ей хочется курить. Встал, включил свет, взял сигарету и спички и подал ей.
– Раскури! – велела она. Чиркнул спичкой, сделал затяжку и вставил мундштук сигареты в ее приоткрытый рот. Сидел на постели и смотрел, как она курит, щуря глаза и выпуская дым мне в лицо. Рядом на стене другая Сюзи, совсем еще молодая, прекрасная венецианка Сюзи тоже курила, глядя на меня серьезно и выжидающе.
А часа в четыре она сказала, что ей надо бы сходить в туалет, но вставать страсть как неохота.
– Чем же я могу помочь тебе? – сказал я. – Если бы у тебя был ночной горшок, я бы его подал. Могу подставить тебе ладони. Но потечет на простыни.
Она засмеялась. Потом перелезла через меня (лежала у стены) и пошла в уборную. Через минуту вернулась, снова перелезла через меня и снова улеглась рядом, положив голову мне на грудь.
– Что-то не спится, Алексеев, – сказала она.
– Да, совсем спать не хочется, – ответил я. – А тебе не кажется, что ты моя жена? – спросил я, помолчав.
– Кажется, – ответила она и опять тихо засмеялась. – Вот уже 21 год, как я жена, но почему-то мы так редко встречаемся. Глупость какая-то.
Таинственный Фет.
То ли еврей, то ли полуеврей-полунемец. Однако русский поэт, мистик, романтик, ненавидящий все земное и материальное, однако убежденный атеист. Величайший, изощреннейший лирик, однако делец, расчетливый хозяин и эконом.
Его мать, по его словам, оба его брата и сестра сошли с ума. Его стихи многим казались безумными. Женщина, которую он любил, из-за него и погибла. А жену он себе выбрал некрасивую, но богатую. Был горд и знал себе цену. Но будучи уже старцем, постоянно унижался перед Константином Романовым, получив звание камергера, таскался в камергерском мундире куда надо и не надо.
Несколько раз Россия забывала его почти полностью, но снова вспоминала.
Некий Зайцев написал в 1863 году о Фете, что «он в стихах придерживается гусиного миросозерцания».
Что напишут о Фете в 2063 году?
Перечитал написанные в Комарове страницы «Конца света». Сегодня они мне не противны.
И еще. Она сказала, что два года была жгучей брюнеткой, что светлые глаза очень эффектно смотрелись рядом с черными волосами, что всем это нравилось и ей тоже.
Представил ее с черными кудрями и подумал, что, наверное, это и впрямь было эффектно.
– Покрасься так снова! – попросил я, и она обещала покраситься!
И еще она мне говорила:
– Пришлось однажды делать аборт – мой хахаль был не очень осторожен. В больнице врачи удивлялись: «Почему вы не хотите иметь детей? С такими-то бедрами! Ваше тело идеально устроено! Вам бы рожать и рожать! Многие женщины позавидовали бы вам!»
– А тебе действительно не хочется детей? – спросил я.
– Не то чтобы совсем не хочется, но желания особого нет, – сказала она. – Вот если бы у меня был муж и он очень бы хотел ребенка, я, конечно, родила бы. И, наверное, была бы хорошей мамашей. Так мне кажется.
Орловско-Брянские земли подарили России множество талантов: Тютчев, Тургенев, Фет, Лесков, Бунин, Андреев. И Настя моя здесь родилась. Еще будучи отроком, прожил я в Орле 4 месяца. И месяцы эти остались в моей памяти навсегда. Все собираюсь съездить в Орел…
Послал в Выборг два письма. Эк меня прихватило однако (!), но ответа нет. А позвонить ей нельзя, пока она в отпуске.
Ирэна вернулась из Сочи красивой до неприличия. На лице ровный, мягкий, светло-коричневый загар. Над лицом – совсем светлая, золотистая кокетливая челка – волосы выгорели на солнце. А под челкой светлые, серо-голубые чудесные глаза. Вся она светлая, сияющая и слепящая. Когда увидел ее выходящей из метро – просто обомлел. Кого же я сейчас больше люблю? Настю-покойницу? Сюзи? Или Ирэну? А чуть поодаль стоит Гретхен. Она тоже хороша. Или всё это не любовь, а только одно восхищение?
Василий Жуковский сказал: «Нет ничего выше, как быть писателем в настоящем смысле».
Чуть ли не с детских лет тщусь я быть писателем в настоящем смысле. Стал ли я им?
Кабы знал я доподлинно, что стал, умер бы без робости хоть сию же минуту.
Ездил с Анютой в Гатчину. Дворец наконец-то начали восстанавливать. Уже открыто для обозрения несколько залов. Парк очень хорош, хотя восстановлен едва ли наполовину. В городе безжалостно сносят старые деревянные дома. На их месте воздвигают новые, стандартные и безобразные. Гатчина становится типично провинциальным, неуютным, безликим городком. Грустно.
В девятнадцатом веке образованные россияне толклись в Западной Европе, особенно в Германии. Будучи там, даже самые завзятые русофилы восхищались всем тамошним. А. Н. Островский писал, находясь в Германии в 1862 году: «Есть такие города, например Франкфурт, что не знаешь, как его описать, какими словами восхвалить, как есть красавец!» А вернувшись восвояси, они говорили с гримасой отвращения:
– О, эта скучная, благопристойная, уютненькая Европа! О, эти жалкие, чистенькие немцы!
Возник соблазн круто изменить свою «семейную» жизнь. Может быть, я и впрямь протяну лет 10?
После долгого перерыва поклонница из Воронежа прислала длинное-предлинное послание. И опять – исповедь. И опять я ощущаю себя священником. Но я не священник. Я слаб духом и грешен. Стихи мои сбивают с толку хороших людей.
Писать мне любят женщины с неустроенной жизнью. Их волнуют возвышенные темы. Они и мне, и себе без конца задают один и тот же вопрос: как жить? А когда жизнь у них устраивается, когда они выходят замуж и начинают рожать детей, они перестают мне писать. Им становится ясно, как жить.
Наконец-то появилась новая книга о Мельникове. Сколько он мог бы еще создать во славу зодчества и отечества!
Муравьи загрызли большого красивого жука. Теперь они начинают восхищаться остатками его панциря.
Мужество этого человека всегда было для меня примером.
В «Архитектуре моей жизни» без ложной скромности и жеманства он любуется своими творениями и говорит: я – гений.
«Не оступись, современник, на тысячу лет вспять, будь сам по себе в своем веке!»
«А может ли быть счастье без произведений?»
«Творчество – тайна, и как бы красноречиво мы ее ни объясняли, она не объяснится и всегда останется тайной, к нашему счастью».
Позвонила Вяльцева вторая. Сказала, что заходила в лавру и видела мои астры на могиле Вяльцевой первой.
Ресторан на крыше «Европейской». Лидвалевский интерьер сохранился почти полностью.
Витражи. Лепные рельефы. Пальмы в кадках.
Вежливые официанты. Каждый в черном смокинге и с салфеткой через руку. Учтивый метрдотель (правда, женщина).
Всё как в «Зеленых берегах». Только в романе описан не «верхний», а «нижний» ресторан «Европейской». И рядом со мною сидит не красавица Ксения, а красавица Ирэна.
Официант приносит бутылку шампанского в серебряном ведерке со льдом. Появляется тарелка с миногами и черной икрой. На столе рядом с ведерком пурпурные розы в высокой хруст