альной вазе. Легкий ужин в добром старом стиле.
На эстраде небольшой оркестр. Звучит танго. Ирэна приглашает меня танцевать. Танцуем. Щека Ирэны прижимается к моей бороде. Чем не сладкая жизнь?
Великий Рим восемь веков боролся с варварами и собственными рабами. Но не устоял. Когда готы осаждали город, к ним сбежались 40 000 рабов. Через тысячу лет потомки готов стали поклоняться жалким обломкам разрушенной грандиозной цивилизации.
Апостол Павел делил всех людей на телесных, душевных и духовных. Я душевный, но не духовный. На Бога я взираю с уважением, но не верю в него.
И вот редкое теперь для меня благостное уединение среди моих книг, моих картин и моих мыслей. Взял с полки томик Ахматовой. Полистал. Приятные дамские стихи. Но это недурно сказано: «Всего прочнее на земле – печаль».
Сегодня 28 сентября. Прошел ровно месяц с той фантастической ночи в Выборге. Ответа на свои письма я не получил.
В телефонной будке почему-то пахло рыбой.
Хорошо, когда в храме пусто. Никто не мешает благоговеть.
Из-за угла медленно и торжественно выкатилась пустая водочная бутылка.
Одевался я как попало. Мне было наплевать, как я одет. Но однажды, выйдя на улицу, я увидел, что все мужчины одеты совершенно одинаково и не так, как я. Я почувствовал себя как-то неуверенно и неуютно. Захотелось быть таким же модно одетым, изящным и вполне современным. Я направился к ближайшему магазину, но, увы, не обнаружил там ничего модного. Я зашел в следующий магазин, но и там продавали только вещи, давно вышедшие из моды. В третьем магазине обнаружил то же самое.
«Где же продаются эти элегантные куртки, брюки и ботинки? – недоумевал я. – Все одеты безукоризненно, а в магазинах ничего нет!» И я стал бегать по магазинам как угорелый. Наконец мне удалось кое-что приобрести, не самое модное, но все же вполне приличное, вполне терпимое. Теперь, выходя на улицу, я не чувствую себя розовым слоном. Сливаясь с толпой модников, я испытываю удовольствие, я чувствую себя уверенно и уютно. Завидя небрежно и старомодно одетого субъекта, я смотрю на него свысока. Я оглядываю его с презрением и жалостью.
Приснился Христос. Маленький, как подросток. В чем-то белом. И весь светится. Запомнился острый приступ восторга, немыслимый для меня наяву. Кажется, я упал на колени, кажется, глаза мои наполнились слезами. И тут же я проснулся. Но почему я сразу догадался, что предо мной Христос?
Сегодня, 3 октября 1985 года, в 17 часов 30 минут вручил две толстые папки со своим романом «Зеленые берега» главному редактору журнала «Нева» Борису Никольскому. Он встретил меня приветливо. Сказал, что давно следит за моими публикациями. Еще сказал, что о романе ему говорили разные люди и он с интересом его прочтет.
Историк Кремуций Корд неосторожно похвалил в своих сочинениях Брута и Кассия. Его предали суду. Не дожидаясь приговора, Кремуций Корд наложил на себя руки. Сенат повелел сжечь его сочинения, но, к счастью, они сохранились.
А брат Иисуса – Иаков был приговорен к побитию камнями: была в древности и такая казнь. Иакова забили насмерть.
Пишу стихотворение. Пишу с удовольствием – давно уж не писал стихов. И вдруг на лист садится божья коровка, маленькая, черная с красными пятнышками. Что это? Знак? В октябре месяце, в городской квартире – божья коровка! К чему бы это?
Но нет, не все застыло, не все окаменело в моей жизни! Потихоньку, понемножку она становится интереснее и все больше нравится мне. И не так уж мало в ней радостей, оказывается!
И опять Платонов – кроткий русский гений:
«Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина…»
«Писать книги для денег, видит бог, не могу…» Это мои слова, но Пушкин написал их раньше меня. Но ему платили все-таки за книги.
Ирэна говорит мне:
– Нет, ты признайся – кто эта женщина, которую в романе зовут Ксенией? Живую Вяльцеву ты видеть не мог, а придумать такую невозможно – она совершенно живая! Нет, ты скажи мне – кем ты вдохновлялся? Нет, ты не скрывай от меня, пожалуйста!
И слова эти мне как бальзам на сердце. Стало быть, Ксения и впрямь удалась.
Сумасшедшая, жгуче сладостная осень. Жил ли я когда-нибудь столь вкусно? Собрался на тот свет, да передумал и начал жизнь заново. Экая беспринципность!
Откусил кусочек от антоновского яблока и увидел в образовавшейся ямке маленького, розовенького, очень растерянного червяка. Оказывается, он раньше меня взялся за это яблоко. Мог ли он подумать, что случится такая неприятность!
Скучный, робкий и в общем-то ненужный писатель Телешов. А человеком был хорошим, добрым, совестливым. Все его знали, и он всех знал и со всеми встречался. Имя его то и дело попадается в мемуарах крупных литераторов. Но никто его давно не читает. И после читать его не станет.
Рембрандт и Рубенс в одинаковой степени мне неприятны. Их приземленность отталкивает меня.
Сидим в кафе на Суворовском. Ирэна по своему обыкновению молча смотрит на меня долгим влюбленным взором. Ее чуть подкрашенные глаза глубоки и прекрасны. На светлых нежных щеках розовеет румянец. На алых губах – мягкая улыбка.
– Господи, как ты красива! – говорю я. – Смотреть невозможно. За что мне досталось такое сокровище?
– Значит, заслужил! – говорит она и снова умолкает. В ее тонких пальцах прозрачный бокал, наполненный прозрачным «Цинандали».
– За что пьем? – спрашиваю я.
– За тебя, милый! – отвечает она.
– Хорошо, – соглашаюсь я, – выпьем за меня.
И мы пьем прохладное, чуть терпкое, нежное «Цинандали» за меня, счастливчика.
Вчера, когда стоял на автобусной остановке, надо мной пролетели две стаи гусей. Два ровных больших клина. Летели ровно. Хорошо был слышен их негромкий печальный клекот.
Как радостно живу я в этой неторопливой, печальной, изумительной осени.
Балет «Дон Кихот» в Мариинке. Декорации Коровина и Головина. Дон Кихот выезжает на живой, настоящей, красивой гнедой, ничуть не похожей на Росинанта. Следом за ним – Санчо Панса на сером маленьком ослике. Их окружают веселые юные испанки. Они сталкивают благородного рыцаря с седла и отнимают у него коня. Они щекочут и тормошат толстяка Пансу. Поворачиваю голову влево. Рядом со мной сидит златокудрый ангел. Я любуюсь его профилем.
– Смотри на сцену! – говорит она, склонившись ко мне. – Что ты на меня уставился? Видишь, какая чудная лошадь!
– Ты же гораздо лучше! – говорю я. – Ты же ангел!
Купил себе новые часы. Они большие, плоские, с черным циферблатом и с нормальными арабскими цифрами (нынче модно вместо цифр ставить черточки – мне это не нравится). То и дело на них поглядываю – любуюсь. Наверное, это последние часы в моей жизни.
Позвонил Ирэне на работу. Услышал низкий мужской голос. Почему-то смутился и повесил трубку. На другой день снова позвонил. На сей раз к телефону подошла Ирэна.
– Ты почему, милый, вчера не звонил? – спросила она строго. – Обещал же позвонить!
– Я звонил, – ответил я, – но трубку взял какой-то мужчина, кажется, твой начальник, и я постеснялся позвать тебя к телефону.
– То есть как это постеснялся? – изумилась Ирэна. – Чего же тут стесняться? Ну, милый, ты даешь!
Я пришел в восторг. Это было сказано изумительно: «Ну, милый, ты даешь!»
Я устал от литературы и своего тщеславия. Остаток жизни я хотел бы прожить в тишине и покое. И чтобы рядом была любимая и любящая меня женщина. (20 октября).
Всё в нашем бытии относительно, подозрительно и слегка неполноценно, даже творчество, даже искусство. И только земная любовь, только генитальное общение с любимой женщиной дарит нам истинную радость, полнейшее наслаждение и абсолютное счастье.
Друг мой, бессильны слова – одни поцелуи всесильны!..
Да, да, среди поэтов прошлого века гениальным был только Фет!
Что за звук в полумраке вечернем? Бог весть, —
То кулик простонал или сыч.
Расставанье в нем есть, и страданье в нем есть,
И далекий неведомый клич.
Нет, нет, никто, кроме Фета, не мог написать ничего подобного!
Осенняя Александрия. Полуобнажившийся парк. Шум прибоя. Шум прибрежного тростника. Пурпурные вечерние облака. В который уж раз Александрия.
Рафаэль. Обручение Марии. 1504 год. Все Возрождение в этой картине. И вся гармония Вселенной.
А шел тогда божественному умбрийцу двадцать первый год.
У современных немцев какое-то противное произношение – манерное, ненатуральное. Тянут гласные, подвывают, как украинцы или провинциальные евреи. Свойственная немецкому языку мужественность исчезла. Язык стал слащаво женственен.
Встретил в Доме писателей знакомого молодого литератора. Он сказал, что недавно закончил Высшие литературные курсы и духовно обогатился. После этого он полчаса рассказывал об учении йогов и о том, как следует дышать и не дышать и как следует пить сырую воду. Я внимательно слушал. Я люблю слушать, когда мне что-то рассказывают.
Антонио Полайоло. Портрет молодой дамы. Профиль на фоне голубого неба.
Высокий лоб, прямой, чуть вздернутый на конце нос, карие глаза. Трогательного рисунка рот – верхняя губка как-то очень мило нависает над нижней. Длинная, идеальной формы шея. Тщательно убранные светло-русые волосы, оплетенные шнурком и ниткой жемчуга. На шее кулон с красивым камнем. И все мне кажется, что даму эту я где-то видел. И все не могу вспомнить – где.
Маленькая девочка на улице. В каждой руке у нее по эскимо, и она откусывает по кусочку то от одного, то от другого. Блаженствует.
Станция метро «Площадь Восстания». Перрон. Мы с Ирэной сидим на скамеечке. То и дело подходят поезда. Останавливаются. Двери открываются. Люди выходят и входят. Поезда мчатся дальше, исчезая в темном тоннеле.
– Мне уже пора! На следующем я обязательно уеду! – говорит Ирэна. Подходит следующий поезд. Она смотрит на него нерешительно.