– Ну уж на следующем! Этот какой-то нехороший. На следующем непременно!
Проявляется следующий. Ирэна выжидающе глядит на меня.
– Этот тоже плохой, – говорю я, – а вот следующий будет хороший, вне всякого сомнения.
Ирэна поглядывает на табло с электрическими часами.
– Ужасно. Я обещала в восемь часов, а сейчас уже половина десятого!
Тема великой неразделенной любви у Куприна («Поединок», «Гранатовый браслет»). За этим видится что-то личное, что-то из биографии. Куприн был талантлив, но неказист с виду, лицо у него было грубое, простоватое. Какая красавица не ответила на зов его сердца?
По улице, вдоль стены дома, медленно и степенно шествует большой полосатый кот, похожий на тигра. Его движения плавны и изящны. Его тело ритмично колеблется в такт с его мягким, неслышным шагам. Время от времени он замирает на месте и быстро озирается, чем то обеспокоенный. Но тут же успокаивается и идет дальше – красивый, сильный и с виду совсем дикий, совсем свободный хищный зверь.
Лавра. Настина часовня. Сгребаю опавшие листья с выступов фундамента. Подходит незнакомый мужчина. Крестится на часовню, спрашивает:
– Она одна здесь лежит или еще кто-нибудь с нею?
– С нею похоронена ее мать, – отвечаю.
– А знаете, – говорит, – недавно приезжали ее родственники из-за границы. Пришли сюда, удивились, что могила в таком плачевном состоянии. Пошли в собор, стали допытываться: отчего, почему? Там перепугались, позвонили в горисполком. Оттуда кто-то приехал, стал объяснять, оправдываться. После родственники заказали дорогую пышную панихиду в соборе и уехали.
– Откуда вы об этом знаете? – любопытствую я.
– Мне священник рассказал, – отвечает.
И снова наступает утро. И я просыпаюсь. И обнаруживаю, что мне хочется жить. И удивляюсь. И радуюсь. И живу дальше. И наслаждаюсь остатками своей долгой жизни. Остатки всегда сладки.
В 3 часа ночи отправились гулять. С моря дул теплый сильный ветер. На небе горели крупные звезды. Время от времени их закрывали быстро несущиеся обрывки светлых облаков. Вышли на набережную. Вода бурлила почти вровень с берегами. Ветер срывал пену с гребной волны. Спрятались в металлическом павильончике автобусной остановки. Закурили.
– Прекрасная ночь! – сказал я.
– Да, прекрасная, – согласилась она.
Появился какой-то человек. Спросил:
– Последний автобус еще не проходил?
– Давно уже прошел, – сказала она. – Какие теперь автобусы – три часа ночи.
– Неужели три! – удивился незнакомец и торопливо зашагал прочь.
– Я замерзла и хочу спать, – сказала она.
– А мне не холодно и спать мне неохота, – отозвался я.
По небу все летели на восток лоскутья серебристых облаков. Звезды отважно ныряли в них, но вскоре выныривали, а после снова ныряли.
– Редкостная ночь! – сказал я.
– Редкостная, – согласилась она. – Они принесли это с собою.
– Зачем вам это все? – спросил я.
– Надо! – ответила она и даже не засмеялась.
«Странные какие, – подумал я. – С ними нельзя хлопать ушами, с ними нельзя слюни распускать. И ворон считать с ними не следует».
В последние два месяца чуть ли не каждый день я говорю себе: «Вот теперь можно и умереть! Вот теперь мне ничего больше не надо!»
Наверное, это и есть настоящая жизнь, ты твердишь себе ежедневно: «Вот теперь можно и умереть».
Встреча с Лито Клуба на Полтавской. Слушали уважительно и, кажется, увлеченно.
«Трудно ли писать верлибром?»
«Почему вы стали писать верлибром?»
«А вы не боитесь того, что многие ваших стихов не поймут?»
«А вам не кажется странным, что все современные поэты избегают верлибра?»
Высказывались:
«Это очень интересные стихи, очень своеобразные стихи».
«Это очень честные стихи, без притворства».
Некто Ф. Литератор. Кажется, переводчик. Немолодой. Некрасивый. Неуклюжий. С выпуклыми подслеповатыми глазами за выпуклыми стеклами очков, с бабьими покатыми плечами, с бабьим обширным задом. Почему-то представил себе отроком-паинькой, маменькиным сынком, гогочкой, таким же неуклюжим, таким же невзрачным, в таких же очках. А ведь я тоже был неуклюжим отроком. Правда, без очков.
После долгого перерыва прочитал кусок «Зеленых берегов» – эпизод гибели Ксении. Прочитал внимательно, тщательно и придирчиво и не обнаружил ни одного огреха, ни одной шершавой фразы, ни одного лишнего слова. Неужели это и впрямь так хорошо?
Прочитал и расчувствовался. И слеза меня прошибла.
Во время Второй мировой войны руины Помпеи подверглись бомбардировке. Дело, начатое Везувием, то ли немцы, то ли американцы решили довести до конца.
Гибель Помпеи, Геркуланума и Стабии была репетицией светопреставления. При раскопках обнаружились волнующие подробности.
Около Геркуланских ворот погибла мать, пытавшаяся убежать с тремя детьми, младенца она прижимала к груди, а две девочки бежали рядом, уцепившись за ее платье. В казарме гладиаторов нашли останки богато одетой, украшенной драгоценностями молодой матроны, пришедшей на свидание к своему возлюбленному. Жрецы храма Изиды, пытаясь спасти священные реликвии, спрятались в подвале одного из домов. Там они и погибли – все до одного. В доме Везония Прима осталась на цепи несчастная собака…
Визит Анастасии Дмитриевны младшей. Пришла с букетом желтых хризантем, сидела долго. Говорила много. В основном о своей дочери Татьяне.
Осень нынче весьма хороша. Она такая же теплая, как и прошлогодняя, предсказанная и описанная мною в «Зеленых берегах».
Лена Ш., ее старший сын и две ее невестки – обе медички. Читал им отрывки из «Конца света». Слушали, благоговея.
Опоздал на свидание. Ирэна сделала мне выговор. Я обиделся. Мы поссорились. Я ушел. И весь вечер страдал. И ночью просыпался неоднократно, продолжал страдать. На другой день позвонил ей. Она обрадовалась моему голосу и сказала, что виновата, что просит у меня прощения. А я сказал, что она ничуть не виновата, что виноват только я и поэтому должен просить у нее прощения. Но она заявила тогда, что не желает этого слышать, потому что без всякого сомнения – она страшно передо мной виновата. Но я не согласился с нею и стал утверждать… И мы снова чуть не поссорились.
У тротуара стояла «скорая помощь», Кабина ее была пуста. Поблизости никого не было видно. Но из кабины доносилась тихая музыка. Кажется, «Неоконченная» Шуберта. Постоял, послушал. Пошел дальше.
Она была глупа и умнеть не желала. «И не умней, не надо, – говорили ей. – Глупость тебе так идет!»
«Зеленые берега» прочитал член редколлегии «Невы» Д. Роман привел его в восхищение. Но главный редактор склоняется к тому, что «Берега» печатать не следует, для чего есть много причин. Однако рукопись мне не возвращают. Ее читает еще кто-то из редколлегии.
Человек с валенками. Валенки большие, черные. Они связаны черной бечевкой. За эту бечевку человек их и несет. Они покачиваются. Они очень хороши. Они совершенно новые. И все это означает, что надвигается зима.
Апраксин переулок. Тир, устроенный в подворотне.
Объявление: «Все винтовки пристреляны по центру». Из динамика громкий голос Пугачевой… Парень в большой лохматой шапке, не торопясь, степенно целится. Падают подстреленные лебеди, подпрыгивает краснощекий клоун, вертится ветряная мельница.
Парень стреляет метко. Пугачева поет замечательно.
Эрмитаж. Выставка венецианской живописи из итальянских музеев. Карпаччо, Джованни Беллини, Тициан, Веронезе, Бассано, Тинторетто. Громкие имена, а живопись не ахти! Шедевров нет. Всё второстепенные, неудачные, в общем-то, вещи. Досадно. Обидно за гениев. Обидно за Венецию. Такое и не стоило привозить.
У Карпаччо ремесленная, мелочная старательность. Масса подробностей. Плохо нарисованные фигуры. Вульгарный колорит.
Веронезе затейлив до манерности. Хороши у него только листья на деревьях.
У Тинторетто рыхлые, плохо продуманные композиции и слишком много черного.
Народу – тьма. Мы с Ирэной с трудом проталкиваемся сквозь толпу и без сожаления покидаем знаменитых венецианцев.
В Галерее 12-го года долго и внимательно разглядываем портреты генералов. Среди них есть совсем еще мальчишки, но есть и седовласые старики. Лица разнообразные – значительные и ничтожные, красивые и невзрачные, благородные и плебейские. Милорадович, Иловайский, Раевский, Тучков, Воронцов, Давыдов, Дохтуров.
Идем во французскую галерею. Любуемся Пуссеном, Лорреном, братьями Леннонами, Клуо.
Далее Рубенс. Останавливаемся у портрета камеристки инфанты Изабеллы.
– Это ты, – говорю я Ирэне.
– Ну вот еще! – говорит она. – Ничуть даже не похожа! – и покрывается румянцем от удовольствия.
Внимательно и с наслаждением разглядываем малых голландцев.
– Дивные натюрморты! – восклицает Ирэна.
– Разумеется, дивные! – соглашаюсь я.
Выходим на набережную. Глядим на Неву, на отражение огней в темной воде.
– Красиво! – говорит Ирэна.
– Да, очень красиво! – говорю я.
Сколь величественна живопись Высокого Возрождения и сколь скромна литература той поры! Ариосто? Аретино? Тассо?
«Великие дела творили государи, которые мало считались с обещаниями, умели хитростью кружить людям головы и в конце концов одолели тех, кто полагался на честность…»
«Делайте все, чтобы оказаться на стороне победителя…»
Как ни странно, это тоже культура Возрождения.
Внешность Савонаролы в точности соответствует его деяниям и его идеям. Внешность Савонаролы была угрожающей.
Искусства изобразительные – проза, драматургия, живопись, кино – двусмысленны. В их творениях всегда есть нечто развлекательное и потому они могут доставить удовольствие людям, не способным чувствовать красоту художественности. Это предоставляет прозаикам, драматургам, живописцам и кинорежиссерам обширные возможности для спекуляций и мистификаций. Подлинными, чистыми искусствами являются только искусства, ничего не изображающие: поэзия, архитектура, музыка, танец. Их творения понятны не все