Выставка уникальна!
Сюжет для повести или романа.
Блокада. Зима. Голод. В пустой квартире доживает последние дни некий интеллигент. Его воспоминания. Его размышления об искусстве, об истории, о загадках бытия. А из соседней квартиры доносятся пьяные крики – там радуются жизни те, у кого есть жратва. Собрав последние силы, интеллигент заходит в соседнюю квартиру, видит стол, уставленный тарелками и бутылками, и умирает, потрясенный этим зрелищем. Его тело выбрасывают во двор, и пир продолжается.
Одинокий герой Наоми Уэмура. Вызывающе красивый индивидуализм. Вызывающе эксцентричная позиция – героизм во имя героизма, чистый героизм.
В христианское время в опустевших, разграбленных гробницах египетской знати стали селиться отшельники. А в храме моей любимицы Хаттепут был основан монастырь.
До сих пор не ведаю, чем печенеги отличались от половцев.
В 1866 году Александр II издал указ, запрещающий водить медведей по деревням. Зачем он это сделал? Почему не нравились ему ученые медведи?
Очередное (четвертое) выступление мое о Насте в Музыкальном музее. Народу было немного, но говорил я лучше, чем раньше, и как-то даже приятнее мне было говорить, чем раньше.
Задавали вопросы, уже мне знакомые. Я отвечал спокойно, не задумываясь и не заикаясь.
Потом слушали незнакомую мне еще магнитофонную запись незнакомых Настиных романсов и песен. Пела она восхитительно, и я, разумеется, расчувствовался. Дважды перед романсом звучала ее речь – произнесла она всего лишь по одной фразе: «А сейчас я спою вам романс (дальше неразборчиво)» и «…это я пою, Вяльцева». Последнее было очень мило. Когда все закончилось, ко мне подошла очень интеллигентная пожилая женщина и сказала, что она никогда не слышала Вяльцеву и она просто потрясена.
«Какой голос! Как это красиво! И какой обширный репертуар – романсы, русские песни, оперные арии! И всё одинаково бесподобно!»
После подошла еще одна женщина, помоложе: «Она поет почти как Обухова! Удивительно!»
«Простите, но это Обухова пела, как Вяльцева!» – поправил я ее. «И правда! – согласилась женщина. – Ведь Обухова была моложе Вяльцевой!»
После по традиции меня пригласили в служебное помещение и угостили чаем с домашними пирогами. И был долгий разговор о Насте, о моем романе, о моих стихах и о прочем.
В старину у Кремлевской стены близ Красной площади постоянно собирались не имевшие прихода нищие попы.
Они пьянствовали, дрались, словом, вели себя непотребно. Их отлавливали, высылали в отдаленные монастыри, но место это, называвшееся Крестом, не оставалось пустым вплоть до конца XVIII века.
А царевич Федор Алексеевич почему-то спал в колыбели до двенадцати лет.
За последние три года я написал всего лишь 60 небольших стихотворений. А раньше писал по 70–80 в год.
Была зима как зима. Довольно морозная. И вдруг резко потеплело. С крыш потекло. На улицах гигантские лужи. Тротуары такие скользкие, что по ним невозможно ходить. Была зима, а теперь не поймешь что – то ли поздняя осень, то ли ранняя весна…
Не могу приблизиться к тому, что далеко. Не могу удалиться от того, что близко. Ничего не могу. Немощен.
Лучшая работа Александра Иванова – портрет Виктории Марини.
Самое странное явление природы, разумеется, цунами. Даже при описании того, что при этом происходит, волосы встают дыбом. Упаси бог увидеть такое своими глазами! Однако японцы видят это довольно часто. Видят и продолжают бесстрашно жить на своих островах под боком у грозного тихого океана. Но Средиземное море не менее коварно. Волна стометровой высоты шутя смыла всю минойскую цивилизацию (Бакст. «Древний ужас»).
Позвонила М. И. Дикман и сказала, что рукопись надо срочно сдавать в производство и что художник уже сделал эскиз оформления. Книжка в Совписе должна выйти или в самом конце 86-го или в самом начале 87-го.
«У тебя все есть! – сказала Ирэна. – У тебя есть ум, есть талант, есть прекрасные творения и есть я! Как не совестно тебе хандрить и жаловаться?»
«Фриульское землетрясение разразилось в 9 ч. вечера. Днем стада оленей подходили к населенным пунктам. В то же время все кошки покинули селения. Было заснято на кинопленку, как они перетаскивали своих котят в луга».
Художник показал мне эскиз оформления. Я ужаснулся и едва не заплакал. Под игривой виньеткой с названием книжки расположился большой букет полевых цветов, над которым порхали бабочки. Фон изображал небо, по которому плыли кудрявые и тоже игривые облака.
– Зачем эти цветы и эти бабочки?
– Как зачем? Это же из ваших стихов! У вас там есть и цветы, и бабочки!
– А облака с какой стати?
– То есть как с какой? У вас имеется стихотворение про облака! Оно мне, между прочим, понравилось.
– А может быть, мы обойдемся и без бабочек, и без облаков?
– Если вам не нравится – извольте. Я сделаю обложку попроще.
– Вот, вот, попроще!
85-й, слава богу, прошел. Был он не так уж и плох.
1986
В половине второго ночи позвонила Ирэна и нежно поздравила меня с Новым годом теплым, мягким, немножко пьяным голосом.
– Я сейчас очень красивая! – сообщила она. – Жаль, что ты меня не видишь сейчас!
Зашел в редакцию «Авроры». Подборка моих стихов будет опубликована в сентябрьском номере.
Позвонил в издательство «Современник». Сказали, что надо срочно приехать в Москву и окончательно уточнить состав книги.
Позвонил в редакцию «Невы». Главный редактор все еще в больнице. Роман мой лежит в «Неве» уже четвертый месяц.
Еще раз встретился с художником, оформляющим мой сборник в «Совписе». Он показал второй вариант. Облака рассеялись, цветочки исчезли, бабочки улетели. Вместо них – мой любимый модерн (фрагменты решеток Троицкого моста).
– Вот теперь у меня нет возражений! – сказал я.
– И правда, стало лучше! – сказал Дикман.
– Вот и хорошо! – воскликнул довольный художник.
Очередной телефонный звонок неведомой поклонницы.
«Вы меня не знаете… Вы простите… Прочитала ваши стихи в „Неве“ и была, знаете ли, потрясена. Вы печатаетесь еще где-нибудь?»
Голос молодой, приятный. Забыл спросить имя и фамилию.
Первый визит Ирэны в Новом году! Снял с нее шубку и шапку. Подал ей тапочки.
– Я захватила туфли, – сказала она.
Сняла зимние сапоги, надела изящные туфельки на высоких каблуках, поглядела на себя в зеркало, дотронулась до волос и до кофточки.
– Ты что не видишь? У меня новая юбка!
И правда – на ней была новая шерстяная юбка, коричневая, в большую клетку.
– Прелестная юбка! – сказал я. – Поздравляю с обновкой! Сейчас мы ее вспрыснем.
Пили шампанское. Потом танцевали. И, как всегда, Ирэна глядела мне в глаза, улыбаясь влюбленно.
Опять заснеженные комаровские сосны. Опять давящая на уши тишина. И время от времени отдаленный гул проходящих мимо станции поездов. И сладкое чувство уединения и свободы от суеты.
Белая, жуткая, беспредельная пустота залива. Машины на шоссе. За каждой несется облако снежной пыли. Одинокий бульдозер, расчищающий слежавшийся снег на перекрестке. Уютное тепло полупустого автобуса. На остановке женщина держит за руку ребенка. У него широко открыт рот и закрыты глаза. Видимо, он плачет. Двери автобуса распахиваются, теперь уже слышен плач, точнее, рев. Женщина с ревущим ребенком входит в автобус.
«Поори, поори у меня», – говорит женщина.
Белая, извилистая бесконечная лента шоссе.
Позвонил Ирэне.
– Ну как ты там без меня? – спросила.
– Да так вот как-то…
– А я скучаю.
– Я в общем-то тоже.
– Ты в общем-то, а я очень.
– Я в общем-то тоже очень.
– Так что же сразу не говоришь? Все из тебя надо вытягивать.
Хотелось мне вырваться из ряда вон, чтобы все меня знали, все обо мне говорили. А ведь быть знаменитым и впрямь некрасиво. А ведь торчать у всех на виду и впрямь как-то стыдно. И вот не стал я знаменит, и почти никто обо мне не говорит. И я уже почти не сожалею об этом.
Художеством частенько начинают заниматься из-за вынужденных роковых обстоятельств. Появляются слепые музыканты, безногие поэты. В этом есть нечто противоестественное. Мир этих несчастных людей ограничен. И это всегда заметно в том, что они создают. Однако ограничения придают их творениям своеобразие.
Пытаюсь представить себя слепым или горбатым. Пытаюсь вообразить, что я никогда в жизни не целовал красивую женщину. Не выходит.
Еду в Москву ночным поездом. Новый, чистый, купированный вагон. Теплое, уютное купе. Новое, чистое, хрустящее белье. Мягкий свет с потолка. Лежу на верхней полке, закинув руки за голову. Вагон приятно покачивается. Поезд набирает скорость.
Утро, но еще темно. Выхожу из вагона. Перрон. Забитые народом залы Ленинградского вокзала. Каланчевская площадь. Несмотря на ранний час, много машин. Предо мною растянувшийся на всю площадь Казанский вокзал. Справа – небоскреб со шпилем. Вхожу в вестибюль метро. Тьма народу. Людской поток плотен, целеустремлен и неудержим. Меня подхватывают под локти и под бока. Меня пихают в спину. Мой портфель застрял под рукой у соседа. Носки моих ботинок упираются в чьи-то пятки. Эскалаторы в четыре ряда. Платформа сплошь заполнена народом. Подходит поезд. Он уже переполнен. «Ужас какой-то!» – думаю я.
Выхожу в центре. Здесь народу поменьше. Светает. Знакомые здания. Знакомые улицы. Идти тяжело – гололед. С крыш каплет. Оттепель. Казанский мост. Завтракаю в знакомом кафе. Выглядит оно незнакомо. Была здесь когда-то очень недурная роспись на стенах. Куда она делась? Стараясь не поскользнуться, бреду по Петровке. Сворачиваю в Столешников. Знакомые магазины (слава богу, целы!). Знакомый винный магазин. Он закрыт (нынче по причине «сухого закона» вином начинают торговать с двух часов). Сквозь стекло витрины разглядываю бутылки. Шампанское, коньяки, ликеры, сухие вина. Всё, слава богу, есть! Кондитерский магазин на Дми