тровке. Продают шоколадные наборы в коробках. Берут по 3–4 коробки. Взял и я одну – пригодится.
Звоню в «Современник». Мне объясняют, как проехать.
Опять метро. Стою перед картой подземных линий. Их множество. Они тянутся во все стороны от центра, они пересекаются, сплетаются, завязываются в узлы. Карта похожа на многоногого спрута – у нее зловещий, угрожающий вид. Еду. Бесчисленные переходы, бесконечные подземные коридоры. И всюду кипит народ. «Кошмар какой-то», – думаю я.
Хорошевское шоссе. Пересаживаюсь на троллейбус. Через 3 остановки выхожу. Предо мною возвышаются совсем новенькие шестнадцатиэтажные дома. Номеров на них нет. Иду вдоль них по дьявольски скользкому тротуару. Дома кончаются. На стареньком двухэтажном доме замечаю номер. На нем цифры 80. А мне нужен дом номер 52. «Вот скотство! – думаю я. – Не могли объяснить толком!» Опять звоню в редакцию. Мне опять объясняют. Наконец отыскиваю дом под номером 52. Он вовсе на на Хорошевском шоссе стоит, а в переулке, который упирается в шоссе. Но считается почему-то, что на самом шоссе. Всё здесь, в Москве, какое-то непонятное.
Отдел поэзии издательства «Современник». Мой редактор приветливо пожимает мне руку. И сразу же неприятности. Оформление книги еще не готово. Судя по всему, за него еще и не принимались. Начальство мою книгу еще не видало, и неизвестно, как оно к ней отнесется. Книга выйдет из печати не весной, как предполагалось, а в конце года. Увеличить объем книги не удается, и надо сокращать рукопись.
Садимся с редактором за стол и начинаем сокращать. Быстро сократили. Споров не возникало.
– Подсчитайте, сколько осталось строк, – говорит мне редактор. Сижу считаю.
В комнату редакции входит некий довольно молодой, веселый, уверенный в себе человек. С моим редактором он на ты. Через несколько минут выясняется, что он поэт и намерен опубликовать в «Современнике» свою шестую книгу, для чего ему нужно подать заявку. Она у него не получается. Мой редактор и его помощница – простоватого вида женщина лет сорока ему помогают.
– Стихи объединяет тема родной отчизны, – читает вслух веселый поэт, – тема любви к русской девушке, к русской природе, к простым трудолюбивым русским людям.
– Если в слове «объединяет» убрать букву «б», то получится совсем другое слово, – ехидничает мой редактор. Его помощница хохочет от души.
Строки моей книжки сосчитаны. Редактор ставит на первой странице штамп, расписывается в нем и предлагает расписаться мне. Расписываюсь. Рукопись готова для сдачи в производство.
– А как же оформление? – недоумеваю я.
– Ничего, сделают оформление. Не беспокойтесь, – хладнокровно отвечает редактор. – Без оформления не останется.
– Но мне будет трудно выбраться в Москву в ближайшее время! – продолжаю я беспокоиться.
– А вам и не надо будет выбираться, – говорит редактор. – Пришлем вам корректуру на подпись, тогда и увидите оформление.
«Как все у них просто!» – думаю я с восхищением и с опаской.
И снова троллейбус, и снова метро. Еду на другую окраину Москвы, где тоже ни разу еще не бывал. Еду черт знает куда. Выхожу на станции «Текстильщики». Опять давка. На сей раз в автобусе. Одно сидячее место почему-то свободно. Сажусь. Рядом стоит очень серьезный мальчик лет шести. «Зачем ты сел, человек? На тебя же каплет!» – говорит мне мальчик.
Поднимаю голову – с потолка действительно каплет. Однако как красиво сказано: «Зачем ты сел, человек?» Какой удивительный московский мальчик!
Марьино. Где-то поблизости Коломенское. И Царицыно тут же рядом. Но ни Коломенского, ни Царицына не видать – вокруг сплошь стоят шестнадцатиэтажные одинаковые дома, точно такие же, как и на Хорошевском шоссе. Между домов скромно течет незамерзшая Москва-река. По ней плавают утки. «И здесь утки!» – думаю я с умилением.
Княгиня открывает мне дверь. С тех пор как я ее видел, она мало изменилась.
В шесть часов утра я проснулся от громкого радио: «Говорит Москва, столица Союза Советских Социалистических республик! С добрым утром, товарищи!»
Радио включил сосед княгини по квартире (она живет в коммуналке), простой рабочий, татарин. Каждый вечер он напивается, но, к счастью, напивается тихо, не буянит. Чтобы не проспать на работу, он оставляет репродуктор включенным на полную мощность, и радио будит его. Заодно оно будит и княгиню. Но княгиня побаивается татарина и не хочет с ним ссориться. Уходя, татарин, надо отдать ему должное, выключает радио. Княгинин сын Миша служит в армии, по счастью, невдалеке от Москвы. Княгиня частенько ездит его кормить – в армии плохо кормят. Княгиня говорит, что сначала с непривычки Миша совсем погибал. Но быстро освоился, и сейчас он уже выбился в начальники – стал сержантом.
Читаю ей куски второго романа. Она восхищена «Он даже лучше первого! – заявляет она. – Ты не ленись и скорее его дописывай!» И я обещаю ей не лениться.
Вернулся в Питер. Издательство «Советский писатель», с М. И. в последний раз просматриваем рукопись «Тринадцатого пейзажа». Точно так же, как мой московский редактор, она ставит на первом листе штамп, и точно так же, как и в Москве, я расписываюсь в штампе. «Книжка должна появиться в конце года!» – сообщает мне М. И.
Итак, в конце нынешнего года должны быть опубликованы сразу две книги моих стихов. Слыханное ли это дело? И, стало быть, задача – дожить до конца года.
Вернулся из города в Комарово. Иду от станции к Дому творчества. Мороз (вчера в Москве была оттепель, а здесь сегодня −23). На темном, чистом небе висит сияющая половинка ночного светила. Тишина. Только скрип снега под моими подошвами. Вхожу в свою комнату, включаю свет. На столе лежит незаконченный откорректированный план «Конца света». Не раздеваясь, читаю написанное. Кажется, недурно. Вспоминаю слова княгини: «Ты не ленись и скорее его дописывай». Раздеваюсь и сажусь за машинку.
Брюллов и Иванов вывели русскую живопись на уровень Европейской. Передвижники вкупе со Стасовым вполне успешно затолкали ее обратно – в провинциальность.
Литература – самое благородное и самое надежное дело на свете. Гибнут, исчезают творения архитекторов, живописцев, скульпторов. Навеки умолкают голоса певцов и актеров, навсегда исчезает грация балерины. Но стихи, поэмы, романы и трагедии бессмертны.
Гоголь гораздо выше Пушкина как прозаик. Но Пушкин основоположник лироэпической ветви русской прозы. За ним идут Тургенев, Гончаров, Толстой, Чехов, Бунин. Гоголь же стал первым в другой ветви – философско-экспрессионистической. За ним идут Достоевский, Лесков, Леонид Андреев, Андрей Белый и далее – Зощенко, Булгаков, Платонов, Бабель, Артем Веселый.
Неподвижный заснеженный лес за окном. Когда входишь в комнату, он стоит в окне, как картина в раме. Однако картина эта все время меняется: утром, днем, вечером, в солнечную погоду и в пасмурную.
Одинокая ворона на верхушке высокой раскидистой березы. Как грачиное гнездо. Впрочем, грачи никогда не устраивают гнезда на верхушках деревьев.
Словечком «декадент» Россия обязана Владимиру Владимировичу Стасову. С фанатическим и прямо-таки непристойным упорством воевал он со всем лучшим, что было в русской культуре начала нашего века, демонстрируя перлы восхитительного ретроградства. С отменным простодушием поливал он помоями Врубеля, Нестерова, мирискусственников, Чайковского и все прочее, что не умещалось в его сознании. Был он зол, упрям и неумен. И непонятно, как этого субъекта занесло с его топорностью и обскурантизмом в художественную критику. Вредоносность его суждений ощущается и поныне.
Приехала Ирэна, как всегда, красивая и соблазнительная. И все было бы чудесно, но вдруг стала она говорить, что видела меня на улице с какой-то женщиной (?), что плохо я ее люблю, а она заслуживает хорошей любви, что не изобразил я ее почему-то во втором романе и ей это обидно… И стало мне тоже немножко обидно.
Рерих любил Пюви де Шаванна. Я люблю и Пюви де Шаванна, и Рериха. И уже почти не люблю жизнерадостных, чувственных импрессионистов…
Мне приятно знать, что Рерих провел свое детство и свою молодость на Васильевском острове и учился в гимназии Мая. Я тоже учился в гимназии Мая, то есть в здании, где она когда-то находилась. У меня сохранились две книги из библиотеки гимназии. Мне подарили их, когда я с медалью закончил школу. Любимое изречение Рериха – «Вперед, без оглядки». Оно меня вполне устраивает. Всю жизнь я следовал этому девизу. И мне кричали сзади: «Куда ты? Остановись!»
Господи, как много было прекрасных людей в России начала нашего века!
Перед сном долго смотрю на Настю (ее фотографию и на этот раз взял с собой в Комарово).
Какая ты у меня хорошая, Настюша! Ни в чем ты меня не упрекаешь, ничего тебе от меня не нужно, никогда ты не капризничаешь, не обижаешься, не злишься, не плачешь. Лучшей женщины не было, нет и не будет на свете! А лицом ты на меня чуточку похожа. Будто ты моя родственница.
Не с кем поговорить. Поговорил бы с Гейне или Джоном Рескиным, поболтал бы с Врубелем или с Леонидом Андреевым. Да все они, увы, давно уже покойники, никого из них давно уже не видать. Потому и дневник свой пишу упорно, что не с кем затеять душевный разговор.
Увлеченный Ирэной, стал я Настю немного забывать. И вдруг…
Редактор мой московский просил меня узнать, есть ли в Публичной библиотеке автобиографические записки графини Растопчиной (намерен о ней он что-то написать). Сегодня поехал в город, явился в Публичку, пришел в отдел рукописей и обратился к дежурной, разъяснив, что мне требуется, на дежурную, однако, не глядя, а глядя вниз, в стол, за которым она сидела. Очень милым интеллигентным голосом дежурная сказала мне, что рукописи выдаются только по предъявлении официальной бумаги с места службы, но сначала она советует мне удостовериться, действительно ли имеются записки графини в отделе рукописей и полистать соответствующие справочники. Тут я поднял голову – и будто электрический ток пробежал, как написали бы во времена той же Растопчиной, по всем моим членам.